Заморыш

Глава 10

Глава 10

— Подъем, саранча! — привычно заорал Ипатыч, врываясь в дортуар с черенком.

Дортуар зашевелился, заскрипел.

— Ты как, Сеня? — шепнул заспанный Спица, проходя мимо. Он виновато отводил глаза, зная, что меня ждет вечером.

Я посмотрел на него. И впервые за все это время улыбнулся — по-настоящему жестко, одними уголками губ.

— Отлично, — спокойно ответил. — Лучше всех.

Дальше последовали привычный ритуал умывальни и пустой завтрак.

На выходе из трапезной я поймал на себе взгляд Спиридоныча. Дядька смотрел с мрачным торжеством, уже предвкушая вечернее «воспитание».

Ну-ну.

«Смотри, смотри, дядя. Наслаждайся. Только розги свои можешь хоть в узел завязать. Вечером будешь пороть воздух».

Я вышел на улицу, вдохнул полной грудью. Ну что — в мастерскую! В последний раз…

В знакомые ворота я вошел под аккомпанемент привычного адского грохота. Казалось, сам воздух здесь состоял из металлической пыли, масляной гари, визга напильников и грохота десятков молотков. Пол под ногами мелко вибрировал, отдаваясь в подошвах неприятным зудом.

А тут меня уже ждали!

Жига стоял, прислонившись бедром к массивному дубовому верстаку, поигрывая коротким железным прутком. Увидев меня, он расплылся в широкой, довольной ухмылке. Его лицо все еще носило следы нашей встречи: переносица казалась опухшей и синеватой.

— Явился, болезный? — протянул он намеренно громко, перекрывая гул.

Игнорируя его, я молча прошел мимо и скинул куртку.

— Что ж ты грустный такой, Сенька? — Жига отлип от верстака и навис надо мной. — Или предчувствие нехорошее гложет?

Он наклонился к самому моему уху, понизив голос до змеиного шипения:

— Ты не бойся. Я тебя сейчас даже пальцем трогать не буду.

Медленно подняв глаза, я встретился с ним взглядом. Жига упивался моментом.

— А знаешь почему? — продолжал он, скаля желтые зубы. — Потому что, если тебе сейчас бока намну, ты ж, гнида хитрая, в лазарет поползешь. Скажешься больным. И под эту сурдинку порку тебе отменят. Или перенесут.

Хищно ухмыльнувшись, Жига хохотнул, довольный своей проницательностью.

— Не-е-ет, брат, шалишь. Ты должен до вечера целеньким дожить. Чтобы шкуру с тебя Спиридоныч спустил по полной программе. Я сам смотреть буду. В первом ряду встану. Хочу видеть, как ты визжать начнешь, когда кровь по заднице потечет.

В его словах была своя, садистская логика. Он берег меня, как скот на убой.

Посмотрев на него, я почувствовал только холодное, брезгливое презрение.

— Насмотрелся? — тихо спросил. Мой голос был ровным, без дрожи.

Жигу это на секунду сбило с толку. Улыбка сползла с его лица.

— Ну! — буркнул он уже без прежнего задора и отошел к своему месту.

И почти тут же нарисовался мастер Семен. Выглядел он паршиво: лицо одутловатое, глаза красные. Похмелье мучило мастера, и весь мир, включая нас, был ему сейчас отвратителен.

— Чего встал, Тропарев⁈ — рявкнул он — от его дыхания можно было захмелеть. — А ну работать, выискался тут барчук.

Он с грохотом швырнул на мой верстак фанерный ящик, доверху набитый ржавыми железками.

— На пластины. Замковые крышки. Ободрать, снять фаску. И чтоб блестело, как… — он попытался подыскать приличное сравнение, не нашел и махнул рукой: — Как надо чтоб блестело!

Следом на верстак полетел тот самый «лысый» напильник.

— Инструмент знаешь. Новый не дам, не заслужил еще.

— Понял, мастер, — кивнул я.

