Заморыш

Глава 20

Глава 20

— У нас добра воз. Не на горбу же по городу таскать, как цыгане, — возмутился Кремень.

— Добра много, жизни мало. Добро сейчас перепрячем. Вон хоть в ту яму, где сваи гнилые, завалим мусором — день пролежит, чай не сахар, не растает. А сами пойдем искать новое жилье.

Взгляд скользнул по нашей грязной, продрогшей и уставшей компании. Воинство апокалипсиса, право слово.

— Хватит сыростью дышать. Чердак искать будем. Или подвал сухой в доходном доме, где черного хода нет или он заколочен. Чтоб стены были, крыша, и чтоб ни одна собака в погонах не знала, где «Лиговские волки» ночуют. Волка ноги кормят, Кремень. А того, кто на жопе сидит, потчуют баландой.

Пахан с тоской обвел взглядом закопченные своды. Это была его нора. Плохая, холодная, вонючая, но своя. Он врос в эту грязь.

Потом посмотрел на мешки с чаем. На мою спокойную, не обещающую ничего хорошего физиономию. И махнул рукой, прощаясь с прошлым.

— Твоя взяла. Валим. Штырь, завязывай мешки, хватит жрать. Шмыга, буди остальных. Сивый… готовь хребтину. Переезд у нас.

Шмыга, зябко кутаясь в обноски, кинулся к «детскому саду». Малышня спала, сбившись в один живой клубок под грудой прелого тряпья — так теплее.

— А ну, подъем, мелюзга! — Шмыга безжалостно затряс верхнего. — Вставай, Кот! Рыжий, глаза протри! Облава скоро, атаман уходить велел!

Мелкие зашевелились, захныкали. Из-под тряпок высунулись заспанные, чумазые мордашки. Глаза у всех были одинаковые — огромные, полные привычного страха. Самый младший, тонко шмыгнул носом и тут же закашлялся — сухим, надсадным лаем.

— Не ори. — Я подошел и положил руку на плечо Шмыги. — Дай им прийти в себя.

Посмотрел на Сивого. Тот уже вовсю ворочал камни у дальней опоры. Там, в глубокой яме между гнилыми сваями, вечно стояла вонючая жижа. Самое место для клада — ни один приличный человек туда и палкой не ткнет.

— Давай, Сивый, — скомандовал я. — Кирпичный чай в самый низ, в холстину оберни и рогожей прикрой. Сверху — мусором и битым кирпичом. Оставим только две плитки, да господского не много. И жестянки ландрина припрячь, нечего ими на улице звенеть, одну возьмём.

Пока Сивый, кряхтя и обливаясь потом, хоронил наше «золото», Штырь возился у костра.

— Слышь, Пришлый… — обернулся он ко мне, и в его глазах я увидел не просто голод. — Мы ж того… со вчера не жрамши толком. Чайник-то еще теплый. Может, заварим напоследок? Силы нужны, а то упадем где по дороге, там нас и подберут.

Я глянул на Кремня. Тот сидел на корточках, тупо глядя, как Сивый заваливает камнями ухоронку. Вид у пахана был вымотанный — адреналин ушел, оставив усталость.

— Ладно, — кивнул я. — Руби чай! Но чтоб без костра, углей хватит.

Штырь преобразился. С хищным хрустом отломал кусок от «кирпича» прессованного чая. Бросил в кипяток. Туда же полетели остатки сахара.

Спустя минут десять мы сидели кругом. Закопченный чайник передавали по кругу — по глотку каждому. Обжигающее, горькое варево, пахнущее дымом и дешевым байховым листом, ударило по пустым желудкам, разгоняя кровь. Мы делили хлеб и сухари с рыбой, которую мелкие пожарили на костре, пока нас не было. Это был странный завтрак.

— Все. — Я первым поднялся на ноги, чувствуя, как тепло чая медленно возвращает волю к жизни. — Сивый, мешки на плечо.

Набережная встретила нас холодным, пронизывающим до костей туманом, который выползал из каналов, как белесое чудовище. Город просыпался. Где-то вдалеке выли фабричные гудки, зовя работяг к станкам. Слышался перестук копыт по брусчатке — первые ломовики везли товар.

