Заморыш

Глава 14

Глава 14

— Полтина за пуд. И ни гроша больше.

Старьевщик выплюнул эту цену, как кость, глядя куда-то поверх наших голов.

Вот урод! Я мысленно присвистнул. Пятьдесят копеек за пуд свинца? При том, что на рынке чистый металл стоит рубля четыре, а то и пять? Полтора — за три мешка тяжелейшего груза, который мы перли на своем горбу, рискуя.

Я ожидал, что Кремень сейчас взорвется. Пошлет деда матом, схватит за грудки, начнет орать… Он же атаман, черт возьми!

Но Кремень поплыл.

Я увидел, как ссутулились его плечи и погас хищный блеск в глазах, сменившись тоскливой, затравленной мутью. Он устал, был голоден, измотан бессонной ночью и адской работой у топки. Но главное — он испугался.

Старьевщик мастерски нажал на самую больную мозоль любого бедняка — страх перед властью. Слово «острог» выбило из Кремня всю уличную дурь.

— Дяденька… — заканючил он, и голос его стал жалким, просящим. — Ну какая полтина? Это ж курам на смех! Мы ж старались… Накинь хоть немного! Христа ради!

Я смотрел на это и скрипел зубами.

Чистая психология развода, я на такое насмотрелся. Мошенники и барыги всегда работают одинаково: ловят жертву на крючок страха и недоверия.

Парадокс, но легче всего обобрать именно того, у кого почти ничего нет. Богатый может послать, у него есть запас прочности. А нищий боится потерять даже призрачную надежду. Барыга внушил Кремню, что наш товар — это не ценность, а улика. Опасная, горячая грязь, от которой надо избавиться. И Кремень поверил из-за страха. Он уже не мечтал о прибыли, думал только о том, как бы уйти отсюда целым.

Старик, чувствуя слабину, набычился, нависая над нами своей косматой седой головой.

— В Сибирь захотел? — веско припечатал он. — Скажите спасибо, что вообще беру, грех на душу принимаю. Вам одолжение делают, щенки, а вы нос воротите?

— Дай царя! — вдруг с отчаянием выпалил Кремень. — По царю за пуд дай, и по рукам!

Я не сразу понял, о чем он.

— Царя? — переспросил старьевщик, и его кустистые брови поползли вверх, изображая крайнюю степень изумления. — Целковый за пуд грязи? Да ты белены объелся, паря?

Ах, вот оно что. Царь — это серебряный рубль с профилем императора. Запомним. Кремень пытался торговаться, но делал это с позиции жертвы, умоляя, а не требуя.

Старик демонстративно сплюнул под ноги, прямо на наш мешок.

— Семь гривен — последняя моя цена. За всё про всё — два рубля с полтиной дам, и то — от сердца отрываю.

Это было в разы меньше реальной цены. Копейки.

— Не… — начал было Кремень.

— Ах, не нравится? — Старьевщик резко перехватил костыль поудобнее. — Ну, тогда брысь отсюда со своим мусором, пока я городового не кликнул! Ишь, расхрабрились, ворье! Вон, у ворот уже свисток слышен! Сдать вас, что ли, чтоб неповадно было?

Это был чистый, наглый блеф. Никакого свистка я не слышал, тишина стояла. Но Кремень дернулся, втянул голову в плечи. В его глазах мелькнула паника, а остальные и вовсе оглядываться начали, прикидывая, куда бежать.

Я видел, как он открыл рот, чтобы согласиться. Кремень наш сломался. Для него сейчас эти жалкие два рубля были спасением, а угроза городового — реальностью. Лучше гроши в кармане, чем перспектива попасть в лапы полиции.

Старик стоял, опираясь на костыль, с видом победителя. Он был уверен, что прижал нас к ногтю, видя перед собой чумазых, перепуганных детей, которых так легко развести, надавив на больное.

«Ну уж нет, дед, — подумал я, чувствуя, как внутри поднимается холодная, расчетливая злость. — Не на того напал. Я эту школу прошел».

И молча шагнул вперед, оттесняя растерянного Кремня плечом. Подошел к мешку. Спокойно, не торопясь, затянул узел.

— Поднимай, — бросил я Сивому ровным тоном.

— Чего? — не понял тот, хлопая глазами.