Семен, ворча и держась за голову, побрел дальше, раздавать подзатыльники. Я остался один на один с грудой металла.

Отлично.

Запустив руку в ящик, пошарил там, делая вид, что сортирую заготовки. Это были грубые прямоугольники из стали. Не чугуна, а именно стали, хоть и дрянного качества.

Я перебирал их, отбрасывая тонкие и кривые в сторону. На ощупь искал металл потолще. Та-ак… Где-то по три миллиметра. Подойдет!

Нашел пять штук. Сложил их стопкой. Тяжелые! Грамм двести будет, а то и триста. То, что доктор прописал.

Огляделся. Жига ковырялся в носу у своего станка. Семена не было видно, видать, ушел поправлять здоровье. А остальным до меня и дела не было.

Пора.

Сгреб выбранные пластины и подошел к сверлильному станку. Это было старое чудовище с ременным приводом, при работе свистевшем на весь цех.

Рядом, у огромного горна, подмастерье начал рихтовать кувалдой кривой лист железа.

Бам! Бам! Бам!

Ну, сейчас или никогда!

Я сунул первую пластину в зажимы рабочего стола станка. Но, вместо того чтобы сверлить тонкие крепежные отверстия по углам, как требовалось для замка, подвел здоровенное сверло к центру пластины. Мне надо было сделать отверстия для пальцев.

Нажал на рычаг подачи. Сверло, визжа, вгрызлось в металл. Серую стружку выбросило спиралью.

Один. Второй. Третий…

Я работал быстро, на грани фола. Четыре больших отверстия в ряд. Не слишком аккуратных, но это поправимо. И два маленьких — по краям, под будущие заклепки, которые стянут этот «слоеный пирог» в единое целое.

Вз-з-з-ик! — визжало сверло.

Бам! — ухала кувалда подмастерья.

Я закончил с первой пластиной. Сменил на вторую. Третью.

Сверло грелось, дымило маслом. Приходилось сплевывать на деталь, чтобы её охладить.

Боковым зрением я заметил движение. Появился Семен.

Я мгновенно отпустил рычаг станка. Схватил пластину и тут же принялся яростно шоркать по ней напильником, снимая заусенцы с краев. Со стороны это выглядело как усердная, хоть и бестолковая работа тупого ученика.

Мастер прошел мимо, даже не глянув в мою сторону. Ему было плевать, где именно я сверлю дырки, лишь бы станок гудел.

Когда он скрылся, я выдохнул.

Четыре заготовки были готовы. Одну я запорол. Плевать, четырех хватит. Это просто пластины с дырками. По отдельности — мусор. Но если их сложить вместе, склепать… это будет страшное оружие. Я сложил их в стопку. Пальцы легли в грубые отверстия. Хват был неудобный, края пластин резали ладонь, но вес… Вес уже чувствовался.

Оглянувшись, сунул пластины в глубокий карман штанов. Они оттянули ткань, приятно хлопая по бедру. Ну, полдела сделано.

Вернувшись к верстаку, я снова взялся за напильник. Покрутил его в руках, разглядывая клеймо «У10» у рукояти. Хорошая сталь, отлично держит заточку.

— Спасибо за инструмент, Семён, — прошептал я одними губами.

И посмотрел в сторону наждачного круга.

Массивный станок стоял в углу цеха. Точило вращалось от общей передачи.

Рядом никого не было: подмастерья предпочитали править инструмент с утра, на свежую голову. Это оказалось как нельзя более кстати.

Быстрый взгляд по сторонам. Жига орал на кого-то в другом конце зала, а Семена не было видно.

Подойдя к вращающемуся кругу, заметил, что камень хоть и старый, выщербленный, но крутится с бешеной скоростью, размываясь в серое пятно.

Мне не нужен был нож в классическом понимании. Стилет. Граненый штырь. Пробойник. Вот что мне требовалось.

Грань напильника с силой прижалась к камню.

Резкий визг ударил по ушам, сноп искр брызнул в грудь, обжигая через рубаху. Но я даже морщиться не стал, внимательно следя за цветом металла.

