Заморыш

Глава 3

Глава 3

Ждать, пока накинут одеяло и начнут месить, превращая в отбивную, а то и делая инвалидом? Это не мой метод.

Бесшумно, как тень, я сполз с койки на ледяной пол. Секунда — сунул под одеяло тощую подушку, чтобы имитировать спящее тело.

И тут же, на брюхе, заскользил под кровать.

Видимость — нулевая. Только слух.

В каждой руке по гвоздю.

Вот они.

Мои глаза уже привыкли к темноте, и я увидел, как четыре тени отделились от угла. Шли босиком, тихо, стараясь не шуметь. Точно знали, что делают. Видимо, не впервой.

Я видел их ступни, шлепающие по доскам. Тени замерли у моей койки.

— Давай, — послышался хриплый шепот.

Они подняли руки, готовясь набросить одеяло на «подушку», и в этот момент стали максимально уязвимы.

Сейчас.

Я ударил не замахиваясь. Коротко и быстро. Целясь в самое уязвимое место — прямо в ступни.

Мой кулак с гвоздем врезался в мягкое. Я почувствовал сопротивление кожи, мышц, и тут же раздался хруст.

— А-а-а-а-ай!

Это был не крик, а поросячий визг.

Я тут же ударил второй рукой. И снова попал.

— Нога! Моя нога!

Послышался грохот. Кто-то из них рухнул на пол.

— Тихо, суки! Заткнитесь! — зашипел Жига, но было поздно.

Визг разорвал ночную тишину. Весь дортуар взорвался сонными воплями, кто-то испуганно взвыл.

В коридоре послышался топот и грозный рев Спиридоныча:

— А ну, что там за чертовщина⁈

Пока Жига в панике пытался заткнуть рты своим шакалам, я рванул гвозди назад. Капли крови попали мне на руки.

Не медля ни секунды, я вытер гвозди о нижнюю, пыльную сторону матраса и сунул в щель в полу.

В тот самый миг, когда Жига пытался оттащить скулящих подельников от моей кровати, я выскользнул из-под нее с противоположной стороны. Прыжок на койку — под одеяло. Сжаться в комок.

Все заняло не больше двух секунд.

Дверь распахнулась, и Спиридоныч ворвался внутрь с раскачивающейся в руках керосиновой лампой. По спальне замелькали косые, ломаные тени.

— Что случилось⁈ — взревел он.

Лампа осветила картину всеобщего хаоса.

Жига, белый как полотно, стоял над двумя корчащимися телами. Его шестерки скулили и зажимали ступни, а вокруг быстро расползались темные, липкие лужи крови.

— Он… он… — один из раненых, тот, что с крысиными глазками, ткнул в меня пальцем. — Это Сенька! Он нас… Порезал чем-то!

Спиридоныч медленно повернулся ко мне.

Я сидел на койке дрожа, адреналин бил так, что и симулировать не пришлось, и хлопал «испуганными» глазами.

— Что?.. — пролепетал я. — Я… я не знаю… спал… А они… А они как закричат…

Жига, поняв, что отпираться бесполезно, пошел в атаку:

— Он, Спиридоныч! Он нам «темную» устроил! Мы просто мимо шли!

«Мимо шли. Втроем. К моей койке. Ага», — мелькнула в голове мысль.

Спиридоныч тоже был не дурак и перевел тяжелый взгляд с Жиги на меня. Потом на кровавый след, который тянулся от моей койки к раненым.

Дядька медленно подошел. Наклонился, поднял лампу.

— А ну, руки покажь.

Я протянул ладони — грязные, в саже и пыли, которую успел собрать под кроватью. Но не в крови.

Спиридоныч посветил под кровать. Пусто. Посветил на пол. Кровь.

— Порезал, говоришь? — устало спросил он у раненого.

— Да! У него нож был! — взвыл тот.

— И где он? — Спиридоныч обвел дортуар взглядом. — Нет ничего.

Он все понял. И уж, конечно, сообразил, кто начал. И чем кончилось. А потому тяжело вздохнул.

Ему нужен был порядок, а не справедливость.

— Так… — протянул дядька. — Этих двоих — в лазарет. С утра немчик придет, посмотрит. Ты, Жигарев, их и потащишь. А ты, — ткнул он пальцем в меня, — Тропарев… в карцер. До утра.

— За что⁈ — пискнул я, идеально играя обиженного.

— За то, что не спишь, когда положено! — рявкнул Спиридоныч. — И без завтрака! А ну, пошел!

Он грубо схватил меня за локоть и вытолкал в коридор, я едва успел схватить одежду. Зато брел впереди него в ледяную «холодную» каморку, едва сдерживая ухмылку.

Карцер и без завтрака.

За две пробитые ноги «шакалов» Жиги?

