Заморыш

Глава 19

Глава 19

Молчание, повисшее в переулке, весило никак не меньше тонны. Тишина звенела в ушах, прерываемая лишь стуком крови в висках и сиплым дыханием Сивого, который вжимался в кирпичную кладку с грацией испуганного бегемота.

— Чего затихли, крысята? — лениво осведомился голос власти. В нем не было вопроса, только угроза. — Или мне самому вас вытащить?

Ситуация дрянь. Отходить некуда, атаковать — безумие.

Мой кулак чувствительно ткнул Кремня в бок.

«Твой выход. Торгуй лицом, ты здесь прописан».

А еще локтем пихнул Сивого, а потом Штыря: «Замрите и не дышите, даже если приспичит помирать».

Мы с паханом выступили на свет, щурясь и сутулясь, словно побитые собаки. Идеальная поза покаяния.

Околоточный стоял, по-хозяйски расставив ноги в модных шароварах, ладонь небрежно покоилась на кобуре.

Он всмотрелся в лицо моего напарника, и губы под усами дрогнули в усмешке.

— А, Кремень… Опять ты, пес шелудивый? — По ночам шакалишь?

Фуражка полетела с головы, Кремень замял ее в руках, мастерски включая режим «деревенского дурачка».

— Никифор Антипыч, ваше благородие… Да какое там шакалим! Воздухом дышим… До ветру вышли, живот прихватило…

Надзиратель хмыкнул. Взгляд, натасканный на поиск непорядка, пробежал по фигуре собеседника и зацепился за обновку.

— До ветру, говоришь? В чужом пиджаке? — Подбородок дернулся в сторону куртки Жиги, которая на Кремне сидела как на вешалке. — И карманы, я погляжу, у твоего дружка трещат. Видать, знатно вы до ветру сходили.

Тяжелый взгляд переместился на меня. Голову я держал опущенной, но боковым зрением ловил каждое движение пальцев у кобуры. Карманы, набитые жестянками с леденцами, действительно топорщились.

— Ну что, орлы? — Шаг вперед, сокращая дистанцию. — Пойдем? Бумаги писать! Или сразу казаков кликнуть, чтоб нагайками получили?

Околоток — это финиш. Обыск — это кастет и ключи на стол. А за спиной у парней в руках ворованный чай, тут уж не отвертеться…

Кремень почуял, что надо выворачиваться:

— Ваше благородие! Никифор Антипыч! Не губите! Сироты мы, бес попутал… Может, миром?

Полисмен затормозил.

До черной дыры «кармана», где не дыша сидел Сивый, оставался один шаг.

Атаман, рискуя лишиться зубов, метнулся наперерез, заглядывая снизу вверх в глаза служителя закона.

— Мы отблагодарим, ваше благородие! Век бога молить будем!

Надзиратель замер. Рука лениво зависла ладонью вверх. Жест универсальный, понятный на любом языке мира. Язык коррупции.

— Отблагодарите? — задумчиво покручивая ус, он смотрел в никуда. — Ну, ежели есть чем… Ночь нынче сырая, промозглая. На горячий чай бы государеву слуге не помешало. Для сугреву.

«Чай». Какая злая ирония. У нас его мешки, а погореть можем на «чаевых».

Кремень панически зыркнул на меня. Касса-то у меня.

Зубы скрипнули от досады. Только утром я распинался, что деньги — это фундамент. И вот фундамент треснул. Но выбор оставался небогатый: кошелек или жизнь. Свобода стоила дороже.

Пальцы нащупали в кармане мягкий комок. Тот самый рубль, выбитый из Жиги. Трофей.

Стиснув зубы, я вытянул купюру и сунул Кремню. Тот, трясясь, передал эстафету.

Никифор Антипыч принял подношение двумя пальцами, брезгливо, словно заразную тряпку. Глянул на номинал. Едва заметное движение кисти — и ассигнация исчезла за широким обшлагом мундира.

Но с места он не сдвинулся.

