Заморыш

Глава 4

Глава 4

По классу пронесся смешок. Лицо Филарета залила краска гнева. Он, ясное дело, ожидал услышать «жизнь» или «душа бессмертная», а не вот это вот… Ну зачем я это вякнул? Черт, как ни стараюсь я мимикрировать под Сеньку, все равно настоящая сущность так и лезла наружу. Чую, так и прозовут меня Пришлым.

И правильно сделают.

— Молчать! — истерично, совсем не по-богатырски взвизгнул он.

Огромная туша нависла над моей партой. Здоровенный кулак с грохотом опустился на дерево. В нос ударил запах перегара.

— Что ты сказал, паршивец⁈ — Гнусавый голос сорвался на фальцет. — Ересь! Бесовщина! Ты где этого набрался, а⁈

Его толстый, как сарделька, палец ткнул мне почти в глаз.

— Ты в доме призрения, а не в кабаке портовом! Гордыня твой разум помутила, отрок! Я из тебя эту дурь выбью! Молитвой! Постом! А нужно — и розгами до крови!

Я молча смотрел на его трясущуюся бороду, в которой застряли хлебные крошки.

Он отступил на шаг, тяжело дыша, и смерил меня презрительным взглядом.

— Садись, отрок. Два, — наконец обронил Филарет и вывел что-то в классном журнале. — И вот тебе епитимия: вечером десять раз читаешь «Отче наш». А служитель проверит!

Я сел обратно. Плевать. В этом мире необходимо не знание катехизиса, а умение держать удар. И этот экзамен я пока сдавал успешно.

После урока Закона Божьего начиналась уборка. Нас вооружили ведрами, тряпками и щетками.

Огромный дортуар превратился в муравейник. Младшие, подгоняемые окриками, таскали воду, терли полы, выбивали пыль из матрасов. Под половиками обнаружилась масса противных рыжих тараканов. Их потоптали, пошугали вениками, и на этом процесс дезинсекции закончился: до появления дихлофоса оставалось еще много-много лет.

Старшие разделились на две группы.

Одни — такие, как Спица или Грачик — работали безропотно. Их цель была в том, чтобы день прошел без неприятностей. Сделал, что велено, и тебя не трогают.

Другие, Жига и его прихлебатели, делали вид, что выше этого. Жига картинно опирался на швабру и раздавал указания, хотя сам и пальцем не шевелил. Его свита лениво размазывала грязь по углам, всем своим видом показывая, что это не царское дело.

«Дядьки» на это смотрели сквозь пальцы. Здесь, как в тюрьме, у администрации был молчаливый договор с верхушкой заключенных. Они поддерживали свой порядок, администрация закрывала глаза на их мелкие привилегии.

Приборка была еще не закончена, а с улицы уже донесся крик:

— Едут! Едут!

Все бросились к окнам. К парадному входу подкатила изящная пролетка. Из нее с помощью лакея выплыла дама в пышном черном платье и шляпке с вуалью, а следом выбрался господин в котелке и с тросточкой.

Начальство явилось.

Через минуту в дортуаре началась суета. Дядьки и воспитатель, Владимир Феофилактович, носились, выстраивая нас в две шеренги. Лица у них были подобострастные, напряженные.

Гости вошли.

Впереди дама, Анна Францевна, председательница Совета Попечителей. За ней — господин управляющий, Мирон Сергеевич.

Она не шла, а плыла, будто на невидимых колесиках. Высокая, сухая, как цапля, вся затянутая в траурно-черное шелковое платье, которое тихо шуршало при каждом движении. Зад наряда неестественно выпирал модным турнюром, делая даму похожей на жирафу. Лицо скрывала густая вуаль, превращая черты в расплывчатое бледное пятно, но даже сквозь нее чувствовался холодный, оценивающий взгляд. Казалось, она видела все — и не одобряла ничего.