— Мешки поднимай, говорю. Уходим.

Старьевщик поперхнулся своей победной ухмылкой. Кремень дернул меня за рукав:

— Пришлый, ты чего? Он же городового…

— Нет никакого городового, — громко, глядя барыге в глаза, сказал я. — И не будет. Потому что, если он нас сдаст, мы скажем, что он нас надоумил и кто скупкой краденого промышляет. Загребут всех вместе: нас выпорют и отпустят, а он на каторгу поедет, кости гноить. Нам терять нечего, а у него тут добро…

Лицо старика пошло красными пятнами.

— Ты… Ты как разговариваешь, щенок⁈

— Как есть, — отрезал я. — Пошлите, парни. Я знаю место на Лиговке, где за этот свинец настоящую цену дадут. И без концертов.

— Ты чего удумал? Не найдешь ты дурака, кто дороже возьмет! Да вас с этим грузом на первом углу повяжут! — В его голосе прорезалась тревога.

Не слушая старика, я закинул мешок на плечо.

— Не найду дурака, говоришь? — повернулся к нему. — А я дурака и не ищу. Мне честная цена нужна. А ты — хапуга. И трепло.

Старикан остолбенел. Такого он явно не ожидал.

— Пожалеешь! — крикнул он нам в спину, уже не грозно, а обиженно. — Вернетесь ведь, на коленях просить будете!

Мы вышли в переулок. Кремень, пыхтя под ношей, был расстроен и зол.

— Ну ты чего, Пришлый⁈ — набросился он на меня, едва мы отошли подальше. — Зря ушли! Деньги живые в руки шли! Два рубля с полтиной — это ж…

— Отдать надо… — шепнул мне Сивый. — А то и правда сдаст. Скинем груз — и дело с концом.

— Вот свое и отдавайте! Это объедки, — жестко оборвал я его. — Он нас на испуг брал. Цена этому свинцу втрое выше. Не суетись бродяга. Не прогибайся!

— И куда теперь? — уныло спросил Штырь.

— К своим, — уверенно сказал я. — Есть тут рядом один мастер. Человек бывалый, он цену труду знает. К Свечному поворачивай. Там нас не обманут.

Будка Осипа Старцева прилепилась к глухой кирпичной стене доходного дома, как ласточкино гнездо. Из щелей лез сизый дымок, внутри слышалось характерное шипение — старый лудильщик уже был на посту.

— Пойдем, — кивнул я Кремню. — А вы здесь ждите, — шепнул Сивому и Штырю. — Если городовой — свистите так, чтоб уши заложило.

Мы с Кремнем, прихватив мешок, протиснулись внутрь.

Тесная конура встретила нас жаром, густым, едким запахом канифоли и кислой протравы. Старка сидел на своем высоком табурете, склонившись над старым, прохудившимся медным тазом. Паяльник в его руке плыл над металлом уверенно и точно, оставляя за собой блестящий серебристый шов.

Услышав скрип двери, он поднял лохматую голову и глянул на нас.

— Живой, бродяга? — хмыкнул, выпуская клуб дыма из короткой трубки-носогрейки. — А я уж думал, тебя в «съезжем доме» прописали или собаки на пустыре доедают. Быстро ты обернулся. И не один…

Он кинул на дверной проем быстрый, оценивающий взгляд на Кремня в Жигином пиджаке.

— Дело есть, дядя, — без предисловий сказал я, сбрасывая мешок с плеча на земляной пол. Глухой, тяжелый удар заставил дребезжать висящие на стенах сковородки. — Товар принес. Припой тебе нужен?

Кремень с грохотом опустил мешок.

Старка отложил инструмент, вытер черные ладони о кожаный фартук и с кряхтением нагнулся. Коснулся мешковины.

— Тяжелое… Небось, костыли путейные? Или гайки скрутили? Не возьму. С чугункой связываться себе дороже.

— Обижаешь, — усмехнулся я, развязывая узел. — Свинец. Три пуда. Не просто лом какой-то, а пулевой, оружейный. Самый смак.

Лудильщик запустил руку в горловину, выудил несколько сплющенных, грязных комков. Покрутил в узловатых пальцах, поднес к свету, падающему из маленького запыленного окошка. Потом достал из кармана жилетки складной нож и с нажимом процарапал серую корку окисла.