— Это за беспокойство, — произнес он скучным голосом, разглядывая фонарь. — И штраф за нарушение режима. С тебя.

Взгляд опустился, буром ввинчиваясь мне в переносицу.

— А за подельника? — кивок в мою сторону. — И за… багаж?

Голова слегка качнулась в сторону ниши.

Сердце ухнуло в пятки. Он слышал. Все слышал. Звон банки в мешке. Знал, что там кто-то прячется. И сейчас он просто доил нас, по полной.

— Рубль — вход, рубль — выход, — философски заметил околоточный, постукивая пальцем по эфесу шашки.

Тварь ненасытная.

Рука снова нырнула карман. Там лежал полтинник серебром. Последние деньги.

Выгреб все до копейки. Горсть металла тускло блеснула. Шагнув вперед, я положил монету в подставленную, обтянутую лайкой ладонь.

— Больше нет. — Голос хрипел. — Хоть обыскивайте. Только леденцы остались.

Никифор Антипыч глянул на ладонь, удовлетворенно кивнул, и добыча перекочевала в бездонный карман шаровар.

— Леденцы оставь, зубы целее будут, — великодушно разрешил он. — Ладно. Свободны.

Отступив на шаг, он вернулся в пятно света.

— Но чтоб духу вашего тут через минуту не было. И тихо мне. Услышу шорох — вернусь и сгною в кутузке. Усекли?

— Так точно, ваше благородие! — гаркнул шепотом Кремень, сгибаясь в поклоне.

Надзиратель развернулся через левое плечо, сверкнув красным шнуром, и неспешно, с достоинством хозяина жизни, зашагал прочь. Ему было плевать, кого мы обнесли и что у нас в карманах. Государственная машина взяла налог и покатилась дальше.

Я сверлил взглядом широкую спину в зеленом сукне. Ногти впились в ладони до боли.

Мы снова нищие. Голые и босые. Но на воле, и за спиной у нас несколько чая и центнер сахара.

— Ушел… — выдохнул Кремень, сползая по стене. — Вот же упырь. Обобрал до нитки.

— Скажи спасибо, что не посадил, — буркнул я. — Валим. Нам теперь здесь точно не стоит появляться.

Кишки проходных дворов скрыли нас, надежно спрятав от гостеприимного Никифора Антипыча. Тормознули мы только у облупленной стены брандмауэра, где штукатурка висела струпьями. Сивый с гулким, похоронным стуком опустил мешки на землю и согнулся пополам, уперев ладони в колени.

Ладонь хлопнула по карману. Пустота отозвалась глухой тоской. Ни звона, ни шороха. Весь стартовый капитал, кровь и пот двух суток, перекочевал в бездонные шаровары представителя власти. Мы были чисты перед законом, как ангелы, и голы, как соколы.

— Вот вам наглядный урок политэкономии. Если бы вы вчера меня послушали и пропили все или на табак спустили, где бы мы сейчас были?

Штырь шмыгнул носом и затравленно покосился в черноту арки, словно оттуда мог выпрыгнуть второй околоточный.

— В околоток отвели бы, — буркнул он. — А то и в «Крестах» уже вшей кормили бы.

— Именно. А так — заплатили налог на тупость и свободны. Общак, братцы, — это вам не свинья-копилка. Это наша защита от каторги.

Парни угрюмо молчали, переваривая потерю, но в глазах читалось согласие. Мой рейтинг как казначея пробил потолок. Моя скупость спасла их шкуры, и спорить с этим мог только идиот.

Вроде бы пронесло. Но внутри, под ребрами, скреблась гнусная, профессиональная паранойя. Взгляд упал на собственные руки. В лавке я хватался за прилавок. Сжимал дверную ручку. Лапал. И все голыми руками, без перчаток.

— Слышь, Кремень. — Я дернул его за рукав. — Просвети… Этот «карман», Антипыч твой, или кто чином повыше… Они там, в полиции, сильно башковитые?