Вжи-и-и-и-и-ик!

Три секунды прижима. Металл начал менять цвет, угрожая посинеть.

— Не пойдет, — прошептал я. — Надо охладить!

Заготовка тут же полетела в грязное деревянное корыто с водой, стоявшее у станка.

Пш-ш-ш! — огрызнулась вода, выбросив облачко пара. Сталь должна остаться злой, твердой и смертоносной.

Работа шла в ритме бешено стучащего сердца.

Прижал — искры — нагрев — вода. Прижал — искры — вода. Абразив безжалостно сносил насечку, стачивал лишнее «мясо», превращая тупой прямоугольный брусок в хищное четырехгранное жало.

Дело спорилось. Металл звенел о круг, посылая в полумрак сноп оранжевых искр. Визг камня здесь перекрывал даже лязг молотов. Старый напильник сопротивлялся, но наждак был сильнее. Выводить бритвенно-острые края не стал — это ни к чему. Нужна была пробивная сила. Такая штука, если ударить сильно, прошьет одежду, кожу и мышцы, даже не заметив сопротивления. А рана от стилета, как учили нас инструкторы, сама собой практически не закрывается.

Не знаю, сколько прошло времени, но в конце концов у меня в руках оказалось пятнадцать сантиметров темной, хищной стали. Рукояткой служил хвостовик напильника — шершавый, острый, неудобный. Осталось лишь наскоро обмотать его куском промасленной ветоши, валявшейся под ногами, и сунуть получившийся стилет в левый рукав, закрепив шнурком.

— Кончай работу! — разнесся над цехом хриплый вопль мастера. — Уборка!

Цех взвыл от облегчения. Приводы замедлили ход, ремни обвисли. Началась суматоха, которую я так ждал. Тридцать человек забегали, хватая метлы, ведра и ящики. Поднялась пыль. Гвалт, смех, ругань. Кто-то тащил стружку, кто-то дрался за веник.

Ну а у меня оставалось еще одно дело. Последний штрих, так сказать. «Выходное пособие».

В центре мастерской, за загородкой, висел деревянный щит. Это была местная «святая святых» — инструментальный стенд. Там на гвоздях висели эталоны и готовая продукция.

Еще в первые дни мне удалось подметить одну особенность производства Глухова. Он был ленивым и жадным дельцом. Не заморачиваясь, тупо гнал «вал». Для своих дешевых навесных замков использовал всего двенадцать типовых профилей ключа. Клепал их сотнями и тысячами. Имея на руках полный набор этих профилей — дюжину ключей — и напильник, можно было открыть любой замок с клеймом «Мастерская Глухова» за полминуты. А таких замков на амбарах и лавках Питера, я думаю, висит немало!

Подхватив с пола пустую корзину для мусора, я постарался изобразить на лице служебное рвение и двинулся к выходу. Разумеется, маршрут проложил аккурат мимо стенда. Там было пусто.

Стоило поравняться со щитом, как рука сама, словно живя отдельной жизнью, метнулась к гвоздям.

Хвать.

В кулак легла тяжелая, прохладная связка. Двенадцать ключей. Они даже не звякнули — пальцы сжали их намертво. Секунда — и добыча исчезла за пазухой. Не останавливаясь, я прихватил с нижней полки моток тонкой, упругой стальной проволоки. Пригодится.

Всё. По меркам здешнего подпольного мира заряжен на все сто.

Оставалось уйти.

Сделав независимый вид и морду кирпичом, я направился к воротам.

Выйдя из душного, грохочущего зала во двор, подставил лицо влажной прохладе вечернего воздуха, пахнущего угольным дымом и свободой.

— Я увольняюсь! — хрипло сообщил в пустоту и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь, растворяясь в лабиринте питерских дворов.

Петляя по проулкам, чтобы убедиться в отсутствии хвоста, я добрался до угла, где к глухой кирпичной стене доходного дома лепилась дощатая будка лудильщика.