Мы текли вдоль стен, стараясь слиться с серой массой прохожих. Нас обгоняли мастеровые в замасленных кепках, кухарки с корзинами, сонные лавочники. Никто не смотрел на стайку оборванцев. В этом городе нищета была настолько привычной, что превращалась в плащ-невидимку.

Только я чувствовал в кармане тяжесть кастета и ключей.

— Не отставать! — прошипел Кремень, когда мы свернули в лабиринт проходных дворов. — И рожи попроще сделайте. Мы — артель. Идем на поденную работу. Поняли?

— Поняли, — за всех ответил Шмыга.

— Вон, гляди! — Кремень ткнул черным пальцем в провал подвального окна, откуда несло могильной сыростью и безысходностью. — Бывшая угольная. Сухо, тепло…

— И вход один, он же выход, — бросил я на ходу, даже не удостоив дыру взглядом. — Придут, захлопнут крышку — и будем там мариноваться в собственном соку, как шпроты, пока не сдохнем.

Следующим лотом шла заброшенная баня.

— Там грибок на стенах такой — хоть косой коси. Через неделю будем легкие по кускам выплевывать. Мне дом для чахоточных не нужен.

И я нашел его.

Над Воронежской улицей кирпичным айсбергом навис доходный дом купца-застройщика, чья фамилия давно стерлась с фасада вместе со штукатуркой. Пятиэтажная махина, испещренная дворами-колодцами, опутанная лабиринтом черных лестниц, населенная безликими жильцами.Идеальный муравейник, где пара лишних муравьев растворится без следа.

— Туда.

Пахан задрал голову, присвистнув от масштаба.

— Высоко. Но там…

Договорить он не успел. В темном зеве подворотни, перекрывая единственный проход своей монументальной тушей, материализовался дворник.

Не человек — голем, идолище поганое, слепленное из бороды и грязно-белого, хрустящего фартука. На груди тусклым золотом сияла медная бляха с номером. В руках он сжимал метлу, и звук шшших-шшших несся по мостовой. Просочиться мимо этого цербера было так же реально, как пройти сквозь кирпичную кладку.

Вжавшись в выступ стены, я дернул мелкого за ухо.

— Штырь. Твой выход. Вон там, в соседнем дворе, видишь помойку? Давай громко. Истерично. Чтоб этот боров туда ускакал, забыв про метлу.

Штырь, осклабившись, кивнул и ящерицей скользнул в щель забора.

Через минуту утреннюю тишину разорвал вопль, от которого у добропорядочных граждан стынет кровь и сворачивается молоко. Наш талант, видимо, изобразил смертельную схватку двух мартовских котов, плавно переходящую в ритуальное убийство младенца.

Дворник застыл. Метла повисла в воздухе. Кустистые брови сошлись на переносице, скрипя от мыслительного усилия. Порядок на вверенной территории грубо нарушался. Инстинкт сторожевого пса сработал: глухо рыкнув что-то матерное, он развернулся и тяжелой рысью, громыхая сапогами, двинулся на звук, освобождая фарватер.

— Пошли. Бегом, но тихо.

Тенями мы метнулись через двор-колодец к обшарпанной, заплеванной двери с латунной табличкой «Для прислуги». Петли, смазанные вековой грязью, промолчали. Повезло.

Нас догнал Штырь, сияя улыбкой.

Началось восхождение. Лестница, узкая и крутая, пахла всем меню пролетарского Петербурга: пережаренным луком, кошачьей мочой, прокисшими щами и застарелым потом прачек. Под ногами скрипел песок. Пятый этаж. Ноги гудели, Сивый сопел, как порванные кузнечные меха, но пер мешки с упрямством осла.

Тупик. Дверь на чердак.

Массивная, обитая кровельным железом, перехваченная стальным пробоем. На пробое — висячий замок. Очередной привет от кустарной промышленности Глухова.

Кремень навалился плечом на косяк, сдирая известку.

— Заперто. Ломать будем? Грохоту наделаем — всех разбудим…

Я начал осматривать замок, обнаружив милую сердцу букву «Г».

— Зачем ломать? — Рука привычно нырнула в карман, и связка ключей отозвалась мелодичным звоном. — Мы не варвары. Мы — новые жильцы.

Шуршание — щелчок.

Дверь распахнулась.

Чердак был огромен. Целый мир под скатной крышей. Сквозь пыльные слуховые окна падали косые столбы света, в которых вальсировали мириады пылинок. Но главное — здесь жили трубы.

