Заморыш

Глава 22

Глава 22

Мы поднимались на свой пятый этаж тихо, как тени, стараясь не тревожить чуткий сон доходного дома. Стены парадной пахли прокисшими щами и сыростью, а лестница под ногами предательски поскрипывала.

На чердаке было ненамного свежее, зато тепло. Малышня в тусклом свете огарка свечи, который Шмыга где-то раздобыл, с азартом пересчитывала медь. При нашем появлении все вскинулись.

— Ну, торгаши, докладывайте. — Я сбросил пустой мешок в угол и привалился к теплой кирпичной трубе.

— Ох, ну и денек, — выдохнул Шмыга. — Сначала у Таврического встали, так там бонна одна как заверещит, мол, оборванцы заразу разносят. Городовой прибежал, насилу ноги унесли. Пришлось к костелу на Ковенском перебираться. Там дело пошло — институтки после уроков как саранча налетели. Пять банок «Ландрина» в розницу раскидали и одну целиком господину в цилиндре сбыли. Гляди!

Он высыпал на рогожу горсть медяков и пару серебряных гривенников. Для мелюзги это был настоящий клад.

— Шестьдесят четыре копейки чистыми, Пришлый! — Кот сиял, как начищенный самовар, несмотря на чумазую мордашку.

— Молодцы, — кивнул я. — Негусто, но для первого захода сойдет.

Кремень, вдохновленный звоном монет и нашим общим успехом с чаем, потер ладони.

— Жирно вышло. Может, того… гульнем малость? Колбаски возьмем, булок белых, а? А может, и по чарочке для сугреву? Обмыть бы дело, чтоб и дальше так перло.

Я посмотрел на него так, что Кремень сразу перестал улыбаться.

— Гульнуть? — процедил я. — Мы еще из дерьма по пояс не вылезли, а ты уже кабацкие песни запел? Гульнуть успеем. Сейчас задача — отожраться нормально, чтоб ноги не подкашивались, и копить на нормальную одежу. Будем в обносках, любой околоточный за нами как за родными ходить будет.

Мелюзге выдал по копейке, заработали.

Ужин был спартанским: черствые сухари, остатки жареной рыбы. Мы жевали в тишине, нарушаемой только хрустом хлеба.

Вдруг Кот заерзал, переминаясь с ноги на ногу.

— Мне это… до ветра надо. Я там, в уголке, за трубами? Тут темно, никто не увидит…

Я приподнял бровь.

— В уголке? Слушай сюда. Чтобы я больше такого не слышал. Мы тут живем, а не в хлеву гадим. Хочешь до ветра — дуй на улицу. Если хоть один раз в парадной или на чердаке кучу оставите — лично мордой натыкаю и за дверь выставлю. Нам лишнее внимание жильцов и вонь под носом не нужны. Усек?

Кот испуганно кивнул и быстро исчез за дверью.

Когда он вернулся, я обвел всех взглядом.

— Пора прикинуть, чего дальше, — начал я без раскачки. — К Лавре побираться больше не пойдете. Хватит паперть полировать задницами.

— А чего тогда? — спросил рыжий.

— Завтра пойдете по ремесленным кварталам. Ищите жестянщиков, лудильщиков, тех, кто крыши кроет. Но не клянчить.

— Чего делать-то? — шмыгнул носом Бекас.

— Спрашивать. Подходите и интересуетесь вежливо: «Дяденька, а почем нынче чистый свинец берете? В слитках». Запоминаете: кто сколько дает, много ли нужно.

— А откуда у нас слитки-то возьмутся? — удивился Рыжий.

— Будут слитки, — усмехнулся я. — Старка нам цену сбивал — мол, грязно, сурьма мешает. И любой скупщик так скажет. А мы их этого лишим.

Народ переглянулся.

— Задачу уяснили? — окинул я взглядом шеренгу. — Цены, адреса, спрос. Кто больше даст — тому и понесем. Торги устроим! Усекли?

— Усекли, — серьезно кивнул Шмыга.

— Все, отбой. Завтра день тяжелый. Нам надо не просто на жратву заработать. Надо масть сменить. Чтобы на нас как на людей смотрели, а не как на вшей тифозных.