За ней, как тень, следовал господин управляющий, Мирон Сергеевич. В отличие от своей спутницы, он был холеным и сытым. Сюртук на нем сидел безукоризненно, а к нему прилагались манишка, атласная жилетка и тщательно выглаженные брючки, из-под которых выглядывали носы начищенных до блеска штиблет. Аккуратные, подкрученные на концах усики и тросточка с костяным набалдашником, которую он держал не для опоры, а для важности, довершали образ человека, уверенного в своем положении.

Немало перевидал я таких хмырей.

Едва переступив порог, Анна Францевна приподняла к лицу кружевной платочек.

— Quelle odeur, mon cher… — донесся до меня тихий, с проносом шепот по-французски. — Какой запах, мой дорогой…

— C’est inévitable, madame. Mais regardez leur ordre, — так же тихо ответил Мирон Сергеевич, указывая кончиком трости на наши замершие шеренги. — Это неизбежно, мадам. Но посмотрите на их порядок!

Они шли вдоль строя, осматривая нас, как скот на ярмарке. Дама брезгливо морщила носик. Управляющий тыкал тростью в угол, где было плохо вымыто. Они обошли все: дортуар, трапезную, лазарет. Задавали вопросы воспитателю тихими, но требовательными голосами.

Закончив осмотр, Мирон Сергеевич вышел на середину залы и легонько стукнул тростью по полу, требуя тишины. Его голос прозвучал сухо и безразлично, как чтение приказа.

— Юноши! — начал он, обводя нас пустым взглядом. — Рад видеть вас в здравии. Помните, ваш первейший долг — усердно молиться Господу Богу нашему, быть беззаветно преданными государю императору Александру Александровичу и во всем проявлять послушание вашим воспитателям и их помощникам.

Он сделал паузу, давая казенным фразам впитаться в молодые умы.

Я невольно потрогал запекшуюся рану на голове. Нихрена себе «в здравии»! Меня вообще-то чуть не убили.

— И самое главное, — картавя продолжил господин управляющий. — Вы должны питать в сердцах своих бесконечную благодарность господам попечителям, — он слегка кивнул в сторону молчаливой дамы в вуали, — чьим неустанным радением имеете кров, пищу и надежду на будущее.

Закончив, брезгливо кивнул дядьке, стоявшему с корзиной.

Нам велели подойти. Из корзины выдали «гостинцы»: по одному крошечному прянику и яблоку.

Прям аттракцион неслыханной щедрости!

— А теперь, воспитанники, — объявил Владимир Феофилактович, обращаясь к нам с нарочито бодрым видом, — мы должны выразить искреннюю признательность нашим благодетелям! Повторяйте за мной!

Он сделал глубокий вдох, принимая торжественную позу.

— Благодарим…

— Благодарим… — нестройно, как будто через силу потянулось по рядам.

— … От всей души и сердца…

— … от всей души и сердца… — Кто-то хихикнул сзади.

— … за заботу и труды…

— … за заботу и труды… — глухими, неискренними голосами тарабанили воспитанники.

— … господ попечителей!

— … господ попечителей!

Вздох облегчения пронесся по рядам. Наконец-то. Уверен, никто тут не ощущал ни капли благодарности: лишь облегчение от того, что эта показуха наконец закончилась.

— Теперь, Анна Францевна, позвольте сопроводить вас в девичье отделение! — произнес Мирон Сергеевич, слащаво улыбаясь даме и предлагая взять его под руку.

Как только взрослые удалились осматривать девичье отделение, все разительно изменилось. Все превратились в толпу вопящих дикарей.

Кто-то зарычал диким голосом:

— На шарап!

Что тут началось… Десятки рук начали выхватывать друг у друга угощение.

Мгновенно образовалась свалка. Кто-то дрался за укатившееся яблоко, другие, как стая голодных волков, набрасывались на тех, кто успел что-то спрятать. Визг, ругань, глухие удары. В углу несколько человек повалили одного на пол, и тут же на ровном месте образовалась куча-мала. Дикари!

Я успел отскочить в сторону и быстро съесть свой пряник, а яблоко припрятать за пазуху, и после чего принялся следить за происходящим.