— В смысле? — На лице вожака отразилось искреннее непонимание.

— Ну, завтра, когда все обнаружат да осматривать будут… Они там стекла с лупой разглядывают? Следы пальцев ищут? Есть у них наука такая? Может, по отпечаткам вычислят?

Кремень вытаращился на меня как на юродивого, а потом заржал — нервно, хрипло, сплевывая накопившуюся желчь.

— Ты, Пришлый, точно не от мира сего. Белены объелся? Кому твои грязные грабли нужны? Пальцы… Скажешь тоже!

Он выразительно постучал себя костяшкой по лбу.

— Тут на рожи смотрят. На приметы особые. Шрам там, нос на сторону свернут, наколка какая. Уши еще, говорят, меряют линейкой — мода такая новая у сыскарей пошла, французская. А чтоб пальцы разглядывать… Ты ж не на высокоблагородие покусился, чтоб за тобой с лупой ползать. Если никто тебя в харю не видел — то и не найдут.

Я выдохнул так шумно, что с губ сорвался свист. Ну слава тебе, господи. Дактилоскопию еще не завезли. Можно лапать хоть самого губернатора за эполеты — если не поймали за руку, доказать ничего не смогут. Бертильонаж с его замерами ушей мне не страшен — меня в картотеке нет.

— Но булки не расслабляй. — Кремень вмиг посерьезнел, хищно поводя носом. — Антипыч — это полбеды. Его не зря «карманом» зовут. Околоточный — он хозяин на районе, барин, но с ним перетереть можно. Он как купец — товар, деньги, свобода. Торгаш в погонах.

— А с кем нельзя? — Холодок пробежал по позвоночнику, намекая на новые неприятности.

— С духами не договоришься, — начал лекцию Кремень, загибая грязные пальцы. — Городовые. В шинелях серых, столбами на перекрестках торчат. Тупые как пробки и свистят по любому поводу. Толку от них мало, но, если толпой навалятся, сапогами забьют.

— Это пехота, — отмахнулся я. — Дальше.

— Дальше — шпики. — Голос Кремня упал до заговорщицкого шепота. — Ходят в штатском, всякими прикидываются, уши греют по чайным да ночлежкам. Их не видно, но они везде, как вши. Сдал кто — и привет. Но самое страшное…

Он сделал паузу, словно боялся вслух произнести имя демона.

— Легавые. Или борзые. Сыскная полиция. Вот эти — звери лютые. Охотники. Им твои гроши не нужны, им надо человека затравить.

— Наслышан, — кивнул я.

— Был тут такой… Путилин. — Кремень перекрестился, будто помянул нечистого к ночи. — Иван Дмитрич. Говорят, сам дьявол ему на ухо нашептывал. Он, бывало, в бродягу переоденется, сядет с тобой за стол, водку пьет, за жизнь трет, душу выворачивает… А потом — хрясь! И ты в кандалах. Он мысли читать умеет. Вроде как в отставку собрался, «абшит» получил, но дело его живет. Щенки его подросли. Если Сыскная за нас возьмется — суши сухари, Пришлый. Из-под земли достанут. Не откупишься.

Сивый зябко передернул плечами, перехватывая мешки поудобнее. Аромат чая, пробивавшийся сквозь грубую холстину, уже не казался запахом победы. Он пах риском и казенным домом.

Я задрал голову, глядя на низкое, свинцовое небо Петербурга. Пока мы щиплем мелочь по карманам и таскаем банки с леденцами — нами занимаются антипычи. Это бизнес, часть экосистемы. Но взлом замка, пусть и на вшивой лавке, — это уже заявка на высшую лигу. Начнем работать по-крупному — придут борзые.

И тогда знания из будущего про отпечатки пальцев мне помогут не больше, чем представления об устройстве атомной бомбы. Против полицейской системы работает только другая, своя система.

— Усек, — сказал я жестко, подводя черту. — Значит так. Надо место менять. Под мостом мы как на витрине — любой дух найдет, а шпик срисует. Нужна нора поглубже и потише. И, пока не переедем, с добычей не светить.