«Свинец переплавим. Замки вскроем. Сбыт наладим. — Мысль крутилась заезженной пластинкой. — Этот город думает, что мы мусор. Мы его переубедим».

Я проснулся не от того, что выспался, а от того, что по моей спине ударила четкая, ритмичная вибрация.

Бум! Бум! Бум! Где-то глубоко внизу, отделенная от меня лишь слоем досок и сомнительной засыпкой, кухарка яростно рубила мясо. Каждый удар тяжелого тесака отдавался. Вместе со звуком через щели в полу начал просачиваться утренний чад: запах пережаренного лука на прогорклом масле и тяжелый дух кипящих щей.

— … да сколько можно, Степанида! — донесся снизу резкий, надтреснутый голос барыни. — Опять у тебя жаркое пересушено! Кофе подавай — и поторапливайся!

Я сел, стряхивая с плеча пыль. В голове тут же щелкнул «анализатор». Слышимость — как в картонной коробке.

— Слышь, Кремень. — Я легонько пихнул ногой пахана, который спал, зарывшись в тряпки. — Подъем. Форсированный марш.

Кремень вынырнул из своего гнезда, щурясь на пыльные лучи солнца, пробивающиеся сквозь слуховое окно.

— Чего ты опять, Пришлый? — прохрипел он, недовольно почесывая бок. — Тепло же… Только пригрелись, трубы тут…

— Тепло, — отрезал я. — И уши под нами — тоже теплые. Ты слышишь, как там барыня на Степаниду орет? Слышишь, как тесак по доске лупит?

— Ну, слышу. Тут везде так. Люди живут…

— Вот именно. Они — живут, а мы — скрываемся. Если мы слышим, как они чихают, значит, они слышат, как мы ходим. Надо менять местечко. Сивый, ты с нами сегодня. Штырь со всеми.

— А чего эт я с ними-то? — возмутился он.

— Языкастый больно, — отбрил я его.

Через десять минут мы уже спускались по лестнице.

Выйдя на Воронежскую, я притормозил, сканируя фасады доходных домов. В глаза бросилась странная «радуга». На окнах первых этажей, на воротах и дверях были приклеены — где тестом, где сургучом — небольшие цветные лоскутки бумаги.

— Чего это у них тут, ярмарка? — кивнул я на пестрое безобразие. — Праздник какой?

Сивый, пристроившийся рядом, удивленно посмотрел на меня.

— Билетики это, Пришлый. Квартиры сдаются. Нешто не видел никогда?

— Объясняй, — коротко приказал я.

— Ну… — Сивый деловито начал загибать пальцы. — Зеленый билет — это значит «угол» сдают. Ну, койку или каморку для простого люда. Розовый — это комната, для студентов там или холостяков. А белый…

Он указал на большое окно второго этажа, где белел чистый лист бумаги.

— Белый — это барская квартира. Целиком. С дровами, с парадным входом. Дорого.

В голове мгновенно выстроилась схема. Я задрал голову, глядя не на первые, а на последние этажи.

— Нам нужен «белый билет» на пятом этаже.

Кремень даже рот приоткрыл.

— Ты чего, Пришлый? У нас денег на такую квартиру не хватит!

— Нам не квартира нужна. Нам нужен чердак над этой квартирой. Если там висит белый билет — значит, квартира пустая. Жильцы съехали, а новые еще не нашлись. А раз там никого нет — значит, внизу «ушей» нет. Никто дворника не позовет.

Мы пошли вдоль Лиговки, сканируя верхние окна.

И вот — ОН.

Массивный доходный дом в пять этажей. На окне, под самым карнизом, белел выцветший на солнце листок. Стекла были грязными, темными, будто за ними давно не зажигали ламп.

— Видите? — Я указал наверх. — Окна пыльные, билет выцвел. Значит, стоит квартира давно. Наш пропуск в спокойную жизнь. Пошли. Глянем.