Дешево отделался. Очень дешево.

Дверь карцера захлопнулась с противным лязгающим звуком. Ключ повернулся в замке.

— Сиди, — донесся усталый голос Спиридоныча. — И остынь.

Шаги удалились. А я остался один в простом каменном чулане под лестницей. Метр на полтора. Вместо мебели — голый пол. Вместо окна — щель под дверью.

Быстро одевшись, сел на ледяной пол, прислонившись спиной к такой же ледяной стене. Адреналин отпускал, и тело начало мелко дрожать. Холодно. Но я все равно усмехнулся в темноту, и, закрыв глаза, начал прокручивать сцену «темной». Все прошло чисто. Я ударил из укрытия. Спрятал оружие. Спиридоныч знает, что это я. Жига знает, что это я. Весь дортуар знает, что это я.

Но доказать никто ничего не сможет. А это главное.

Спустя пару минут, я отрубился, свернувшись калачиком на каменном полу.

Разбудил меня лязг ключа в замке. Я открыл глаза. Темнота. Полная, густая.

Дверь карцера со скрежетом открылась. В проеме стоял Спиридоныч, держа в руке керосиновую лампу. Тусклый свет выхватил меня из мрака и заставил зажмуриться.

— Выходи, Тропарев.

Его голос был хриплым ото сна.

Я молча поднялся. Тело затекло и не слушалось.

— Который час? — хрипло спросил.

— Пятый, — буркнул Спиридоныч. — До подъема еще час.

Он не стал ничего объяснять. Просто ткнул меня в спину:

— Топай.

Мы пошли по гулким, абсолютно темным и ледяным коридорам. Только лампа бросала дрожащие тени на стены. Сквозняк гулял вовсю.

Зачем возвращать меня до подъема?

Ответ пришел сам: чтобы не было шоу. Спиридоныч — старый служака. Он убрал «проблему» ночью и вернул меня на койку, чтобы окончательно «замазать» неприятную историю, случившуюся в его дежурство. Теперь все тихо-мирно, будто ничего и не было. А тем дурачкам, что сейчас в лазарете, наверняка прикажет отвечать, что сами себе ноги ссадили. Доказательств же нет! Ну и все. Он гасил конфликт как мог.

Вот и двустворчатая дверь дортуара.

Спиридоныч приложил палец к губам: что было совершенно излишне — я и не собирался шуметь, — и осторожно, стараясь не скрипеть, приоткрыл одну створку ровно настолько, чтобы дать мне протиснуться.

— И чтоб тихо у меня, — прошептал он мне в спину. — Понял?

Я кивнул и скользнул внутрь.

Дверь за спиной так же бесшумно закрылась.

Дортуар.

Было почти темно. Единственный источник света — крошечная лампадка, теплящаяся в углу под образом.

Вокруг стоял ровный гул. Сонное сопение, покашливание, кто-то бормотал во сне. Сорок пацанов спали мертвым сном.

Я на цыпочках, как в прошлой жизни через минное поле, пошел к своей койке. Места «шакалов» были пусты. Их, очевидно, оставили в лазарете.

Мельком глянув на койку у печки, я не понял, спит Жига или нет, и молча лег к себе, накрывшись колючим одеялом и не заметив, как уснул.

Утро началось без предупреждения.

Дверь в дортуар распахнулась, и вошел Ипатыч. В руке он держал палку.

— Подъём! — взревел дядька. — Что, бисовы диты, кажного отдельно поднять надо?

Он пошел по проходу, лупя палкой по кроватям. Короткий, злой удар по железной спинке — д-д-дзинь! Еще один по второй — д-д-дзень! Лязг, визг металла и грубый окрик — вот из чего состояло утро в этом доме.

Сонные, мы сползли с коек.

Голова раскалывалась.

Я осторожно коснулся повязки. Она намокла. Черт. Ночь на ледяном каменном полу карцера даром не прошла. Рана снова открылась и кровоточила. На колючем сером одеяле расплылось темное, почти черное пятно. Свежее.

Отлично. Просто отлично.

Одевшись, все высыпали в умывальную комнату — длинное, холодное помещение с каменным полом. В центре громоздилась огромная медная лохань, сияющая, как самовар, с тремя кранами, из которых тонкой струйкой цедилась ледяная вода.

Обычный утренний хаос. Младшие брызгались и визжали, старшие угрюмо толкались.

Но не вокруг меня.

Вокруг меня было пустое пространство. Вакуум.

Я подошел к лохани, и толпа, гудевшая там, молча расступилась. Прям как Красное море перед Моисеем, если бы Моисей был чумазым заморышем с пробитой башкой.

Никто не толкал, никто не лез, все только косились на меня: кто-то испуганно, кто-то с любопытством.

