Высокие отношения

Глава 9 Лисы в курятнике

Флотилия пришла на рассвете. Помог ветер — полночи надувал паруса, подталкивал в корму, тащил за собою к гостеприимному берегу, выдохнувшись лишь к полуночи.

Первыми корабли встретили рыбаки, те, кто выходил на промысел к Черным Камням. Выходили обычно с вечера, чтобы за ночь проверить долгие версты сетей, и с утра быть первыми на рынке со свежей рыбой и прочими дарами моря. Но когда на границе между морем и небом появились первые мачты, то все лишние мысли пропали без следа.

Острова же плывут! К бесам все! Полетели в воду мешки с рыбой, зачиркали ножи по натянутым шнурам сетей…

Самую быструю лодку отрядили обратно в порт. Мчите, посланцы, выгибайте весла об упругую воду! Донесите до Сиверы радостную весть! Острова плывут! Торг будет! Каждый-прекаждый мешок денег заработает! А в Сивере деньги любят и уважают!

Остальные же рыбаки, избавившись от лишнего груза, замедлявшего ход, двинулись навстречу нефам островных. Не для торговли, нет! За торговлю в море, на берегу, от обиды, могут и глотку перехватить. Так, на всякий случай. Вдруг кому из островных на берег быстрее надо, чем прочим? Или новости свежие услышать захотят — а что, в торговле первое дело, новости с берега слышать! Или если помочь с буксировкой тяжелых, груженных в перегруз судов, можно заработать хорошие деньги! Не мешок, конечно, но немало!

Ветер ушел, паруса бессильно повисли. Тут же пришел туман…

Огромные корабли, кажущиеся утесами, чудом плывущими по волнам, медленно пробивались сквозь молочную взвесь. Мерно двигались огромные весла — по четыре гребца на каждом — понемногу приближая тяжело груженые нефы к Сивере…

В порту же времени не теряли! Не успели гонцы запаленными глотками прокаркать, мол «Острова идут, готовьтесь!», как вся бухта покрылась лодками сиверцев. Все спешили к кораблям островитян.

Жаль, Острова лоцманов не берут — знают, проклятые жадюги, сиверские воды как свой карман — сколько лет ходят одной дорогой. Хоть самим бары намывай, таская песок и валуны с берега, чтобы нужда в проводниках возникла!

На выходе из бухты, где берега сжимались в узкую горловину каменного мешка, случился затор. Как обычно, в общем. Традиционно! Сталкивались лодки, трещали борта, ломались весла…

Сквозь проломленные борта хлестала ледяная осенняя вода, черная на вид. Кто-то падал в воду, захлебывался, из последних сил выскакивая на поверхность, чтобы глотнуть спасительного воздуху… И тут же получить веслом или килем по всплывшей на миг голове — а ты не верещи, не порть дело! Не повезло — тони молча, не отвлекай везучих!

В сутолоке и не поймешь, кто в кого врезался, кто кому борт проломил и отправил рачка кормить. Торг все спишет! Опять же, традиция — за сутолоку рабочую не мстить — никто не виноват, сложилось так. На все воля Пантократора!

Нефы, облепленные лодками, будто жуки муравьями, величаво вплывали один за одним в гавань. Их оказалось на удивление много! Давно уже Острова такой караван не отправляли!

Новоприбывших незамедлительно растаскивали к причалам, безжалостно выгоняя зазевавшихся местных. Нельзя, чтобы на рейде остался хоть один дорогой гость! Вдруг да именно с ним удастся «золотая сделка» на мешок денег⁈ В Сивере прибыль упускать не любят!

Никто и внимания не обратил, что все четыре галеры из Эскадры Плохой Погоды не стали швартоваться, а остались на дальнем рейде, почти у выхода из бухты.

Не успевали еще первые сходни упасть на камни причала, как на неф уже бросалась стая торговцев. Выкупить, перекупить, взять оптом, договориться под реализацию! Кто не успел, тот опоздал — вон из купцов, иди утопись, дурилка! А кто успел, тот, не успев выдохнуть и толком обрадоваться хорошей цене, пошлет товар дальше.