Мы просочились в парадную, стараясь не отсвечивать. Ноги в рваных обносках ступали по каменным ступеням почти бесшумно — приютская выучка вперемешку с повадками заправского налетчика давала о себе знать. Здесь было чище, чем в нашем прошлом «сейфе», и пахло не столько щами, сколько старой кожей и дорогим табаком. Видимо, жильцы тут обитали сословием повыше.

Поднялись на пятый этаж. Я замер перед дверью на чердак, прислушиваясь к пульсу дома. Внизу — тишина, на мгновение нарушенная лишь далеким стуком упавшей ложки. Идеально. Квартира под нами действительно «молчала».

Дверь на чердак оказалась массивной, обитой жестью, но замок… Я усмехнулся. Это был не Глуховский, а обычный навесной «амбарник», грубый и честный в своей простоте. Но даже его ломать не пришлось.

Я присмотрелся к проушине, в которую продевалась дужка. Металлическая полоса, прибитая к косяку, выглядела солидно.

— Гляди, — шепнул я Сивому, указывая на расшатанный гвоздь.

Накладка держалась на честном слове и одном-единственном гвозде, который от времени и сырости почти полностью вышел из паза. Я осторожно взялся за металл, качнул — дерево подалось со стоном, который я заглушил ладонью. Еще одно усилие, и проушина вышла из косяка вместе с гвоздем, как гнилой зуб. Замок так и остался висеть на петле, даже не звякнув.

Я толкнул дверь. Она открылась с тяжелым вздохом, впуская нас внутрь.

Чердак был огромен и пуст. Сквозь грязные слуховые окна падали косые столбы света, в которых лениво вальсировала вековая пыль. Пахло старым железом, сухим деревом и птичьим пометом. Но главное — здесь было сухо и стояла та самая звенящая тишина, которую я искал. Трубы дымоходов, пронзающие пространство, были мощными, основательными — как раз то, что нужно для нашего будущего «литейного цеха».

Я прошел вглубь, чувствуя, как под ногами поскрипывает настил. Осмотрелся. Выходов на крышу как минимум два.

— Ну что? — Кремень и Сивый замерли у входа, не решаясь ступить в пыльное марево. — Пойдет?

— Пойдет, — отрезал я, задвигая проушину на место. — Место фартовое. Здесь нас никто не услышит, а если кто и сунется — с крыши уйдем. Перетащим манатки.

Вернувшись на улицу, мы продолжили путь. Чем ближе мы подходили к Знаменской площади, тем сильнее менялось окружение. Грязные лабазы и вонючие ночлежки сменялись приличными доходными домами, витрины становились шире, а толпа — гуще и наряднее.

Я шел впереди, привычно сканируя пространство, и кожей чувствовал: что-то не так. Нас не просто обходили стороной, как кучу навоза. На нас смотрели. Чиновники в форменных сюртуках брезгливо поджимали губы, дамы в пышных шляпках испуганно прижимали к себе ридикюли, а приказчики у лавок провожали нас подозрительными взглядами.

Я глянул на Сивого и Кремня. Они плелись чуть позади, и в этом ярком солнечном свете их убожество буквально вопило. Но дело было не только в грязи, но и в самой одежде. Каждый видел, кто мы… и обращал внимание.

Мы вышли к Николаевскому вокзалу. Здесь людской водоворот закручивался в тугую воронку: звон конок, гудки паровозов, крики извозчиков и топот тысяч ног. И прямо в центре этого хаоса, на перекрестке, высился он.

Городовой. Статный, в ладной форме, грудь в медалях, на боку шашка в лакированных ножнах. Он лениво обводил толпу взглядом сытого волкодава, пока его взгляд не наткнулся на нас.

Резкая, пронзительная трель свистка разрезала шум площади.

— Эй, кто такие? — рявкнул городовой, и толпа вокруг нас мгновенно расступилась, образуя вакуум. — А ну стой!

Он двинулся наперерез, уже замахиваясь тяжелой рукой, чтобы сцапать ближайшего.

— Рассыпься! — гаркнул я, включая режим «шухера».