Я спокойно поплескал в лицо ледяной водой, смывая запекшуюся кровь с морды и шеи, чувствуя на себе десятки взглядов. Кажется, ночью мне удалось изменить правила. И теперь пацаны пытались понять новые.

Судя по памяти Сеньки, сейчас нас должны были погнать в мастерскую. Эх, как не хочется! Встреча с мастером Семёном… Снова пробитая башка — это в лучшем случае. И дорогу я помнил смутно.

Но тут в коридор вошел человек, не похожий на здешних дядек. Невысокий, русоволосый, с аккуратной бородкой, пенсне и умными глазами.

Сенькина память подсказала — воспитатель, Владимир Феофилактович. Он же преподавал грамматику. Учитель прошел мимо, и его взгляд остановился на мне, на свежей кровавой повязке. Он нахмурился.

— У Глухова схлопотал? Опять Семен? — тихо спросил он.

Я молча кивнул: представился отличный повод свалить все на Семёна.

— Скотина. Каторга по нему плачет, — так же тихо обронил он.

Через минуту он вышел на середину зала, поблескивая стеклышком пенсне.

— Слушать всем! Сегодня — воскресенье. Посему на работы никто не идет. Сейчас строимся и отправляемся в церковь на литургию.

Воскресенье.

Я с облегчением выдохнул: один день передышки. Подарок, мать ее, судьбы.

Нас вывели на плац и построили в колонну по двое. Я зябко поежился, пряча руки в рукава куцей курточки, и вновь поискал глазами Жигу. Он стоял в дальнем ряду, причем «свита» пацана заметно поредела. Двоих, тех самых, с пробитыми ногами, в строю не было — очевидно, они валялись в лазарете у немца. Но Жига стоял не один, его окружали другие прихлебатели.

Тут из боковой двери главного здания высыпала еще одна колонна. Девочки.

Такие же серые, одинаковые фигуры в длинных платьях и платках. Они построились отдельно и принялись шушукаться, искоса поглядывая на нас. Память Сеньки подсказала: они живут на втором этаже, и миры наши почти не пересекаются. Еще один элемент этой тюрьмы, который предстояло изучить.

— Шагом!

Мы потопали по булыжнику к приютской церкви.

Внутри храма было тепло и сумрачно. Сладковатый, удушливый запах ладана и топленого воска ударил в нос, въедаясь в одежду. Голос батюшки, усиленный акустикой сводов, гудел монотонно, как трансформатор, — непонятные, тягучие слова на церковнославянском перемежались песнопениями.

После нас по одному повели на исповедь — обязательный ритуал перед причастием. Мы выстроились в очередь к попу в золотистом одеянии. Большинство каялись без особых подробностей, так что очередь двигалась быстро. Наконец настал мой черед.

— О чем покаяться хочешь, сын мой? — спросил немолодой, сильно уставший от выслушивания чужих грехов священник.

Гм. И что ему ответить? Вспомнить грехи за все свои прожитые годы?

— Даже не знаю! Если все припомнить — так и до ночи не перескажу!

Поймав недоуменный взгляд батюшки, тут же поправляюсь:

— Ну, это, грешен, в общем… С гвоздем тут шалил, царапал где ни попадя. И девок голых представлял…

— Ночные мечтания от себя отринь! — строго указал священник, накидывая на меня странное узкое покрывало. — Отпускаются грехи рабу божию Арсению, вольные и невольные…

Наконец эта канитель закончилась. Началась другая — литургия. Я стоял и тупо смотрел в стриженые затылки товарищей по несчастью. Я не верил в Бога ни в прошлой жизни, ни тем более в этой. Ведь, по их представлениям, перерождения не существует, не так ли? Ну вот… А я очень наглядно убедился совсем в другом. Так что весь этот ритуал казался мне бессмысленной тратой времени. Но я стоял, крестился, когда крестились все, кланялся, когда кланялись все. Мимикрия!

А между тем скользил взглядом по стриженым затылкам товарищей по несчастью и вдруг наткнулся на другой взгляд. Одна из девочек неотрывно смотрела на меня из женской половины.

Худенькое лицо, огромные, тревожные глаза. Память Сеньки услужливо подбросила: Даша.

Служба закончилась. Упорядоченные колонны на выходе смешались в гудящую, толкающуюся толпу. В этой сутолоке девочка и настигла меня. Маленькая, быстрая тень.

— Ну ты отчаянный, Сенька, — раздался у самого плеча быстрый шепот.

Я повернулся. Ее лицо было совсем рядом.

— Ты с Жигой-то… Он тебя теперь не оставит. Да и в мастерской… там ведь еще хуже. Мастера не зли. Сильно он тебя стукнул?

Я кивнул на свою повязку.

— Дырка в башке — вот она.

Даша покачала головой, ее огромные глаза сделались еще больше.

