Заморыш

Глава 15

Глава 15

Кремень взвился пружиной. Рука привычно нырнула в карман новой куртки, явно нащупывая излюбленную «розочку».

— Ты кого гонишь, холуй? — набычившись, прорычал он. — Клиент пришел!

— Клиенты? Угольщики погорелые! — не унимался половой, а из кухни тут же выглянул здоровенный мужик, видно, выполнявший по совместительству роль вышибалы.

Пришлось вмешаться. Сейчас не время для драки.

— Тише, станишники, — произнес я, мягко, но настойчиво оттеснив Кремня назад.

Моя левая рука поднялась на уровень глаз полового. Между пальцами тускло и весомо серебряной рыбкой блеснул полновесный чеканный рубль.

Зрачки парня расширились, на мгновение он замер, как легавая на охоте, почуявшая рябчика. Серебро в руках такой швали означало только одно: ворье. Но ворье с деньгами здесь явно любили куда больше, чем честных и трезвых студентов. Такие, как мы, гуляют как в последний раз, а «приличные» — жмутся. Деньги в этом городе не пахнут. Впрочем, как и везде.

— Звонкой платим, — сказал я, не повышая голоса, но так, чтобы он услышал сквозь грохот органа. — Стол давай. В углу. И чтоб без лишних глаз.

Лицо лакея мгновенно разгладилось, вновь наливаясь профессиональным елеем.

— Милости просим, господа хорошие! — запел он, в упор не замечая больше ни грязи, ни обносков. — Вон там местечко аккурат для вас. Пожалуй те-с!

Двинулись через зал, кожей чувствуя на себе липкие, косые взгляды. Сивый так и тащил чайник, боясь выпустить из рук. Когда мы рухнули за шаткий, залитый чем-то сладким стол в полумраке, возникла заминка.

— Куда его? — Сивый растерянно баюкал медного идола. — На пол — затопчут. Под лавку — спрут.

— На стол ставь, — буркнул я.

Чайник с глухим стуком опустилась в центр, возвышаясь памятником нашему первому успеху. Сивый смотрел на него с каким-то особым обожанием.

Половой тут же возник у стола, изогнувшись профессиональной лакейской дугой. На румяной физиономии застыл вечный вопрос халдейского племени «Чего изволите?».

Кремень, картинно заложив большие пальцы за лацканы нового пиджака, смерил парня тяжелым, хозяйским взглядом:

— Чего есть-то у вас, чтобы по-людски?

— Сию секунду.

Половой полез в карман фартука и достал оттуда засаленную бумажку.

Лицо Кремня мгновенно потемнело, наливаясь дурной кровью. Грамота явно не была его сильной стороной.

— Ты мне тут бумажками не тычь, — буркнул он глухо, набычившись. — Так скажи. Язык не отсохнет.

Служитель, мигом смекнув, что клиент «не читающий», вытянулся в струнку, перекинул салфетку через руку и затараторил привычной, заученной скороговоркой, проглатывая окончания:

— Сию минуту-с! Щи суточные, уха из налимов, осетрина холодная с хреном, ламбардан, селедка голландская с лучком! Имеется поросенок заливной, телятина разварная, почки в мадере, рассольник с потрохами, расстегаи с вязигой, гусь…

— Эй, человек! Не части! — Штырь, копируя ухватки купцов, небрежно махнул рукой, обрывая этот гастрономический пулемет. — Мы так скажем!

Мне тут же пришлось перехватить инициативу, пока мелкий с голодухи не заказал каких-нибудь пирожных.

— На всех щей суточных, с говядиной. Чтоб огненные были, с пылу с жару! Каши гречневой, по полной миске, да чтоб масло плавало. Пирог с луком и яйцом — целый круг. И хлеба ситного, свежего.

При словах о еде нутро Сивого издало такой громоподобный рык, что он на секунду перекрыл даже надрывный вой «машины».

Половой лишь понимающе кивнул. Отскочив от стола и прижав салфетку к боку, он набрал в грудь воздуха и заорал через весь зал в сторону распахнутой двери кухни, перекрывая гул музыки:

— На пятый — четыре суточных с мясом! Каши гречневой с маслом! Пирог круглый — живье-е-ем!

Прооравшись, служитель вернулся к нам с той же услужливой улыбкой, готовый продолжать.

— А горло промочить чем желаете?

— Ассортимент огласи, любезный, — потребовал я, вертя в пальцах монету. — Чем народ потчуете, кроме сивухи?

Парень, почуяв интерес к «благородным» напиткам, затараторил, ловко загибая пальцы:

— Все, что душе угодно-с! Ежели освежиться желаете — сельтерская есть, натуральная, «Вагнера», пузырьки так и играют — в нос шибает, что твоя горчица! Для поправки здоровья опосля тяжелых трудов — кислые щи в бутылках, выдержка — зверь! Пробки в потолок бьют, не хуже шампанского-с, аж люстры дрожат!