Парни прыснули в разные стороны, как потревоженные тараканы. Я нырнул прямо под морду тяжелого ломового коня. Извозчик грязно выругался, натянул вожжи, мерин заржал, вставая на дыбы и перекрывая городовому обзор.

Я проскочил под телегой, едва не угодив под колесо конки, и припустил дворами. Сзади еще долго заливался свисток, но в тяжелой шинели и сапогах гнаться за юркими «блохами» в лабиринте проходных дворов было делом дохлым.

Встретились мы только через полчаса в глухом тупике на Гончарной. Парни тяжело дышали, Кремень прислонился к кирпичной стене, вытирая пот со лба.

— Чуть не спеленал, падла… — выдохнул Сивый. — Видал, как он сразу… как на лису стойку сделал?

Я перевел дух, чувствуя, как адреналин медленно вымывается из жил.

— Видал. Так дело не пойдет. Мы для них — ходячие мишени. Надо одежу менять.

Я обвел взглядом парней.

— Пуговицы — под корень. Воротники перешьем, сукно сажей или дегтем пропитаем, чтобы цвет сменить. Мы должны выглядеть как обычные городские подмастерья, а не как беглые сиротки или уличные.

— А где ж мы все это возьмем? — буркнул Кремень.

— Есть мысля.

«Угол» Вари на Гончарной встретил нас запахом дешевого мыла, сыростью и тяжелым портновским паром. Это был типичный петербургский полуподвал: сумрачно, тесно, повсюду горы чужого белья и мокрые простыни.

Варя открыла не сразу. Когда засов наконец щелкнул, она замерла в дверях, испуганно глядя на нас. Выглядела она скверно: бледная, глаза красные, руки, которыми она судорожно терла фартук, заметно дрожали.

— Сеня?.. — выдохнула она, пропуская нас внутрь. — Напугали вы меня.

Я не стал тратить время на реверансы. Прошел к столу и выложил две пачки барского.

— Привет, Варя. Не пугайся. Я по делу к тебе, — улыбнулся я. — Ты по богатым квартирам ходишь. Горничные, кухарки, экономки — народ вороватый и жадный. Предложи им этот чай. Скажи — конфискат или с таможни вынесли. Цену ставь полтину за фунт. В магазине он два рубля, так что оторвут с руками. Деньгу делим пополам.

Варя кивнула, механически пряча пачки под груду белья. Видно было, что она делает это на автомате, голова занята чем-то другим.

— Теперь главное. — Я перешел ко второй части. — Нас по одежке замечают. Мы в этой приютской форме как меченые, да и грязная она. Глаз падает. Нужно все перешить. Убери пуговицы, замени на простые костяные. Воротники перелицуй другой тканью, чтоб крой сменить. Внутри вшей потайные карманы. И в правом рукаве сделай петлю. Покрась в черный или бурый. Чтобы как у всех.

Варя посмотрела на куртку, потом на меня.

— А ходить вы в чем будете, пока я шить буду? — тихо спросила она. — Голышом здесь сидеть? У меня и так работы не на один час.

Я на секунду замер.

— Ну да, ты права, — кивнул я. — Сделаем так. Сейчас сходим на Сенную, на Толкучку. Купим чего-нить на подмену. Принесем тебе куртки, а сами перекантуемся, пока закончишь.

Я уже собрался уходить, но задержался. Варя стояла у стола, низко опустив голову. В полумраке подвала было видно, как припухли ее веки, а пальцы продолжали судорожно терзать ткань фартука. Где-то в глубине комнаты послышался тихий всхлип, который она тут же замаскировала сухим кашлем.

Я подошел ближе.

— Кто обидел? — спросил я в упор. — Хозяйка? Или клиент из «чистых»?

Варя резко отвернулась, шмыгнув носом.

— Никто… Устала просто. Идите, Сеня. Не до вас сейчас.

Я видел, что она врет, и видел, как ей страшно. Но сейчас лезть — только хуже сделать, а вот «зарубку» в памяти сделал.

— Ладно, — коротко бросил я. — Разберемся.

Покинув Варю, мы направились на Сенную.