Под грязью тускло, но благородно блеснул чистый металл.

— Со стрельбища, значит, накопали… — протянул он задумчиво.

Морали читать не стал. Вместо этого в старом солдате проснулся прижимистый ремесленник.

Лицо его скривилось, будто от внезапной зубной боли. Бросив пулю обратно в мешок с показательным пренебрежением, он протянул:

— Ну и дрянь! Свинец-то этот с сурьмой, Сенька. Жесткий. Для тонкой работы не годится. Хрупкий будет, не тянется.

Он покачал головой, вполне профессионально сбивая цену.

— А уж вони от него при плавке… Сурьма — она ядовитая, дым сладкий пойдет, удушливый. Травить меня вздумали? Я ж тут угорю намертво. Да и грязи на нем — посмотри! Земля, песок, оболочки томпаковые… Половина веса в шлак уйдет. Мусор это, а не товар.

Кремень, стоявший рядом, напрягся. Его ноздри раздулись. Он уже слышал эту песню от старьевщика полчаса назад и теперь испугался, что нас снова начнут «брить» и выгонят с грошами.

— Не прибедняйся, дядя Осип, — спокойно, но твердо парировал я. — Грязь наверх всплывет, ты ее ложкой снимешь — дело нехитрое, чай не первый год плавишь. А что жесткий — так тебе ж на припой! Для ведер да тазов, для замков всяких — самое милое дело. Крепче держать будет, чем мягкое олово. Сам знаешь, сурьма силу дает.

Старка глянул на меня исподлобья, но в глубине глаз заплясали веселые искорки. Он оценил!

— Ишь ты… Знаю, знаю… Умный ты больно для своих лет. Ну и сколько хочешь за эту «землю»?

— Тряпичник на Лиговке нам по два рубля за пуд давал, мы ушли, — соврал я, повышая ставки. — Тебе, как своему, отдадим по два пятьдесят. Два с полтиной за пуд. Цена честная. В лавке, сам знаешь, вдвое выше.

Старка пожевал губами, прикидывая. Действительно, пуд чистого свинца в скобяной лавке стоил рубля четыре, а то и пять. Если переплавить эти три пуда, очистить да смешать с оловом — выйдет гора отличного третника. На таком запасе он полгода сможет работать, не тратясь на материалы. Выгода была очевидной, и он это понимал.

— Два пятьдесят, говоришь… — протянул он, барабаня пальцами по верстаку. — Это ж… Семь целковых с полтиной за все? Круто берешь, паря. У меня и денег-то таких отродясь не бывало. Я человек маленький.

Это был критический момент. Если откажется — нам придется тащить эти чертовы мешки дальше, и удача может кончиться. Но я видел: глаза у Старки горят. Ему нужен этот металл. Шутка ли, вдвое дешевле обычного!

— Давай, что есть сейчас, — предложил я. — Остальное потом отдашь. Мы не гордые, подождем.

Старка тяжело вздохнул, кряхтя, полез под верстак и вытащил жестяную банку из-под леденцов «Георг Ландрин». Вытряхнул содержимое на стол.

Звякнуло серебро, посыпалась темная, засаленная медь, выпала одна истертая бумажная трешка, но старик тут же ловко накрыл её ладонью и спрятал обратно в карман штанов — видимо, неприкосновенный запас на черный день.

Затем начал считать, слюнявя грубые пальцы. Кремень следил за каждым его движением, как голодный коршун, беззвучно шевеля губами.

— Рубль… Два… Медью еще восемьдесят копеек… Еще гривенники… — бормотал Старка, сдвигая монеты.

В итоге он сгреб всё это богатство в одну кучу.

— Вот вам три рубля с гривенником. Больше ни копейки наличности не наскребу, хоть режь меня на части.

Кремень разочарованно вздохнул. В этой среде не принято было давать в долг.

— Маловато будет, — нахмурился он, делая шаг к столу. — Мы спины рвали… Рисковали…

Старка глянул на него, потом перевел взгляд на нашу измотанную, грязную компанию. Задумался.

А я осмотрел закопченную мастерскую и взгляд зацепился за гвоздь у печки. Там висел старый, пузатый медный чайник. Потемневший от времени, с одной внушительной вмятиной на боку и с толстыми стенками. Медь под слоем копоти тускло сверкнула красным золотом.