Взгляд зацепился за чей-то пряник, который отлетел в сторону, и я тут же кинулся туда и выцепил его из общей свалки, пока остальные еще не сообразили, что к чему.

Сжимая в кулаке твердый, как камень, но пахнущий медом барский презент, я отошел в сторону. Васян, как и я, в свалку не полез. Он смог сохранить свой пряник и теперь стоял у стены, намереваясь, очевидно, насладиться им в тишине. И в этот самый момент к нему подскочил щуплый, вертлявый Данилка Хорек, один из шестерок Жиги.

Рывок — быстрый, крысиный. И пряник перекочевал из руки Васяна в лапу Хорька. Тот, не отходя, тут же запихал его в рот целиком, давясь и отчаянно работая челюстями.

— Ты!.. — медведем взревел Васян и попер на Хорька, сжимая кулаки.

Но тот, едва проглотив добычу, уже шмыгнул за спину хозяина. Жига, наблюдавший за сценой с наглой, хозяйской ухмылкой, лениво выставил руку, преграждая Васяну путь. Он ничего не сказал — просто посмотрел. Одного этого взгляда было достаточно, чтобы остановить разъяренного парня. Васян замер в шаге от обидчика, тяжело дыша, как загнанный бык. Бессильная ярость исказила его веснушчатое лицо.

Недолго думая, я шагнул к нему.

— На.

Васян медленно повернул голову. Глаза его еще метали молнии. Он посмотрел на пряник в моей протянутой руке. Недоумение на его лице сменило гнев.

— Ты чего?

— Ну, ты же мне хлеб давал? Давал. Ну вот: ты — мне, я — тебе, — слегка улыбнувшись, объяснил я. — Все по-честному.

Васька, недоуменно моргая, смотрел то на пряник, то на меня. Мы оба понимали, что моя благодарность вовсе не равноценна его благодеянию: хлеб-то мы едим каждый день, а вот пряники эти дети видят хорошо если раз в год.

— Ладно, спасибо, Сеня! — наконец хрипло выдавил он и осторожно, почти бережно, взял пряник своей огромной пятерней. Несмотря на скупую благодарность, я понял, что он этот момент вряд ли когда-нибудь забудет.

Анна Францевна и Мирон Сергеевич пробыли в девичьем отделении недолго и покидали приют, сопровождаемые воспитателями и воспитательницами. Наконец начальство уехало, провожаемое поклонами, многочисленными благодарностями и деланными улыбками дядек и воспитателя. Пролетка скрылась за воротами, и напряжение, стягивавшее воздух, лопнуло.

Теперь возвратившиеся с улицы служащие приюта не таясь обсуждали итоги визита. У самых дверей, не думая, что их кто-то слышит, переговаривались воспитатель Владимир Феофилактович и дядька Спиридоныч, Сделав вид, что подбираю что-то с пола, я бочком-бочком технично протиснулся к ним, прислушиваясь.

— Уф-ф, отбыли, — с облегчением выдохнул Спиридоныч, вытирая потный лоб.

— Не то слово, — устало отозвался воспитатель, поправляя пенсне. — Только визит этот добром не кончится. Слышали, о чем в кабинете говорили?

— А чего там слышать? — хмыкнул Спиридоныч. — Я по-хранцузски, конешно, не разумею, но давно всем ведомо, что у них одно на уме — экономия. Деньгу велено меньше давать. Было тринадцать копеек в день на душу, а теперь на восемь велят кормить. На восемь, Владимир Феофилактыч! Это ж вода одна будет, а не похлебка.

Воспитатель побледнел.

— На восемь копеек? Ужасно. Я отказываюсь это понимать. Дети и так едва на ногах держатся!

— То ли еще будет, — зло процедил дядька. — Рукоделье девичье — все на продажу, до последней нитки. А с учителями, слыхал? Рассчитываться собрались так, чтобы наших же воспитанников им в услужение по очереди давать. За уроки, значит.