— Гляди в оба, Пришлый, — негромко бросил Кремень, ведя нас сквозь бурлящую человеческую кашу. — Вон те, у столбов, — это «фонари». Наводчики. Они сразу видят, кто с чем пришел. Свистнут — и тебя уже стая «коршунов» пасет. А вон там, у обжорки, скупщики из Вяземской лавры. У этих совести нет, они за пятак мать родную на куски порежут.

Вокруг кипело то, что я назвал бы «броуновским движением дна». Прямо на моих глазах стая маклаков — юрких, хищных барышников — окружила женщину. Судя по остаткам былого лоска на шляпке и боязливому взгляду — какая-нибудь обедневшая чиновница или купчиха. Она дрожащими руками прижимала к груди тяжелый самовар.

— Почем, барыня? — ехидно выкрикнул один, вырывая вещь из ее рук. — Пять рублей? Да за эту медь и полтину жалко! Гляди, вмятина! Краденый небось? Эй, ребята, за будочником спосылать надо!

— Да что вы… Бог с вами… — Женщина едва не плакала, пытаясь забрать самовар обратно. — Муж в долговой… детей кормить…

— Рубль даю! — гаркнул маклак, пугая ее до икоты. — Бери, пока городовой не пришел, дура! Светит тебе Сибирь за хапанное!

Через минуту женщина, раздавленная насмешками и угрозами, отдала самовар за бесценок и быстро ушла, утирая слезы платком. Скупщик тут же спрятал добычу под полой, довольно осклабившись.

Мы двинулись дальше, через «обжорный ряд». Если до этого мне казалось, что я видел нищету, то сейчас стало понятно, что то был ее парадный фасад.

Торговки сидели прямо в жиже на перевернутых корчагах, широко расставив грязные, облепленные нечистотами юбки. Перед ними дымились чаны с серой, тошнотворно пахнущей жижей — «бульонкой».

— Собачья радость! Горячая! Свежая! — орала одна из них.

Я замер, наблюдая, как она черпает из чана ошметки. Это были объедки из городских трактиров: обглоданные кости, недоеденные корки, слитые в одну бочку и переваренные заново. Покупатель — скелетообразный мужик в рубище — схватил глиняный черепок, залпом вылакал жижу и принялся вылизывать посудину языком до зеркального блеска.

Глянув внимательно на торговку, увидел, что вместо носа у нее была темная проваленная яма — третичный сифилис в терминальной стадии. Она как раз помешивала варево костлявым пальцем.

«Видел бы это Онищенко… — пронеслось в голове. — Главный санитарный врач РФ бы тут на месте кондратия поймал. Какая там пандемия… Тут каждое ведро — биологическое оружие массового поражения. Мишленовская звезда, нах. Сжечь бы эту площадь напалмом, вместе с поварами».

— Ты чего застыл? — дернул меня Кремень. — Идем, ветошники дальше.

Мы дошли до ряда, где торговали самым дном гардероба. Пьяный в дымину мужик предлагал ворох холщовых рубах и штанов, которые, казалось, сняли с утопленника.

— Почем дрянь? — Кремень гаркнул кремень.

— Три гривны… — икнул мужик.

— Две копейки в базарный день! — отрезал Кремень. — Гляди, на воротнике гниль, штаны в дегте. Давай за пятиалтынный все барахло, пока я добрый.

После короткой, яростной перепалки Кремень вырвал у него кучу рубах и штанов за гроши.

«Пойдет», — мелькнула мысль.

Мы продирались к выходу с Толкучки, лавируя между телегами и тюками. Мешок с купленным «сменным» тряпьем натирал плечо, а в носу все еще стоял тошнотворный дух «собачьей радости».

Внезапно из-за угла ветошного ряда донесся издевательский гогот, в котором явно слышался азарт загонщиков, почуявших слабую дичь.

Я притормозил. В кольце маклаков — обветренных, пропитых и наглых — стоял парень. На вид лет двадцать, не больше. Щуплый, бледный до зелени. На нем была форменная тужурка студента со споротыми погонами и фуражка с зеленым кантом. Она дужка очков заботливо замотана медной проволокой. Парень отчаянно прижимал к груди старый картуз, а маклаки буквально рвали его из рук.