— Ты это брось — его злить! Он, говорят, и так до драки лютый.

По-хорошему, мне бы испугаться. Но что-то внутри только криво усмехнулось.

«Лютый до драки мастер?» Ой, божечки… Меня пару дней назад разорвало на куски взрывом. И после этого бояться какого-то ушлепка?

Кажется, Даша увидела все по моему лицу. Взгляд ее затуманился, что придало лицу задумчивое выражение.

— Странный ты какой-то стал, Сеня. Чудной. Как будто и не ты вовсе, а пришлый какой-то.

Сзади раздался чей-то смешок, похоже, Спицы.

Тут Дашу дернула за рукав надзирательница, и она исчезла, вернувшись в свой строй.

А я замер.

Пришлый.

Как в воду глядела. Почуяла чужака. Значит, моя маскировка не так уж и хороша. Нужно быть осторожнее.

Вернувшись в знакомые желтые стены приюта, мы не успели разуться, как послышался знакомый до-онг. Завтрак.

Толпа снова понеслась в трапезную. Я пошел последним. Мое тело мотало из стороны в сторону от слабости, но я заставил себя идти ровно.

На раздаче мне молча сунули миску с серой жижей и кружку бурды. Я не двинулся.

— Тропарев, ты чего застыл? — рявкнул Ипатыч.

— Мне Спиридоныч сказал — без завтрака, — спокойно ответил я.

Ипатыч удивленно крякнул, но тут же потерял ко мне интерес.

— Ну, без завтрака так без завтрака. Проваливай отсюда.

И вот оно, главное последствие.

Я стоял у стены трапезной, пока сорок рыл чавкали, поглощая горячую баланду. Живот сводило от голода. Тело требовало топлива — пусть даже такого скверного, как местная похлебка.

Жига жадно ел, не смотря в мою сторону. Но я знал, что он чувствует мой взгляд.

И тут замечаю движение.

Ко мне, стараясь не привлекать внимания, боком протиснулся Васян. Тот, что вчера хмуро предупреждал относительно Жиги.

Пацан прошел мимо и «случайно» толкнул меня.

— Не зевай, ворона, — пробурчал он не глядя.

И в тот же миг я почувствовал, как в мою руку уперлось что-то твердое и теплое.

Я сжал кулак. Прикрыв добычу телом, посмотрел на ладонь.

Ломоть черного хлеба.

Я поднял глаза. Васян уже сидел на своем месте и хлебал кашу, будто ничего не произошло. Кивнув в пустоту, я быстро спрятал хлеб за пазуху.

После завтрака нестройной толпой нас выгнали обратно в казарму. И уже там, забившись в уголок, я торопливо, до крошки, сжевал подаренный Васяном хлеб, показавшийся мне самым вкусным блюдом, съеденным за многие годы. Нет, не таким вкусным, как тушенка с перловкой, сброшенная с Ми-восьмого на ту высоту под Калатом, когда мы четыре дня держали оборону от духов — ее вкус и запах я помню до сих пор. А вот фуагра с флёр-де-сель, луковым конфитюром и инжирным вареньем, когда-то презентованное мне в Гай Савой на набережной Конти как лучшее блюдо Франции, казалось пустой травой в сравнении с этим странным, кислым на вкус, клеклым хлебом. На душе сразу потеплело. Жаль только, порция такая же маленькая — прям как фуа-гра в Гай Савой…

После пришлось идти в классную комнату. Едва мы расселись, как в зал пошел батюшка Филарет Фомич — не тот, что служил литургию, а наш, приютский. Гигант с гривой черных волос, густой бородой и красным носом. От него слегка попахивало вином.

Начался урок Закона Божьего.

Батюшка Филарет объяснял что-то про дары, ниспосылаемые небом. Голос у него, вопреки ожиданиям, был тонкий и гнусавый. Говорил он медленно, тягуче, скучно. Под его монотонное бормотание слипались глаза.

Я не слушал, думая о своем. Передо мной были три угрозы. Одна — здесь, в лице Жиги. Вторая — снаружи, в мастерской Глухова. И третья — в Даше, которая почуяла «пришлого».

— Тропарев!

Тонкий голос батюшки вырвал меня из размышлений. Все обернулись.

— О чем я только что говорил, отрок?

Я молча встал. Память зияла пустотой. Мозг был занят не библейскими притчами, а вполне земными проблемами выживания.

— О дарах, батюшка, — ответил я.

— Именно, — елейно улыбнулся он. — И какой главный дар божий для человека?

Тишина. Я посмотрел в его маслянистые, бессмысленные глаза. В них не было ни веры, ни доброты.

— Хлебная нехлопотная должность, батюшка, — вежливо так, смиренно ответил, наблюдая, как наливается багровой краской его лицо.