И поползет он в телегах да во вьюках по континенту. Торговые пути паутиной охватывают мир. Торговля и прибыль — вот привод всех и всего! Чтобы там ни плели напыщенные рыцаришки или безмозглые монахи, кивающие лохматыми головами.

Уж в Сивере-то давным-давно поняли и приняли смысл жизни!

Стук был негромок, но весьма настойчив. Хото его сперва даже не расслышал, пребываючи в блаженном полусне-полудреме. Потом решил, что это все сон. Очень реальный. Даже слишком!

Но стучащий был настойчив. Полоумным дятлом долбил и долбил — звук барабанным гулом отзывался в голове, заставляя пульсировать в такт сердцу боль в затылке.

Высота кое-как разлепил глаза. За окном была все та же привычная сиверская осенняя серость. Нет, даже не серость, а бесцветность! Серое стены, серый мир… Только тучи не грозили дождем и молниями, а лишь устилали серыми бесформенными тушами небо. В комнате тоже ничего не изменилось. Разве что тараканы не маршировали наглым строем. Сбежали! Жрать в доме нечего, а тем кальвадосом, что Хото хлебал, насекомых можно было морить — Высота пробовал. Дохли от малейшей капельки. А стенолазу ничего! Впрочем, на то он и стенолаз, а не многоногая тварюшка в жестком панцире и при длинных усах.

Снова прогрохотал стук…

— Что надо? — каркнул Хото, кривясь от ощущения лютой пакостности вкуса во рту. Все же, неделю пить — это перебор, наверное. С другой стороны, а выбор у него есть? Или пить, или вешаться. А такой радости Высота, из врожденной подлости, доставлять своим многочисленным знакомым не собирался. Он себя терпит, и они пусть мучаются. Сволочи!

— Мастер Хото, — послышался радостный смутно знакомый голос, — это я!

— Кто «я»? — переспросил Высота. — Тут всего один я. И это я, а не ты!

— Это Андрэ, мастер Хото! — после недолгой паузы сообразил с нужным ответом паренек.

— Что надо, — повторил вопрос стенолаз, по-прежнему, не отрывающий голову от смятой подушки, — Андрэ?

— Так ведь островитяне приплыли! Торг начинается!

— И что с того? — удивился Хото. — Я же не торгаш и не господин Фуррет. Мне на торг и всякие Острова срать жидко с высокой вышки!

— Так ты же на прошлой неделе сказал сообщить, как только в бухту войдут! — в голове подсобника сквозило удивление пополам с обидой — как так, сам просил, а теперь вот так вот, по-сиверски, мордою в грязь⁈

— Андрэ… — Хото долго собирался с мыслями. Все никак не мог решить, как же так ответить, чтобы паренек от него отъебался, но при этом, и не обиделся. Ну или хотя бы, чтобы обида стала недолгой, и не до ножа по веревке или ведра на голову, — Андрэ, я тебе очень, просто пиздецки как безгранично, благодарен, но будь человеком, и иди в жопу со всеми купеческими делами. Я очень устал.

— Так неделю пьете, — вроде негромко, но так, чтобы Хото услышал, буркнул подсобник, — тут и устать немудрено.

— Бывай, Андрэ! И еще раз спасибо!

Но Высоте никто не ответил. Лишь рассохшиеся половицы обиженно проскрипели. Ушел. Ну и слава Панктократору и прочему воинству. Можно дальше спать. И видеть сны, в которых все хорошо.

Господин Фуррет и господин Дюссак стояли на вышке «Якоря». Ежились от ветра. Странное дело — у земли нет ни малейшего воздушного движения, а здесь дует так, словно хочет обрушить конструкцию, сломать к бесам. Вышка обшита досками на высоту в два с половиной локтя, и обшита хорошо. Но коварный ветер находил щелочки и продувал от сапог до макушки.

