Воин-Врач IV

Глава 23 Дорога домой

— Это чего за торжественные встречи с каждого берега, Гнат? — без претензии или раздражения, скорее с чистым интересом спросил Чародей у Рыси.

Они стояли на носу третьего в караване насада, не так давно перебравшись на него с пятого по таким же сходенкам дубовым, какими скакал за молодой женой недавно князь киевский Роман Всеславич. Только на этих были крепкие складные перильца. Отошедшие от многочисленных, но совершенно случайных встреч с земляками, кормчие вели лодьи уверенно и профессионально, залюбуешься. По отмашке Гната чуть сбавляя ход и устраивая небольшое балетное дефиле, как тогда, на магнит-доске, только посреди Днепра. И в местах, где по берегам не было чужих глаз. Об этом молча сигнализировали конные нетопыри на высоких кручах обрывов их «глухонемым телеграфом». Воевода, как и каждый из его бандитов, дело своё знал, обещал доставить до Полоцка в целости и сохранности. И по-прежнему никому не верил, даже себе, хоть и знал уже ту хохму про «надо же, ведь просто пу́кнуть хотел».

— Любит тебя народ, Слав. Вот и строятся с утра вдоль берегов, будто дел других нету у дармоедов, — с неискренней неприязнью отозвался Рысь. — А едва лодьи завидят — тут же быстроногого гонца вверх по течению шлют, чтоб дальше весть передал, чтоб уже следующие князя-батюшку дожидались. А машут и орут они всем насадам, не только твоему.

Этого ответа, в принципе, Всеслав и ждал. Но лучший друг, как и обычно, поделился сведениями не скупясь, эмоционально.

Это был не первый и, коли Боги доведут, не последний речной переход с Киева до Полоцка, участком великого торгового пути из греков в варяги. И снова дружина ближняя была рядом, а в караване лежали горы злата-серебра, каменьев драгоценных, пряностей иноземных и прочего, что обычно сопровождало возвращение из успешного похода. Но впервые в жизни шли одним насадом с великим князем и великая княгиня с сынами Глебом и Рогволдом. А с ними и названая дочь Леся. А на соседнем стояли, оглядывая в три глаза родные просторы, патриарх Всея Руси и великий волхв Буривой, вспоминая, надо думать, дела давние, прошедшие. Сравнивая их с днями нынешними. И явно радуясь результатам того сравнения. Через один насад шёл взвод лебёдушек, догонявший верную Домну, что убыла раньше. Она в Полоцк, вроде бы, и не просилась, но всезнающий Гнат предупредил, что за неё и Буривой просить придёт, и сама зав.столовой становилась всё грустнее с каждым днём. А когда Дарёна, «включив княгиню», заявила прилюдно, громко и безальтернативно, что не планирует оставаться в родном городе без Домны, как без рук, даже расплакалась на радостях.

На хозяйстве в Киеве осталась Одарка, и за то, что у Ромы с Ак-Сулу всё будет хорошо, можно было даже не переживать. Молодая ключница «строила» новое пополнение «лебёдушек» так, что даже Ждан, бывало, останавливался послушать и покрутить длинный ус в благодушной задумчивости. За ней по пятам ходила с блокнотом Ганна, баба постарше Домны, что должна была принять управление княжьим подворьем у Одарки через некоторое время. А ещё у той Ганны второй месяц жил Кузя, наставник «мелких негодяев, безобразников и пакостников», как ласково звали в городе растущую молодую смену Гнатовых нетопырей.

О том, куда денется молодая ключница, говорить вслух не рекомендовалось, конечно, но бабы языки стёрли под корень, обсуждая втихаря, что Одарка как пить дать ведьма, раз приворожила так крепко княжича Глеба, что в далёкие земли диковиной страны Югославии он решил взять её с собой. Рысь, конечно, ругался и шугал их посиделки, но исключительно для виду. Потому что запустить слухи придумал сам, посоветовавшись со Ставкой, и «информационное воздействие» вёл в точности со своими планами. Параллельно выявляя излишне заинтересованных лиц, вполне успешно.

Плыли в Полоцк и Свен с Фомой, кузнец с ювелиром. С ними была история ещё хлеще. Прознав о том, что на уходящем караване для них заготовлены места, жёны мастеров подняли такой хай, что посмотреть и послушать с соседних улиц в их переулочек заглядывали даже мужики. Бабы же толпились, негромко гомоня, вдоль заборов, и удовольствие от яркого скандала получали непередаваемое. Бросить богатые дома, мастерские, всё родное и привычное, включая соседей? И сорваться в какой-то Полоцк, чёрт его знает где находившийся⁈ Не бывать тому! В этом сёстры сходились полностью. И были уверены, что их тюфяки-мужья одумаются и перестанут валять дурака.