— Ну, это уже ни на что не похоже! Работорговля, а не попечительство! — взорвался воспитатель. — Безобразие! Я отказываюсь в этом участвовать! — И направился на улицу.

— Им там, наверху, виднее, — махнул рукой Спиридоныч. — Сказали сократить — вот и сокращают.

Услышав это, я только головой покачал. Да нас тут и так кормят на отвали — какая еще экономия?

Вдруг взгляд Спиридоныча остановился на моей физиономии.

— Тропарев! А ну пойди сюда!

Сделав лицо попроще, я подошел, делая вид, что просто прогуливаюсь.

— Чего тут уши греешь? — без церемоний спросил дядька, с нехорошим прищуром глядя на меня.

— А я че? Я ниче! — с честными глазами ответил я.

Спиридоныч смерил меня взглядом, в котором ясно читалось «я тебя, сучонок, насквозь вижу».

— Ну, смотрю, тебе делать нечего. А батюшка Филарет тебе епитимью назначил — десять раз «Отче наш» читать. Начинай!

И тут я понял, что попал. В прошлой свей жизни я не был религиозен.

В голове — абсолютная пустота. Вакуум.

— Я жду, — проворчал Спиридоныч, доставая кисет и начиная делать самокрутку. Нужно было что-то делать. Я откашлялся.

— Отче наше… — Голос прозвучал хрипло и чужеродно. — Иже еси…

И тут случилось странное. Как только я произнес эти первые, вымученные слова, что-то щелкнуло. Тело, долбившее эту молитву каждый день годами, взяло свое, и слова сами полились из меня.

— … на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…

Я говорил как заведенный. Монотонно, без интонаций. А сам был лишь внешним наблюдателем, слушающим, как тело отбивает заученную программу.

Спиридоныч прикурил и затянулся. Он слушал, и лицо его было мрачным.

— … и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем…

— Стой! — рявкнул он.

Я замолчал на полуслове.

— Ты что мне тут скороговорку устроил? — презрительно процедил он. — Давай с чувством молись, а не тарабань!

— Да нормально я молюсь! — возмущенно ответил я.

— Ты мне тут не дерзи! — прорычал Спиридоныч. — Совсем, я гляжу, от рук отбился! На Выборгскую сторону захотел⁈

Память сразу подсказала, что такое «приют на Выборгской стороне», и по спине пробежал холодок… По слухам, это место, где возами расходуют розги.

— Там тебе быстро и гордыню, и бесовщину твою из башки выбьют! — зло прошипел дядька, нависая надо мной. — Там из тебя человека сделают! Шелковый будешь!

И я понял, что нужно изменить тактику. Прямо сейчас, пока реально не схлопотал серьезных неприятностей.

Поднял на него глаза, изобразив самый смиренный вид.

— Я, когда вслух начинаю молиться, все мысли разбегаются. Только слова на языке. А вот когда про себя, каждое слово до самого сердца доходит. Можно, я про себя буду молиться? Чтобы, значит, по-настоящему было!

— Про себя, значит… — проворчал он, уже не так уверенно. — Чтобы дошло, значит… Ладно, — махнув рукой, наконец буркнул он. — Читай про себя, хрен с тобой. Но до самого отбоя чтобы сидеть и не шевелиться!

Он круто развернулся и не оборачиваясь пошел к выходу.

Ну наконец-то! Вместо этого невнятного бормотания хотя бы можно посидеть и спокойно подумать. А подумать мне было о чем!

Ведь завтра в мастерскую. К людям, которые уже один раз пробили мне башку. Плюсом к ним в наличии Жига. Прямо здесь, в этих стенах, даже ходить никуда не надо! Он явно не простит своих побитых шакалов. Будет мстить. Жестоко, по-здешнему.

А над всем этим — самая гуманная в мире система российского призрения. Дядьки, батюшки и приют на Выборгской стороне.

Я сжал кулаки. Никакой силы, кожа да кости. Эх, Сеня, Сеня, чего же ты такой слабенький был?