— Видишь, друг мой, и ничего страшного. Зашли, разгружаются… Никто никого не режет сверх необходимой для уважения меры.

Дюссак, по-прежнему глядя в сторону бухты, заставленной круглобокими кораблями Островов, выдохнул сквозь зубы.

— Мастер Фуррет! Давайте не будем спешить с выводами.

— Давай, — неожиданно легко согласился Фуррет, — прошло всего несколько часов. Опять же, о наших приготовлениях не могли не узнать люди Островов.

Дюссак кивнул, обернулся. Глаза на бледном от усталости лице казались двумя черными ямами. Фуррета внутренне передернуло — так его верный помощник был похож на ходячий труп.

— Могли все и отменить, — продолжил Фуррет, — могли и ничего не планировать, а лишь запустить слух. Или ты их спугнул своей паникой.

— Много чего могли, — в свою очередь, не стал начинать спор Дюссак, — но я бы все равно бдительности не терял.

— Никто ее терять не собирается, — Фуррет похлопал заместителя по плечу, — не волнуйся, друг мой! И вообще, прими совет… Молчать! Нет, это еще не совет. Это приказ!

Фуррет обнял товарища, прижал к себе:

— Мастер! Если ты сейчас не забудешь о работе хотя бы на день, ты сойдешь с ума. И тебя отвезут на берег. В зеркало давно смотрел?

— Времени нет…

— Не ври! Ты просто боишься, что оно треснет от страха, и придется раскошеливаться на новое. Ты как упырь, знаешь? Тобой детей пугать можно! Едь в «Русалку» и не вылезай оттуда до вечера. Я прослежу.

— Лично? — усмехнулся Дюссак. — А вдруг я там всех распугаю своей харей?

— Не распугаешь. Там не на харю смотрят. И да, раз от этого зависит здоровье моего друга, то могу и лично проверить. И даже свечу подержать! Или сомневаешься?

Фуррет отпустил заместителя, пытливо заглянул ему в лицо.

— Нет, — мотнул головой Дюссак.

— Вот и прекрасно. И запомни, до вечера!

— До вечера…

Любой фраер с Островов — суть лох! Волею Пантократора созданный для единственной цели! Островитянин приносит в мир, сиречь умным и храбрым людям, золото и серебро, которыми набиты карманы этих расфуфыр! И больше ни для чего они не годны!

Роже работал в порту всего вторую неделю — увы, господин Ратт долго его не замечал! Но знающие, объяснили, как надо! Жизнь — она легка и понятна, когда рядом есть те, кто объяснит, что и как!

Он, не спеша, шел по улочке, поглядывая по сторонам — раз сказано порядок блюсти, надо блюсть! Или как оно правильно? Порядок соблюдался сам собой — все жители сбежались к прчалам. Разве что старики где-то остались, да вовсе уж маленькие детишки, негодные ни к какому полезному труду во имя всевеликого мешка денег, главного сиверского божества…

Роже смертельно скучал. Он шел и шел, напевая в треть голоса песню, подцепленную в «Тухлой Тарани» — хорошую и правильную портовую песню, знать которую обязан каждый!

Моё пузо, что арбузо,

Голова, что ёжики.

Моё пузо не боится,

Ни кола, ни ножика!

Что такое «арбузо», Роже не знал — пасовали и прочие. Но звучит хорошо, к чему голову ломать лишний раз — еще болеть начнет! В четвертый раз пропев чудесные строки, он вспомнил следующую, тоже весьма достойную:

Ах, ты батенька родной,

Купи ножичек стальной,

Купи гирю фунтов пять, —

И я в порт пойду гулять!

И тут, ведомый волею самого Панктократора, на Роже вывернул из-за угла островитянин. Мелкий, и до плеча макушкой не достанет. Но зато в богатом, чуть ли не бархатном жилете с золотыми пуговицами, объемистом кошеле на поясе и несуразным громоздким чехлом на широкой, опять же, золотом расшитой лямке, за спиной. Музыкант, что ли?