Старка уже собирался. Слышалось, как он гремит внутри железным засовом, запирая свои сокровища на ночь.

— Дядя Осип! — негромко окликнул я, подходя к приоткрытому окошку. — Не запирай пока. Дело есть. Срочное.

Из полумрака будки на меня глянуло хмурое, изборожденное морщинами лицо солдата.

— Сенька? — проскрипел он, щурясь от дыма махорки. — Ты чего? Починить чего надо? Так я смогу только с утра…

— Дело срочное. Пусти внутрь-то!

Старка посторонился, пропуская меня к себе. Протиснувшись внутрь тесной клетушки, я молча выложил на черный, прожженный кислотой верстак свои четыре заготовки. Пластины лязгнули друг о друга.

Старка глянул на железо, потом на меня. В его глазах мелькнуло недоумение, но спрашивать он не стал, ожидая, что произойдет дальше.

— Склепать надо, — коротко бросил я. — И щели, что останутся, свинцом или припоем залить наглухо. Чтоб вес был, и держать удобно.

Старка медленно перевел взгляд с монеты на заготовки. Его широкая ладонь, черная от въевшейся копоти, накрыла пластины. Он сложил их в стопку, сразу почувствовав форму.

— Дырки под пальцы… — пробормотал он, беря стопку в руку и примиряясь. — Упор в ладонь…

Он поднял на меня тяжелый, колючий взгляд.

— Это не замок, парень. И не петля дверная. Людей калечить собрался? В душегубы податься?

В тесной будке повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в жаровне.

— Защита это, дядя Осип, — ответил я жестко, не отводя глаз. — Выбор у меня простой: или я с этой штукой живой останусь, или меня в землю втопчут. Жига и его кодла. Знаешь таких?

Старка поморщился, был наслышан.

Лудильщик еще раз взвесил пластины на руке. Совесть — роскошь для сытых.

— Грех это… — проворчал он. — Но жить-то надо. И тебе, и мне.

Он развернулся к верстаку — и началась магия.

Движения Старки, до этого вялые и шаркающие, стали точными и хищными. Он выудил из ящика кусок толстой стальной проволоки. Кусачки клацнули, откусывая два штырька ровно по толщине моего «пакета».

Штырьки вошли в малые боковые отверстия, стягивая пластины вместе.

Старка положил заготовку на наковаленку.

Тук-тук-тук.

Молоток порхал в его руке. Несколько хлестких, точных ударов — и проволока расплющилась, превратившись в аккуратные шляпки заклепок. Пластины стянуло намертво.

— Теперь зальем… — пробурчал мастер, сунув в багровое нутро жаровни тяжелый, похожий на топорик медный паяльник.

Он щедро мазнул по стыкам пластин кисточкой, смоченной в «травленой» кислоте. Резкий химический запах ударил в нос, заставив меня прищуриться. Металл зашипел, покрываясь пеной. Зеленоватый дымок пополз к потолку, смешиваясь с табачным чадом.

Паяльник раскалился. Старка прижал к нему пруток тугоплавкого припоя — смеси олова и свинца. Жидкий, блестящий, как ртуть, металл потек в щели между пластинами.

Свинец заполнял пустоты, убирая люфт, добавляя той самой нужной, злой тяжести. Старка, не морщась от едкого дыма, поворачивал кастет щипцами, заливая каждый стык, превращая кустарную поделку в монолит.

— Готово, — буркнул он, швыряя изделие в жестяное корыто с водой.

Пш-ш-ш-ш!

Облако пара вырвалось наружу.

Старка обтер железку промасленной тряпкой и, не глядя на меня, швырнул на верстак.

Я взял оружие. Оно было еще теплым.

Металл лег в руку как влитой. Тяжелый. Гладкий там, где залит свинец, и шершавый там, где я прошелся напильником. Идеальный «аргумент». С таким можно и череп проломить, и челюсть вынести с одного удара.

— Спасибо, дядя Осип, — искренне сказал я, пряча кастет в карман. Ткань штанов привычно натянулась. — За мной должок.