Толстые, кирпичные дымоходы, пронзающие пространство, как колонны языческого храма, были горячими. Жильцы внизу растапливали плиты, варя кофе и кашу, и это дармовое тепло поднималось сюда, скапливаясь под железом кровли.

Сивый, сбросив ношу, привалился спиной к теплой кладке. По его широкой, грязной морде расплылась улыбка абсолютного, наркотического блаженства.

— Теплынь… — прохрипел он, закрывая глаза. — Как на печи у бабки… Рай, братцы.

— Агась! — кивнул я, самому хотелось сползти по стенке. — Кремень, проверь окна. Штырь — тот край. Ищи выходы на крышу. Отсюда можно будет уйти верхом на три соседние улицы.

Пару минут мы осматривали окна, которые вполне открывались.

— Падаем, — разрешил я наконец, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. — Отоспимся. А завтра притараним свое добро.

— Мы эти мешки по городу таскать замучаемся. Тут тебе не каторжный этап — верстовые столбы считать. Нарвемся на патруль с тюками — пиши пропало.

Он смачно сплюнул в пыль, целясь в невидимого врага.

— Слышь, Пришлый… Может, скинем все гамбазом? Ну, сразу. На кой ляд нам эти запасы? Мы ж не лавочники, чтоб за прилавком гнить. Сдали, куш получили — и гуляй!

Идея была здравой, хотя и отдавала трусостью. Вот только опт — это всегда потеря в деньгах, но выигрыш в скорости. А скорость сейчас была вопросом не заработка, а выживания.

— Есть тут один жук… — подал голос Штырь, заглядывая в рот вожаку с преданностью дворняги. — На Ямском торге сидит. Сидор Дормидонтыч. Старый пройдоха, клейма ставить негде, но берет все: от овса до краденых подков. Его там каждая собака в морду знает.

— Раз знает каждая собака, — резонно заметил я, — значит, знает и полиция. И прикормлен он наверняка с обеих рук.

— Так он с легавыми вась-вась, — махнул рукой Штырь, словно речь шла о родне. — Платит исправно, потому и сидит.

В голове щелкнули счеты. Три пуда чая в розницу мы будем продавать до второго пришествия. Или пока нас за руку не поймают.

— Добро. Сходим пощупаем его. Как раз есть чего показать.

Немного еще посудачив, мы завалились спать. Все-таки бессонная ночь давала о себе знать.

Продрыхнув до обеда, начали с главного. Отобрали лучшее: плитку черного «кирпичного», звенящую, как камень, одну нарядную пачку «Царского букета» и банку «Ландрина». Завернули в грязную тряпицу, чтобы не светить. Сивого оставили вместе с мелкими.

Вышли аккуратно, так, что нас никто и не приметил.

Ямской рынок встретил густым, сшибающим с ног амбре. Пахло так, словно здесь одновременно скончались табун лошадей и табачная фабрика: навоз, деготь, прелое сено и дешевая махорка. Царство извозчиков. «Ваньки» и ломовые, степенные и рваные торговались за овес, мяли хомуты и ругались так витиевато, что уши сворачивались в трубочку даже у бывалых.

Штырь уверенно лавировал между телегами и горами сена, выводя нас к задворкам, где торговали табаком и всякой мелочевкой.

— Вон он, — кивнул мелкий.

В глубине покосившегося навеса среди тюков с самосадом восседал сухой, как жердь, старик — седой, с жидкой козлиной бороденкой и цепким взглядом водянистых глаз, в которых плескалась вековая хитрость. Вокруг него стояло облако ядовитой пыли: Сидор фасовал нюхательный табак и чихал при этом, как простуженный паровоз.

— Апчхи! — грохнул старик в огромный клетчатый платок, вытер слезящиеся глаза и уставился на нас. — Чего надо, босота? Милостыню у церкви просят,0 а тут коммерция!

— Здрав будь, Сидор Дормидонтыч. — Штырь изогнулся в поклоне с ужимками цирковой обезьянки. — Мы не за подаянием. Мы по делу. Товар есть. Деликатный.

Барыга высморкался с трубным звуком, спрятал платок в рукав и перегнулся через прилавок, хищно поводя носом.

— Показывай. Только быстро, не свети. И чтоб без глупостей — у меня свисток под рукой и городовой на прикорме.