Островной кинул быстрый и очень неуважительный взгляд на здоровяка и пошел себе дальше. Хотел пойти! Роже ухватил его за левое плечо.

— Эй, дядя! Ты куда спешь так нагло? Украл что-то?

— Что вы, уважаемый господин, — расплылся в подобострастной улыбке островной, тут же растеряв всю свою напыщенность, — как можно? Красть в городе дозволено лишь его гражданам! Я законы знаю!

— То-то же! — ухмыльнулся Роже, отпустив музыканта. И уточнив с высоты своего — В Сивере красть вообще нельзя. Пары монет не найдется, дядя? В помощь городской страже, так сказать?

— Безусловно, найдется! Мне что, пары монет жалко? Для городской стражи-то? — закивал фраер. — Совсем не жалко! Пары монет-то…

Роже величаво кивнул, протягивая руку за подношением.

Островной вдруг схватил его за глотку, сжал стальные пальцы, ломая хрящи и глуша любой звук, могущий вырваться из нутра стражника.

Огненная боль пронзила живот Роже. Раз, другой, третий… Огонь ворочался в кишках, пронзая насквозь…

Роже даже застонать не мог — пальцы островного сжимались все сильнее…

Всемилостивейшая темнота поглотила его сознание. Роже умер, не успев даже упасть в грязь.

Островитянин посмотрел на тело незадачливого вымогателя. Наклонился, вытер, скривившись, стилет о подкладку куртки убитого — единственное чистое место на одежде. Поправил чехол с арбалетом и двинулся дальше. Сожалея об одном — наглеца пришлось убить раньше, чем он подсказал верную дорогу. Проклятые загаженные лабиринты! Ничего, скоро Острова наведут порядок в этом крысином логове!

За время «циркового» отшельничества, Лукас, волей-неволей, видел весьма ограниченный набор лиц — Йорж, полдюжины циркачей, четыре циркачки да Мейви. Еще, конечно, звери! Но они, хоть и поумнее большинства, все же не совсем люди.

Выйдя сегодня в город, Изморозь с отвычки несколько ошалел от разнообразия лиц и красок! Да, соседи его тусклостью не отличались — заплата на заплате, вся палитра, три радуги сразу! Но все же, малость не то. А за сеточными стенами ждал настоящий размах!

Торг! Для приезжего ничего особенного в этом слове не звучало — ну торг и торг, ярмарка и ярмарка… Этим чужаки от сиверцев и отличались. Впрочем, пожив среди них полгода, особым желанием становиться местным, Лукас не горел. Уж извольте лишить столь сомнительного удовольствия!

Вокруг сновали сотни людей — сиверцы всех сословий — от нищих до отцов города, роскошно разодетые островитяне, приезжие купцы с охраной — самой разнообразной. Мелькнули даже несколько лиц цвета крепкого чая, напомнивших о Стефи…

Над бухтой и портом стол несмолкаемый гул — словно рой гигантских невидимых пчел висел меж твердью с хлябью и иной хлябью. Люди ругались и братались, проклинали и благословляли, торговались и признавались в искренних любви и ненависти. Кони ржали, коровы мычали, свиньи визжали и хрюкали. Птицы кудахтали, шипели и верещали. Одни только рыбы разевали зубастые пасти молча — за что Лукас был им безмерно благодарен

Немалую долю шума в общий гвалт добавляли и циркачи. Береговой табор выбрался в город практически всем составом, оставив в лагере от силы, пять человек — присматривать за добром, зверями негодными для выступлений, и бесполезными малолетками. Всех прочих детей давно уже запустили в людской переполошенный муравейник, дабы их крохотные, но на диво ловкие ручонки шарили по чужим карманам, переводя их содержимое из лично-собственнического в общественно-полезное.

Прибыв на припортовую площадь, где и происходил тот самый знаменитый Торг, циркачи распределились по округе, чтобы плотнее охватить жаждущих зрелищ. Ну и их карманы, разумеется!