Старка только махнул рукой, набивая трубку.

— Иди уже. И молись, чтоб не пригодилось. Хотя… — Он глянул на меня исподлобья. — С твоими глазами, Сенька, чую — молитвы бесполезны.

Ну что сказать тебе, Старка… Определенно, прав ты.

Затем я вытянул из левого рукава свой второй аргумент. Граненая, хищная сталь тускло блеснула в красном свете углей. В тряпку был замотан лишь хвостовик, и это никуда не годилось. В горячке боя, когда ладони станут мокрыми от пота или крови, рука неминуемо соскользнет на лезвие, и я покалечу себя быстрее, чем врага.

— Дай ремешок, дядя Осип, — попросил я, разглядывая свою заточку. — Или дратвы кусок покрепче. Рукоять сделать надо.

Лудильщик молча порылся в куче хлама под верстаком, где валялись обрезки всего на свете, и кинул мне длинную полоску жесткой, дубленой кожи — остаток старого пристяжного ремня.

— Держи, — буркнул он. — Тебе нужнее. Оборачивай!

Дело было нехитрое, но требовало силы пальцев. Плотно, виток к витку, я начал накручивать кожу на шершавый хвостовик напильника. Тянул изо всех сил, формируя небольшое утолщение на конце — «грибок», чтобы нож удобно упирался в ладонь при колющем ударе. Затем перехватил петлей, создавая грубую, но надежную гарду.

Старка сидел напротив, попыхивая своей короткой носогрейкой, и внимательно следил за моими движениями. Тени плясали по его лицу, делая морщины похожими на шрамы.

— Ловко вяжешь, — заметил он неожиданно тихо. — Не как ученик. Как пластун в засаде.

Он перевел взгляд на лезвие моего стилета. Узкое, трехгранное жало.

Старку передернуло. Он отвел глаза, сплюнув в угол, будто увидел что-то поганое.

— Лютое перо, — проскрипел он. — Граненое. У башибузуков такие были, в Болгарии. Они, черти, такими наших раненых докалывали, кто с поля отползти не успел. И головы резали…

Он замолчал, глядя на тлеющие угли.

— Лихо так резали. Только хруст стоял.

Я поднял глаза на мастера. Культи его ног, замотанные в тряпье, прятались в тени под столом. Возраст, увечья, старая злоба во взгляде. Пазл сложился мгновенно. Десять лет прошло с Русско-турецкой.

— Так ты воевал, дядя Осип? — спросил я прямо, проверяя догадку. — На Балканах?

Старка кивнул, не вынимая трубки изо рта.

— Было дело. Освобождали, мать их, братушек.

Я перевел взгляд на его культи, потом снова посмотрел ему в глаза.

— А ноги-то там оставил? В бою? Ядром или осколком?

В моем вопросе не было праздного любопытства или брезгливой жалости, какую обычно выказывают калекам. Я спрашивал как солдат солдата.

Старка мрачно усмехнулся, выпустив струю густого, вонючего дыма.

— Там. На Шипке, — глухо отозвался он. — Только не ядро это было, Сенька. И не башибузук с ножом.

В его глазах, подсвеченных красным, плеснулась такая черная, застарелая ненависть, что мне стало не по себе.

— Турка я бы понял. Война есть война. Кто кого пересилит. — Он стиснул зубами мундштук трубки так, что тот хрустнул. — Нет, парень. Не турки меня ног лишили. Свои.

Старка вынул трубку изо рта и сплюнул на земляной пол.

— Зимой в семьдесят седьмом, — начал он, глядя куда-то сквозь меня, сквозь дощатые стены. — Знаменитое ныне «Шипкинское сидение». Мороз такой, что птицы на лету падали камнем. Ветер — как ножом по живому режет. Мы там, на перевале, вмерзали в землю заживо. Турки внизу, в долине, в тепле сидят, чаи гоняют, а мы наверху. Шинельки казенные, ветром продутые.

Он помолчал, ворочая в пальцах остывающую трубку.