Он перевел дыхание, понизив голос до интимного шепота, будто выдавал государственную тайну:

— А ежели господа желают вина красного, заграничного манера… Тут выбор богатейший. Есть «Лафит» за нумером десятым — красный, густой, язык вяжет, чернила чистые! Есть «Лиссабонское» сладкое, губы клеит. Есть «Дюпре» — правда, с вороной на этикетке вместо орла, но пробирает — мое почтение! Опять же, мадера ярославского розлива — первый сорт, в голову бьет как пушка!

— Вино оставь барышням да приказчикам, — поморщился я. — Наливки есть?

— Как не быть! — просиял половой, поняв, что клиент созрел. — Вишневая на косточке, тягучая… Рябиновая на коньяке — от любой хвори… Клюковка — как слеза!

— Неси малиновую. Или спотыкач. Самую лучшую, густую. И штоф один.

— А водки? — вдруг взвизгнул Штырь. Он аж подскочил на стуле, хищно раздувая ноздри. В глазах загорелся тот самый нехороший, мутный огонек. — «Казенной» тащи! Два штофа! Нет, четверть неси! Гуляем!

— Отставить водку.

Мой голос лязгнул, как затвор винтовки. Штырь поперхнулся воздухом, лицо его пошло нездоровыми красными пятнами.

— Ты че, Пришлый? — зашипел он, брызгая слюной. — Куда лезешь? Мы что, бабы — варенье хлебать? Я мужское пойло хочу! Убиться хочу, понял⁈

— Убьешься ты завтра, — спокойно, но жестко осадил я его, глядя прямо в бегающие крысиные глазки. — Когда с больной головой и трясущимися руками на дело пойдем.

Наклонился к нему через стол, понизив голос до шепота, чтобы не слышал половой.

— Дурак ты, Штырь. Водка — она для грузчиков в порту, чтоб скотство свое забыть и в канаве валяться. Мозги отшибает напрочь. А наливка — напиток господский. Кровь греет, сахар в ней — силы вернет после работы. И стоит она, дубина, в два раза дороже твоей сивухи. Ты теперь при деньгах. Почувствуй вкус жизни, а не просто хлебай, нос зажимая.

Аргумент про «дорогое» и «господское» вошел в мелкого тщеславного паршивца как нож в масло. Штырь, только что готовый лезть в бутылку, осекся. Пить то, что дороже водки, — это статус. Это он, бывший лакей, понимал лучше других.

— Ладно… — буркнул он, плюхаясь обратно на стул, но все еще кривясь для проформы. — Неси свое варенье. Глянем, чем баре травятся. Но, если чего не так, с тебя, Пришлый, штоф «Смирновской»!

Его взбрык я оставил без ответа, но для себя пометку сделал, что надо обучить «атамана» уму-разуму.

Вскоре нам потащили первые блюда. Половой с профессиональной ловкостью метал на стол исходящие паром горшки. Щи — густые, янтарные от жира, прятали острова разварной говядины. Гречка тонула в золотистом озере масла. Пирог дышал жаром, источая дух лука и печеного теста.

Штырь, все это время сверливший ненавидящим взглядом бегающую прислугу, толкнул меня локтем.

— Глянь, — прошипел он, кивая на полового. Губы его скривились в мстительной ухмылке. — Ярославские шельмы. Все как на подбор. Сытые, гладкие, морды в масле… Я ведь таким же был. Кланялся, «чего изволите» лепетал. А теперь, вишь, как обернулось! Я — барин! Сижу тут чин чином, а они вдругорядь бегают!

— Ладно, никшни! — прервал его Кремень. — Сперва похрястаем, потом базлать будем!

Первые минуты прошли в благоговейной тишине, нарушаемой лишь звоном ложек о фаянс и влажным, звериным чавканьем. Сивый ел страшно. Он заглатывал не жуя, давясь кусками мяса, вытирая хлебной коркой миску до зеркального блеска. В этом была какая-то первобытная, пугающая искренность: вот прям видно было по его простодушной роже, что Сивый хоть и понимает умом, что никто у него эти щи не отнимет, но нутро его, желудок, не верит до конца, что эта еда не исчезнет.

Ничего. Это пройдет. Отучим!

Штырь ковырял вилкой мясо, напуская на себя вид гурмана, но глаза его крысиными бусинками шныряли по столу, оценивая, что бы еще ухватить. Кремень же навалился на еду с хозяйской обстоятельностью, то и дело отирая жирный подбородок рукавом жигиного пиджака.

— Наливай, — скомандовал атаман с набитым ртом, кивком указывая на графин.

Тягучая рубиновая жидкость полилась по рюмкам. Сладкая, коварная вещь.

Кремень опрокинул стопку залпом, сморщился.

— Вода… — протянул он разочарованно. — Только сладкая. Говорил же, водки надо.

Но спустя минуту сахар и градус ударили в пустую голову тяжелым молотом. Лицо Кремня, распаренное горячими щами, пошло нехорошими багровыми пятнами. Глаза подернулись мутной, масляной пленкой. Он рывком расстегнул воротник куртки, обнажая серую, давно не мытую шею.