Мы двинулись дальше, в темноту, унося на плечах ворованный чай и тяжелое, как могильный камень, знание: в этом городе даже на крыс есть свои хищники.

Своды моста встретили родной сыростью и амбре, которое теперь казалось ароматом домашнего очага. Сивый с облегченным стоном, похожим на выдох парового котла, сбросил ношу на грязный песок. Холстина глухо ударилась о землю — звук вышел тяжелым, плотным, так звучит настоящее, полновесное богатство.

Вокруг серело. Питерское небо наливалось цветом грязной половой тряпки, обещая скорый и промозглый рассвет — самое время для тоски и ревматизма.

— Надо глянуть, чего мы там, — хмыкнул Кремень и тут же принялся развязывать узлы.

Мы молча уставились на сокровище.

Два пуда «кирпичного» — черные, плотные плитки, спрессованные в камень. Выглядели они как куски сланцевой породы, которой только мостовые мостить, но на деле это была твердая валюта. Чай, который не портится, не мокнет и всегда в цене у простого народа. Золотой стандарт нищеты.

Рядом пестрело десятка два бумажных пачек: «Царский», «Байховый», «Фамильный». Товар деликатный, господский. Легкий по весу, неподъемный по цене.

И россыпь веселых жестянок. «Георг Ландрин». Монпансье. Штырь, не утерпев, тут же вскрыл одну, и теперь за его щекой перекатывался леденец, а на чумазой физиономии блуждала блаженная улыбка клинического идиота.

Плитка «кирпичного» легла в ладонь, приятно холодя кожу. Добротно. Но радости не было. Вместо триумфа внутри росло четкое понимание: мы сидим не на мешках с чаем, а на бочке с порохом, к которой уже поднесли фитиль.

— Налюбовались? — Взгляд уперся в переносицу Кремня. — А теперь собирайтесь. Уходить надо. Насовсем.

Пахан, который уже примеривался, куда бы припрятать мешки в нише опоры — обустроить уют, так сказать, — замер.

— В смысле — уходим? — Бычья шея напряглась, выдвигая челюсть вперед. — Ты, Пришлый, не гони. Это мое место. Я его два года держал, каждую крысу тут в лицо знаю. Тут Лавра рядом, там огольцы по праздникам сшибают столько, что купцы завидуют. Река, опять же, под боком… Куда идти-то? В чисто поле, задницу морозить?

— В тюрьму. — Ответ прозвучал буднично, как прогноз погоды. — Если останемся — прямая дорога на каторгу.

Пришлось встать, отряхивая с колен песок и остатки иллюзий.

— Сам подумай, Кремень! Никифор нас срисовал. Он тебя как облупленного знает. Знает твою рожу, твой новый пиджак, знает, что ты под этим мостом живешь, как жаба в болоте.

— Так я ж ему заплатил! — Праведное возмущение в голосе пахана могло бы разжалобить камень. — Мы в расчете!

— Он мент… тьфу, он околоточный. Его слово стоит ровно столько, сколько звенит у тебя в кармане. Сегодня он взял с тебя рубль за ночное шатание. А утром придет лавочник в участок. Расскажет, что у него вынесли товару на сотню целковых. И что замок вскрыли, не разбив.

Шаг вплотную, глаза в глаза.

— Это, друг мой ситный, уже иное. Начальство начнет Никифора дрючить во все щели: «Найди воров!» И что он сделает? Вспомнит нас. И поймет: вот они, голубчики. Придет сюда с нарядом городовых, возьмет тепленькими, еще и медаль получит. Твой рубль его не остановит. Рубль он уже пропил.

Кремень побледнел под слоем копоти. Железобетонная логика крушила его мир. Уютное феодальное владение под мостом рассыпалось в прах.

— И… куда? — Голос вожака дрогнул, дав петуха. — У нас добра — воз. Не на горбу же по городу таскать, как цыгане.