— А обувка у нас развалилась еще по осени. Кто в лаптях, кто тряпьем ноги мотает. И тут радость — обоз пришел! Интенданты, спасители наши, сапоги привезли. Новенькие, черные, яловые! Блестят так, что глаз радуется. Командиры нам: «Благодарите государя и поставщиков за милость!» Мы и благодарили. Надели, обрадовались. Тепло вроде…

Старка горько усмехнулся, обнажив желтые пеньки зубов.

— Ровно неделю веселились. Пока первая оттепель не ударила, мокрый снег с дождем. А потом сразу мороз под двадцать. И вот тут-то, Сенька, вся правда и вылезла.

Он подался вперед, и тени на его лице стали глубже.

— Смотрю я на свой сапог, а он… плывет. Раскисает, как мякиш хлебный. Гляжу, а чернота эта блестящая слезает, а под ней не кожа. Бумага. Прессованный картон, крашеный гуталином и дегтем. Бутафория. Нас в бумагу обули, понимаешь? Чтобы сэкономить. Кто-то с пухлой мордой положил себе в карман миллион казенных рублей. Может, жене бриллианты купил, может, любовнице карету. А у нас на перевале — тысяча обмороженных.

Голос Старки стал сухим и шелестящим, как тот самый картон.

— Бумага эта намокла, в кашу превратилась. А потом мороз ударил. И эта каша вместе с портянками к коже примерзла. Снять нельзя — только с мясом отрывать. Кандалы ледяные. Так я ноги и отморозил. Антонов огонь. В лазарете фельдшер пилой вжик-вжик — и нету солдата Осипа Старцева. Как есть, один обрубок остался!

Он с силой выбил трубку о край верстака, вытряхивая пепел. Снопик искр взметнулся и погас.

— Вот такая она, Сенька, благодарность государева. Десять лет прошло. Я здесь, в конуре, чайники паяю за гроши. А тот, кто сапоги бумажные поставил, — он, поди, сейчас на Невском, в ресторане жрет и за здоровье его величества пьет. Так что, парень, — поднял он на меня тяжелый взгляд, — если решил ты клыки отрастить — расти. А надобно будет — и кусай.

В будке повисла тишина. Я слушал молча, не перебивая. История эта не удивила меня. Лишь подтвердила то, что я знал из своей прошлой жизни. Времена меняются — мундиры, флаги, названия стран… А суть остается той же. Что под Кандагаром кирзачи дубовые, в которых ребята в пропасть срывались, что в первой Чечне бронежилеты бракованные, без пластин, что на Шипке сапоги картонные. Система всегда жрет своих детей, чтобы набить брюхо жиром.

Свое я отслужил и долг родине отдал.

Положил ладонь ему на плечо. Оно было жестким и худым под грубой тканью рубахи.

— Спасибо тебе, батя, — тихо сказал я. Слово «батя» вырвалось само собой. — И за железо. И за правду.

Старка только махнул рукой, не глядя на меня. Он снова набивал трубку, уходя мыслями обратно на заснеженный перевал.

— Ладно, иди уже, — буркнул он. — А то я спать ложусь. Предложил бы тебе, да сам видишь — места нет.

— Спасибо тебе, дядя Старка. Я захаживать буду, ладно?

— Хорошо, заходи, как что надо! — произнес он и захлопнул дверь.

Кивнув, я протиснулся к выходу. Дверь будки скрипнула, выпуская меня в прохладный сумрак переулка, за спиной тут же лязгнул тяжелый засов. Щелк.

Переулок был пуст. Где-то вдалеке лаяла собака. Город жил своей вечерней жизнью — сытой для одних, голодной для других.

В приюте сейчас, наверное, уже заканчивали ужин. Спиридоныч проверял, хорошо ли вымочены розги в соленой воде. Жига ухмылялся, предвкушая спектакль. Они ждали жертву — перепуганного, сломленного Сеньку, который сам ляжет на лавку, где его публично выпорют.

Вот только не дождутся, я придумал кой-чего поинтересней.