Я развернул тряпицу. На прилавок легли наши трофеи: черный брикет, золоченая пачка и звонкая жестянка.

Сидор взял «кирпич». Понюхал. Поскреб ногтем, грязным и желтым от табака, словно коготь стервятника.

— Солдатский… — прошамкал он пренебрежительно. — Грубый лист, солома прессованная. Дрянь. Таким только сапоги красить да тараканов травить.

Рука скелета потянулась к «Царскому». Помял пачку, взвесил на ладони.

— Может, и чай, — скривился он, будто хлебнул уксуса. — А может, опилки в красивой бумажке. Вскрывать надо, пробовать. Кота в мешке не беру, я не барышня кисейная.

Жестянку с монпансье он даже в руки брать не стал, просто брезгливо щелкнул по ней костлявым пальцем.

— Баловство. Кому оно нужно? Разве что детям на потеху.

— Сколько? — хрипло спросил Кремень. Глаза его горели жадностью, в зрачках уже крутились рубли и штофы.

— А много у вас этого… добра? — Сидор прищурился, снова готовясь выдать залп.

— Два пуда кирпича! — выпалил пахан, забыв о торговой тайне. — Фунтов двадцать господского, разных сортов! И леденцов банок тридцать!

Старик снова чихнул — так, что подпрыгнула редкая бородка.

— Апчхи! Ну… Товар горячий, с душком. Риск, сами понимаете. Хранить надо, сбывать по мелочи… Возьму все. Гамбазом.

Он выдержал паузу, наслаждаясь моментом, как актер на сцене.

— За пять рублей.

Челюсть Кремня отвисла. Да и по лицу видно было, что он очень даже не против такой цены.

— Сколько⁈ — переспросил я тихо, но так, что Штырь попятился. — Я не ослышался, отец? Тут товару на полсотни, если не больше! Один «Царский» в лавке по два рубля за фунт идет! А «кирпич» — это ж валюта, он вечный!

— Так то в лавке! — Сидор злобно захихикал, и смех его перешел в лающий кашель. — В лавке, милый человек, документы есть, гильдия и печать. А вы мне краденое суете, еще теплое. Да скажите спасибо, что я городового не кликнул! Пять рублей — красная цена за ваш мусор. Не нравится — идите на Невский, в «Гостиный двор» сдавайте, там вас жандармы с оркестром встретят.

Грабеж средь бела дня. Один к десяти. Даже для барыги это был беспредел. Он видел перед собой малолеток и был уверен, что прижал нас к ногтю.

Кремень замялся. Взгляд его метался с меня на старика. Пять рублей жгли его воображение, как угли.

— Может… отдадим, Пришлый? — шепнул он, и в голосе звучала мольба. — Тяжело ведь таскать… А тут живая монета. Прямо щас, на лапу.

Я молча сгреб образцы с прилавка. Кирпич чая глухо стукнул о банку леденцов, словно ставя точку.

— Нет! — выдал я.

— Чего — нет? — опешил Сидор, не привыкший к отказам от шпаны. — Ты, паря, не борзей. Шесть дам, и это мой последний сказ, убыток себе делаю!

— Мы не на паперти, дядя. И по вторникам не подаем, чтоб тебе подарок на старость делать. Я лучше этот чай в Обводном утоплю, рыбам на потеху, чем тебе за бесценок отдам. Подавишься!

И ткнул в плечо застывшего Кремня.

— Пошли. Здесь рыбы нет.

— Совсем умишком тронулся! — зашипел нам в спину барыга, брызгая ядовитой слюной. — Приползете еще! Протухнет ваш чай! Сожрут вас крысы вместе с сахаром! Никто у вас, кроме Сидора, не возьмет, сгноите товар!

Мы вышли с рынка. Кремень был мрачнее тучи. Он чувствовал себя ограбленным — не барыгой, а мной. Пять рублей, пять счастливых билетов в пьяный рай, уплыли из рук.

Но я знал одно: если мы сейчас прогнемся, то так и останемся теми, кто таскает каштаны из огня для сытых упырей.

— Не ной, — бросил я не оборачиваясь. — Сдадим. Но не этой гниде. Найдем покупателя посерьезнее. Мы товар продаем, и хороший. Чуешь?

Кремень сплюнул и промолчал. Он пока не чувствовал. Он чувствовал только пустой карман.