— Ух, жарко! — Ладонь с размаху хлопнула по столешнице. — Вот это жизнь, а? Я так, братцы, только на Пасху ел, когда еще батька живой был.

Он оглядел зал мутным взглядом «хозяина жизни».

— Гляди-ка, сидят, давятся извозчики всякие… Что, дядя, вылупился? — вдруг крикнул он какому-то купчику за соседним столом. — Не видел, как люди гуляют⁈

Кремень явно почувствовал себя «победителем по жизни». Развезло же его с одной рюмки…

Смотрел я на этих огольцов, и перед глазами всплывали картины прошлого.

Ничего не меняется. Век другой, декорации сменились — вместо кожаных курток и треников теперь картузы и армяки, — а «пехота» все та же. Избытком интеллекта не обременена. Рефлексы простейшие: урвал, нажрался, лег спать. Или подрался.

И вот с этими людьми мне предстоит делать серьезные дела… Так что надо крепко подумать. Еще в прошлой жизни я понял: дураков не переубедить. В логику они не умеют. Бесполезно объяснять инфузории стратегию. Ее надо давить. Морально ломать через колено, навязывать свою волю, увлекать за собой не умными речами, а звериной харизмой. Иначе сожрут. Или разбегутся. За волевыми идут, за умными — только если умный держит их за глотку. Надо показать им чудо: продемонстрировать, что я настолько умнее, хитрее, предусмотрительнее их, что им даже пытаться не надо понять мои слова. Надо принимать их на веру. Слепо идти за мной, доверяя во всем.

Пришло время натягивать поводья.

Пустая тарелка отодвинулась в сторону. Ладонь накрыла горку сдачи, принесенную половым. Ну, рубль с копейками мы проели. Многовато, но подъемно. Под рукой оставался еще целковый серебром и россыпь меди, а еще мне надо было вернуть полтину в тайник на чердаке.

— Отлично. — Голос прозвучал сухо, привлекая внимание. — Брюхо набили. Теперь о деле.

Мои пальцы аккуратно разделили кучку монет.

— Рубль ушел в топку. Осталось… сейчас посчитаю… Рупь восемьдесят. Расклад такой: полтину сейчас пускаем на провиант. Берем мешок сухарей, крупу. Спрячем. Чтобы зимой с голоду не сдохнуть, когда фарт отвернется. А остальное…

Серебро с легким звоном исчезло в моем кулаке.

— Остальное идет в общак. В тайник положим. На инструмент, на взятки, на всякие хитрые дела. Ну и полтину мне вернуть надо.

Кремень, только потянувшийся за второй рюмкой, замер. Его рука метнулась через стол, перехватывая мое запястье.

— Осади, Пришлый! — Лицо его приблизилось, пахнуло луком и сладким спиртом. — Ты чего лепишь? Какие, к бесу, сухари⁈

Тут Кремень осушил вторую стопку и поднялся.

— Мы богаты, ****! У нас серебро карман жжет! Пошто нам сухари грызть, как крысам? Гулять так гулять!

Его несло. Алкоголь требовал продолжения банкета, выключая тормоза.

— Эй, человек! — Рев полетел в зал. — Цыган давай! Медведя тащи! Осетрины неси, да чтоб куски побольше! Расстегаев с икрой! Я угощаю!

В свару тут же ввязался Штырь. Мелкий провокатор почуял смену ветра и плеснул в огонь керосина.

— А и правда, атаман… Чего это он тут раскомандовался? Ишь, барин нашелся! Деньги-то общие. Мы горбатились, мы таскали. А он все под себя гребет. Может, он все заныкать хочет? А нас сухарями кормить будет, как псов цепных?

Слова упали на благодатную почву. Кремень накрутил себя мгновенно. Ему показалось, что у него отбирают законную добычу, статус, праздник.

— Точно! — рявкнул он, наливаясь дурной кровью. — Я здесь атаман! Я решаю, куда монету деть! Гони сюда серебро, Пришлый! Живо!

Сивый перестал жевать, переводя испуганный взгляд с меня на Кремня. Чайник, стоявший посреди стола, казался теперь не трофеем, а немым укором — единственная вещь, купленная для хозяйства, среди гор обглоданных костей.

Медленно, с показным спокойствием, я выдохнул. Вставать не стал. Посмотрел так, что Кремень осекся. Бить было рано. Сначала — слово.

— Ты атаман, Кремень. Фарт имеешь и стаю кормишь, — произнес я тихо, но четко выговаривая каждое слово. — А если сегодня все спустишь — завтра твои лапу сосать будут. И тебя же проклянут. Я не жадный. Я дальновидный. Хочешь осетрины? Заработай на осетрину. Пока — не заработал!

— Да мне плевать! — взревел Кремень и с размаху ударил кулаком по столу.

Посуда подпрыгнула. Наливкой плеснуло на скатерть, расплываясь пятном, похожим на свежую кровь. В зале стало тихо. Десятки глаз повернулись в нашу сторону.