Я тут же вспомнил наше утро под мостом. Ржавая банка из-под олифы, привкус железа и краски в чае… Нет, «короли Лиговки» не должны пить из помойного ведра. Должен быть очаг. А очаг — это чайник.

— Слышь, батя, — кивнул я на стену. — А нет ли у тебя посудины какой лишней? Вон тот пузатый, например. А то мы чай в консервной банке варим, как псы, смотреть тошно. Отдай в счет долга?

Старка проследил за моим взглядом, прищурился.

— Этот? — Он снял чайник, взвесил в руке. — Вещь добрая. Медь чистая, сейчас такую не льют. Сколько скинешь с долга?

— Ну… Полтину зачтем.

Старка покрутил чайник, явно не желая расставаться с вещью задешево, но понимая, что живых денег он нам недодал. Затем с грохотом поставил медного ветерана на стол рядом с монетами.

— Идет, — решил он. — Вертай мне гривну и пиши долг — четыре рубля ровно. Как припой наварю да продам, людям работу сделаю — с барыша отдам. Мое слово твердое, солдатское.

Я сгреб деньги со стола. Серебро приятно холодило ладонь, и взял чайник.

— Слыш, пришлый, нам зачем это? — недобро прищурился Кремень, поглядывая на меня.

— Вещь добрая… На костре кипятить — сносу ему не будет. А то хлебаете из ржавой банки.

— Уж лучше шкалик взять! — раздался голос Штыря из-за двери.

Нет, этот шибздик совершенно неисправим. Придется учить…

— Мал ты еще белую хлебать! — заявил я ему в ответ. — Да и вообще, водку вы хорошо, если раз в месяц пробуете, а чай каждый день пьете!

— Ну, чего застыли? — буркнул Старка, видя, что парни топчутся у порога. — Тащите остальное внутрь. Не на улице же добру валяться.

Кремень и Сивый, кряхтя, вволокли оставшиеся два мешка в тесную мастерскую. Помещение сразу стало похожим на склад — повернуться негде, пыль столбом.

Когда последний мешок глухо ударился о земляной пол, лудильщик вдруг махнул рукой в сторону двери.

— А теперь — брысь, а ты, Сеня, погодь.

— Чего это? — набычился Кремень, который уже почувствовал вес серебра в кармане. Хотя деньги были у меня, он уже считал их своими и снова набрался наглости.

— Того, — отрезал Старка. — Подождите за дверью. Подымите пока. Мне с ним, — он ткнул в меня черенком трубки, — с глазу на глаз потолковать надо. Без лишних ушей.

Кремень открыл было рот, чтобы возмутиться, но я перехватил его взгляд и коротко кивнул.

— Идите, парни. Я сейчас.

Атаман недовольно засопел, но спорить не стал — деньги получены, чайник наш, чего зря с дедом лаяться? Вся ватага вывалилась наружу, оставив нас в полумраке, пропитанном запахом канифоли.

Старка подождал, пока дверь плотно закроется, и повернулся ко мне.

— Слушай сюда, парень. — Голос его стал деловым, без прежней ворчливости. — Ты голова светлая, но опыта у тебя пока с гулькин нос.

Он пнул носком сапога мешок с пулями.

— В следующий раз такую грязь мне не тащи. Я старый уже, мне эту землю перелопачивать — спина отвалится. Да и опасно это, мало ли кто углядит.

— И что делать? — спросил я, хотя догадка уже начала шевелиться в мозгу.

— Плавить, — наставительно произнес лудильщик. — Костер у вас найдется. Найдите банку железную или ведро дырявое да переплавьте всё это дело.

Он чиркнул спичкой, раскуривая погасшую трубку.

— Сделайте слитки. Или просто плюхи — лепешки такие. И нести удобнее — места меньше занимают, и вид совсем другой. Никаких тебе пуль, просто лом металла. К такому ни один фараон не придерется — мало ли, может, вы трубы старые нашли или еще чего.

Старка выпустил клуб дыма в потолок.