— Да она тифозная, господа! — орал жирный барыга с сальными усами. — Посмотрите на подкладку, там же вши вприсядку пляшут! Краденая вещь, сразу видать. Из казенного вагона вынес?

— Сударь, помилуйте… — Голос студента срывался на фальцет. — Это тонкое сукно, английское… Я сам за нее пять рублей платил в Гостином…

— Пять рублей! — маклак зашелся в кашле. — Даю гривенник, и то из жалости, чтоб ты в Обводном не утоп сегодня! Больше никто не даст, а за будочником спосылать — дело минутное.

Парень пошатнулся. В его глазах за толстыми стеклами очков я увидел ту стадию отчаяния, когда до шага в бездну остается секунда. А еще я увидел его руки — тонкие, в каких-то странных желтоватых пятнах, как у человека, постоянно имеющего дело с реактивами. Шестеренки в моей голове провернулись с лязгом.

— А ну, расступись, — протиснулся я сквозь кольцо маклаков, бесцеремонно работая локтями. Кремень и Сивый тут же встали за моей спиной, создавая мрачный фон.

Маклаки опешили от такой наглости.

— Ты чего, пес, интеллигенцию душишь? — холодно спросил я барыге.

Я повернулся к студенту.

— Почем фуражка, химик?

Тот вскинулся, испуганно моргая.

— Я… я Константин. Константин Ватряжный с Технологического. Мне бы… рубль, сударь. Чтобы за неделю заплатить…

— Держи рубль. Вещь добрая, мне как раз картуз сменить надо. — Я достал из кармана полновесный серебряный рубль.

Контраст был кинематографичный: мои черные от пыли мозолистые лапы заморыша и его тонкие, дрожащие пальцы. Он смотрел на монету так, будто я выдал ему ключ от рая.

— Пошли, Костя, — кивнул я ему на выход, забирая картуз. — Тут дышать нечем, — потянул я студента за собой.

И краем глаза заметил, что жирный маклак не успокоился. Он шел следом, что-то выкрикивая про «перебитую торговлю» и размахивая руками. Идеально. Я незаметно мигнул Кремню.

— Техноложка, говоришь? — спросил я Ватряжного на ходу. — Специальность какая?

— Химия… Красильное и гальваническое дело. — Константин уже не шел, а почти бежал за мной, боясь потеряться. — Только меня… того… по 129-й статье, за вольнодумство… отчислили.

— О как, — прошептал я себе под нос. — Послушай, Костя. Есть для тебя работа по специальности. Свинец очистить, формы отлить. Где живешь? Жрать хочешь?

— Второе — больше всего, — честно признался он, глядя на проходящего мимо торговца пирожками.

В этот момент маклак нас нагнал.

— Ты, шкет, мне сделку испортил! — рявкнул он, пытаясь схватить меня за плечо.

Кремень сработал как по нотам. Он резко, будто споткнувшись, «случайно» врезался в жирдяя плечом.

— Куда прешь, боров! Глаза на затылке⁈

Маклак пошатнулся, взмахнул руками, теряя равновесие. Этого мгновения мне хватило. Короткое, неуловимое движение — щипок двумя пальцами. Сальный, раздутый кожаный «шмель», еще теплый от тела барыги, скользнул из кармана его фартука прямо мне в рукав.

— Не жадничай, барыга, — негромко бросил я маклаку. — А то и впрямь за будочником спосылаем. Насчет твоих дел с краденым самоваром.

Мы нырнули в гущу толпы у выхода, а спустя пять минут уже были на тихой Гончарной. Костя жадно вгрызался в горячий сайговый пирог, который я ему купил.

— 4-я Рождественская, меблированные комнаты «Уют», — прошамкал студент с набитым ртом. — Я буду ждать. Честное слово, буду!

— Ну и ладненько, бывай, студент, — махнул я ему рукой.

— Хорошо зашел, Сень. — Кремень довольно сплюнул. — «Шмель»-то жирный?

— Вечером вскроем. — Я поправил на голове новый картуз. — Пошли к Варе. Пора снимать эти шкуры.