Впрочем, за ответом далеко ходить не нужно. Каждый миг, что находился здесь, я чувствовал пустой, сосущий холод под ребрами. Голод! Именно он и делал меня слабым. Все упирается в отсутствие нормальной жратвы. Без нее я останусь заморышем, которого может пнуть каждый.

Драться с Жигой — нужна сила. Чтобы выдержать побои в мастерской — нужна выносливость. Чтобы думать, как обмануть эту систему, — нужен ясный ум.

А для всего этого остро требуется главное — еда. Нормальная еда, а не та серая бурда, которой нас кормили.

Ну что, подведем некоторые итоги. Наверно, даже не стоит пытаться понять, как я здесь очутился. Просто принять это как неоспоримый факт. Зато в полный рост стоял другой вопрос: а что мне, собственно, делать дальше?

Просить милостыню? Унизительно. Да и с временем проблема. Мы то в приюте сидим, под присмотром, то по своим мастерским и лавкам расползаемся — учиться, так сказать, постигать азы профессии. Работать усерднее? Что-то сомневаюсь, что за это перепадет дополнительная пайка!

Думай, Саныч, думай… Решение должно быть где-то рядом. Здесь. В этих стенах. Где-то должен быть источник. Место, где еды много.

И ответ был до смешного прост. Кухня. Тут ведь есть кухня! Пойду-ка я попытаю там счастья… На кухне всегда есть что сожрать!

Украдкой оглянулся по сторонам. Дортуар гудел своей жизнью, никто не обращал на меня внимания. Одним кающимся грешником больше, одним меньше — какая разница. Бесшумно, как тень, я выскользнул в коридор и направился туда, откуда всего час назад нас выгнали — в трапезную.

Здесь было пусто и гулко. Длинные, голые столы стояли в полумраке. В воздухе еще висел кислый дух остывшей каши и дешевого чая. Моя цель — неприметная, обитая войлоком дверь в дальнем конце зала. Из-под нее сочился тонкий ручеек света и доносился едва слышный гул. Оттуда приносили еду. Туда уносили грязные миски.

Я толкнул тяжелую, неподатливую створку и шагнул в другой мир.

В лицо ударил жар — густой, влажный, как в бане. В воздухе стоял натуральный туман — смесь пара от вареной капусты, едкого лукового чада, дыма от шипящего на сковороде прогорклого сала, сладковатого душка мяса и надо всем этим висел мощный дух копоти и застарелого человеческого жилья.

Нда… Ну и видок! Не кухня, а пещера троглодитов какая-то! Низкий сводчатый потолок, черный от сажи, с которого свисала жирная бахрома паутины. Стены, выложенные грубым камнем, вечно мокрые от пара, покрытые слоем въевшейся грязи. Пол, вымощенный треснувшими плитами, липкими от жира и засыпанными слоем грязной соломы, которая чавкала под ногами. В углу стояла огромная деревянная бочка с мутной водой, на поверхности которой плавали щепки и дохлая муха.

В центре возвышалась русская печь. Вдоль стен тускло поблескивали медные котлы и чернели чугунные чаны. С потолочных балок на крюках свисали копченые свиные окорока и длинные, сплетенные в косы, связки лука.

На длинном дубовом столе, чья поверхность была изрублена до состояния лунного пейзажа, творилась кулинарная магия. В стороне, рядом с главным котлом, где булькало фирменное блюдо «Сиротская радость», стояли две оловянные миски побольше. В них, кроме каши, плавали бледные куски требухи. Ужин для «дядек» — чтобы служба медом не казалась. А рядом на относительно чистой тряпице стоял фаянсовый судок с крышкой. Островок цивилизации в этом царстве отчаяния. Из-под крышки пробивался оскорбительно-божественный аромат жареного мяса, грибов и сметаны. Бефстроганов. Пища богов! Видимо, для воспитателя.