Четыре импровизированные сцены из сдвоенных повозок, накрытых сверху щитами из досок, музыканты на каждом углу, жонглеры, чревовещатели, мечееды, глотающие клинки за раз (вместе с рукоятью!)…

Даже зловредного Торвальди вывели на показ! Медведя, разумеется, накормили до отвалу — отчего вожакам приходилось следить, дабы не вступить в свежее дерьмо высокой вонючести, напялили крепкий намордник…

Торвальди смешно ковылял на задних лапах, приседал, размахивал передними лапами, иногда попадая в такт примитивной музыке — два музыканта колотили в бубны, третий так и норовил порвать барабан, отчаянно лупя покрышку палочками.

Вокруг медведя вилась полуголая Мейви, вся одежда которой состояла из полупрозрачной драной мужской рубашки, расстегнутой почти до пояса, короткой юбки до середины бедра, да колгот из мелкой, тюлечной сетки. Ту сеть Лукас стоически вымачивал и полоскал в нескольких водах, удаляя просоленность — иначе ноги голубоволосой актрисы, покрылись бы язвами, чего Изморози не хотелось. Нравились ему те ноги. Вместе с владелицей.

Вместе с девушкой вились еще две компаньонки, одетых так же скудно. Пронзительно холодный ветер прорывался сквозь дома, проходился по площади ледяным хвостом… Оттого девушки и плясали без остановки, не желая замерзать и покрываться противной мелкой «гусиной кожей». Та товарный вид попортит!

Рядом с Мейви вились моряки, а вокруг моряков — карманники всех возрастов. Циркачки призывно изгибались, похотливо улыбались славным мореходам. Те глотали слюну и тянули грубые лапы, а из их карманов пропадали ценности. Все были заняты, все были при деле.

Лукас волею Йоржа оказался за «аскари» — просильщика — бегал вдоль зрителей с шапкой, собирая медяки. Изморозь косился на Мейви, и на повозки, где игралась одна из самых обычнейших и простецких пьесок, из тех, что не имеют особого смысла, но от которых без ума простонародье.

Кидали вяло, зачастую лишь после угрожающих гримас. Но в целом, выходило не так уж и плохо — шапка тяжелела с каждой минутой. Начали даже мелькать мысли об определенной выгодности подобного творчества.

Взгляд Лукаса зацепился за островитянина. Чуть ли не один из тамошних дожей! Серебро с золотом так и блестит — аж глазам больно. За ним — шестеро охранников — рожи угрюмые, шрамами исполосованные. Надо же, не побрезговали, пришли поглазеть…

Островитяне смотрели, как танцуют девчонки. Улыбались, переговаривались о чем-то на своем, не сильно понятном языке. А потом вытащили вдруг свои короткие широкие мечи и начали рубить.

В дверь снова постучали. Хото сел на постель — получилось беззвучно, тот, кто за дверью не насторожится от легкого скрипа рассохшихся досок.

Снова стук.

— Да спит он… — проговорил кто-то шепотом, — нажрался, и дрыхнет. Стучи, не стучи.

— Открывай, — скомандовал кто-то другой. — Похер как!

Высота, подобрав с пола саблю, с интересом наблюдал, как тонкий клинок ножа, войдя в щель между дверью и косяком, пытается скинуть засов, бессмысленно тыкаясь в накрепко прибитые защитные планочки, прикрывающие засов — придумка специально на такой случай.

— Не выходит, — прошептал первый невидимка, в четвертый раз повторив бесплодную попытку.

— Ну что ж, раз не выходит, то надо входить иначе…

— Стой! — заорал Хото, узнав второго говорящего. — Хватит ломать мою дверь, сейчас открою!

Высота спрыгнул с кровати, подшагнул, сбросил засов, распахнул дверь. Выругался удивленно.

Оба, и Дюссак, и его подручный, выглядели так, словно вырвались из бойни…

Дюссак вытер беретом кровь, текущую из рассеченной брови, швырнул его в угол:

— Собирайся, стенолаз. У нас беда.