— И мне возни меньше. За чистый свинец, в слитках, я тебе гривенник на пуд накину. А то и два. Мне столько припоя, сколько вы притащили, одному за год не извести. Я часть себе оставлю, а чистые слитки знакомым мастеровым перепродам. Они свинец любят, если он без грязи. Усек?

Я стоял и чувствовал себя идиотом.

Ну конечно. Элементарно же!

Почему я сам до этого не допер? Тащили на горбу кучу лишней земли, песка, камней… Рисковали, таская улики в чистом виде. А ведь переплавка прямо на месте, у реки — это же решение всех проблем!

Объем уменьшается втрое. Вес — только полезный. И полная анонимность груза.

— Спасибо, дядя Осип, — искренне сказал я. — Дельный совет. Век не забуду.

— Иди уж, «дельный», — усмехнулся в усы старый солдат. — И чайник береги. Хорошая вещь, с душой.

Я вышел из мастерской с четким пониманием: наш бизнес только что перешел на новый уровень.

Старка тут же лязгнул засовом за нашими спинами — он явно собирался немедленно приступить к плавке, пока никто не видит.

Кремень прижимал к груди медный чайник, как младенца. Но озабоченная мина не сползала с его лица. Он кивнул на запертую дверь будки:

— Зря в долг оставили, Пришлый. Кинет он нас. Вот нутром чую. Скажет через неделю: «Не продал» или «Обокрали», или «Память отшибло». И плакали наши денежки. Надо было назад мешки забирать.

Я разжал кулак. На ладони лежали тяжелые серебряные рубли и горсть меди. Три рубля.

— Не кинет, — твердо сказал я, ссыпая монеты в карман. — Ему свинец постоянно нужен. Если он нас сейчас обманет — где сырье брать будет? Втридорога? Нет, Кремень. Мы для него теперь — золотая жила. Самые выгодные поставщики. Он человек старой закалки, с пониманием. Своя гамля.

Кремень помолчал, обдумывая мою «экономическую теорию». Потом перевел взгляд на мой оттопыренный карман, где позвякивало серебро. Морщины на его перемазанном сажей лбу разгладились. Он поправил воротник своего нового «командирского» пиджака, сдвинул фуражку на затылок и расплылся в широкой, щербатой улыбке.

— Ну, коли так… — подмигнул он Штырю, который во все глаза смотрел на чайник, как на чудо света. — Чего стоим, мазурики? Деньга́карман жгет! Живот к спине прилип, а у нас в кармане — праздник! Айда гулять! К Ямской пойдем, там трактир есть душевный. Сегодня мы — короли Лиговки!

Была мысль поспорить с Кремнем, но не поймут. Да и жрать хотелось.

Трактир на Ямской с порога бил удушливым зноем, прокисшим духом вчерашних щей и гулом, от которого закладывало уши. Но даже сквозь этот кабацкий гам, сквозь звон посуды и пьяный рев пробивалась «машина».

Громоздкий, похожий на церковный алтарь, вывернутый наизнанку механический орган царил на возвышении в углу. В лакированном чреве вертелся шипастый валик, дергая медные рычаги, и ящик выплевывал из себя веселую, бездушную польку. Музыка гремела так, что под ногами, казалось, плясали половицы, выбивая из голов последние мысли, кроме одной — нажраться и забыть всё к чертовой матери.

Публика подобралась под стать музыке: ломовые в синих армяках с лицами цвета свеклы, мелкие приказчики, мастеровые в промасленных фартуках. Жизнь здесь кипела, чавкала, рыгала и стучала оловянными кружками по липким столешницам.

Наша компания ввалилась в этот лиговский храм чревоугодия, словно черти из печки: в саже, в свинцовой пыли и мятых портах. Сивый, сопя от натуги и важности, прижимал к животу наш главный трофей — пузатый медный чайник.

Наперерез, ловко лавируя между столами с подносом на отлете, выскочил половой — румяный малый в белой рубахе, перехваченной малиновым шнурком. Густо смазанные волосы блестели в свете газового рожка, как антрацит. А когда увидел нас, приторная улыбка, заготовленная для «чистой» публики, мгновенно сползла, сменившись брезгливым оскалом.

— Куда прете, чумазые? — рявкнул он, растопырив локти и перекрывая проход. — Глаза разуйте! Тут заведение приличное! Валите в кабак для рвани, здесь вам не ночлежка!