У печи, помешивая в общем котле варево огромным, похожим на весло черпаком, стояла крепкая, пышущая здоровьем и очень толстая женщина. Простоволосая — сальные пряди были кое-как скручены в узел на затылке. Лицо глупое и вздорное, с красными от печного жара щеками. Кожа на этих щеках казалась пористой, как у старого апельсина. Сенина память тут же подсказала — это кухарка. Зовут Агафья. Характер скверный. Любит выпить. И сейчас она, скорее всего, прогонит меня подзатыльником.

За столом стоял плюгавенький мужичок с плохо выбритым, испитым лицом: Прохор, «кухонный мужик» — ее помощник и, судя по всему, полюбовник. Он методично, с глухим, ровным стуком шинковал на грязной доске капусту диковинным тесаком с широким лезвием.

Тук… тук… тук…

Агафья, не прекращая помешивать варево, с брезгливым раздражением повернулась в мою сторону. Маленькими, глубоко посаженными глазками смерила меня с ног до головы с тем же радушием, с каким смотрят на выползшего на середину комнаты таракана.

— Что тебе здесь надобно, заморыш? — низким, простуженным голосом протянула она. — Ты что, Прошка, опять засов не задвинул? — это уже мужику. Тот покосился на меня с крайним неудовольствием. Щас точно прогонят!

Ну что, шансов мало, но раз уж пришел — надо попытаться!

— Да я, тетя Агафья, спросить хотел — может, помочь чем? — сказал я, стараясь, чтобы голос жалостливо задрожал. — Могу воду носить, картошку чистить, котлы драить. А у вас, может, найдется корка лишняя?

Агафья перестала мешать, медленно вытащила весло из варева, и с него густо закапала серая жижа. Она оперлась на поварешку, как на копье.

— Корку тебе, значит? — переспросила повариха, и в ее голосе прозвучал яд. — А ну пшел вон! И без тебя тут дармоедов хватает!

Она сделала шаг ко мне.

— Нам тутоти ртов лишних не надобно! Здесь все наперечет! Каждая крошка, каждая плошка. А кто не при деле — тот вор. Ты воровать пришел?

— Нет, работать…

— Не положено! — рявкнула она так, что в котлах, казалось, дрогнула вода. — У кажнего тутоти свое место! Твое — в дортуаре сопли на кулак мотать! А ну, пошел вон отсюда!

Прохор, перестав рубить капусту, поудобнее перехватил шинковку и надвинулся на меня.

— Тебе што сказано, оглоед! Вон!

Спорить было бесполезно. Я молча развернулся и пошел к двери. Она захлопнулась за моей спиной, возвращая в холодную трапезную.

В дортуар возвращаться не хотелось. И я сел на ближайшую лавку. Мозг работал лихорадочно, перебирая варианты.

Что дальше? Жрать-то хочется…

Ловить рыбу в Фонтанке? Чем? Руками? На самодельную удочку из ниток и гвоздей? Все это — выживание.

Чую, опять я пойду по той же дорожке, что и в первую свою жизнь. Потому что единственный надежный источник еды в этом мире — чужая тарелка.

Тень, упавшая на меня, оборвала мысль. Я поднял голову.

Надо мной, перекрывая тусклый свет, стоял Жига. Он наклонился так близко, что до меня донеслось его кислое, тяжелое дыхание.

— Сенька, — прошипел он, кривя губы в усмешке. — Смотрю, ты тут все молишься. Правильно. Молись!

Он выдержал паузу, явно наслаждаясь моментом.

— Завтра в мастерской мы тобой займется. Ходи да оглядывайся! Всю дурь из башки выбьем!

Он наклонился еще ниже, почти касаясь моего уха.

— Навсегда.

Жига выпрямился, хмыкнул и не оборачиваясь лениво ушел к своей кодле. У двоих были перевязаны ноги, и они хромали при каждом шаге, вот уж кто со злостью и ненавистью на меня смотрел.

«Плохо, конечно, но и не таких оленей мы валили на охоте, — промелькнула мысль. — Будет новый день, а там посмотрим».