— Я великому князю слово дал! — прорычал шведский увалень Свен голосом, какого жена от него не слыхала сроду. — И я, и ты, всем батюшке-князю обязаны! Хочешь — оставайся тут. С соседями!

— Вы, дурищи, зря думаете, что кроме вас больше ни одной бабы на Руси не осталось. Говорят, полоцкие даже поумнее будут, — сдерживаясь явно из самых последних сил, сообщил сёстрам Фома. Отцепил от пояса связку ключей и красивым, хоть и нервным, жестом бросил их под ноги разом оборвавшей крик жене.

Они гордо развернулись и ушли сквозь онемевшую толпу зевак на княжье подворье. Куда совсем скоро пришли и непривычно тихие жёны с детишками. Держа в руках узелки с пожитками и замотанные в тряпки для тепла горшки с домашней едой. Наверняка били бабы, без промаха. А теперь вот наверное уже обустраивались на новом месте. Там для их мужей с коллегами была выстроена целая слобода на четыре улицы.

К троим молчаливым и бледным мастерам, державшимся наособицу, хоть и плывшим на княжьей лодье, приближаться не давали Лютовы. Громовых дел мастера щурились одинаково радостно на Солнышко, от которого почти отвыкли. Их ждал отдельный острожек в непролазных дубравах за Полотой. В котором уже с неделю на всём непривычно готовом и богатом ожидали отцов жёны и детишки.

Плыли и другие мастера, во главе с чудо-плотником Кондратом, жена которого, Лукерья, которую все сразу стали звать Лушей, оказалась потрясающей хозяйкой, умудрявшейся даже на плывущей лодье создавать уют и какие-то невообразимо вкусные кулинарные шедевры, вплоть до того, что пирожков нажарила со свежевыловленной рыбой. Мужики смотрели на плотника с плохо скрытой завистью, а он на жену — с явной гордостью и любовью, какая бывает у взрослых людей, живущих душа в душу. Их с Лушей тоже ждал высокий терем, а ещё мастерские и пилорама на одном из островов на стрелке Полоты-реки. Такая же, какую сладили по ранней весне на Почайне, только уже с учётом всех допущенных и исправленных в прототипе ошибок. И помощнее, потому что гребных колец-колёс, или как они там назывались, тех, что передавали энергию текущей воды на полотна ходивших вверх-вниз пил, было целых два.

Князь не раз поглядывал на мастеров, что приняли приглашение перебраться на новое место без раздумий, каждый. Они всю дорогу до Катынки-реки, что вела с Днепра до Каспли, притока Западной Двины, о чём-то увлечённо спорили, собирая из палочек, глины и воска какие-то неразличимые с княжьего насада конструкции, чертили в берестяных «блокнотах», заглядывая друг дружке через плечо, и высчитывали что-то на очередной новинке — деревянных счётах. На то, чтоб «измыслить» советский калькулятор «Железный Феликс» мне знаний не хватило, признаться честно, а вот на счётах щелкать я ещё с начальной школы любил и умел. При гарнизоне, где прошли несколько моих детских лет, был магазин, чипок, как его все звали, в котором царила-властвовала тётя Зина, мамина подруга. То, с какой лёгкостью она оперировала цифрами, меня сразу очаровало и увлекло, и я не постеснялся научится. А теперь ту науку переняли и здешние преподаватели, торговцы и рабочая интеллигенция.

Смотреть за увлечёнными обсуждениями их было приятно и как-то особенно радостно. Мерный плеск воды за бортами, крики и здравицы с берегов Днепра, спокойный и мирный переход навевали какое-то философско-созерцательное настроение. Но ещё приятнее было сознавать то, что эта, первая, пожалуй, в русской истории «утечка мозгов» тоже шла в полном соответствии с нашей со Всеславом задумкой. И обещала такие перспективы, о каких точно не стоило бы рассказывать отцу Ивану, чтоб не рисковать налететь на проповедь о вреде и недопустимости гордыни. Хотя, сдаётся мне, патриарх Всея Руси помолчал бы, подумал, да и ответил: «Благослови тебя Господь, княже!». Чаще всего выходило именно так.

По Катынке поднялись до Куприн-озера, где с каждой из встреченных лодочек снова слышали приветствия и добрые слова. Ночевали прямо на воде, глядя на плотный густой туман, окруживший наш сбившийся в стаю караван корабликов, будто обмотав их светлой паклей. Звуки по воде разлетались далеко, звонко, чисто, но лишних их не было, ночь прошла спокойно.

На северной оконечности в озеро впадали две речки, и наша была правая, с именем Возгорня. По ней поднялись до малой деревеньки с названием «Волочок», где по всему берегу теснились шалаши да землянки лямщиков-бурлаков. Сноровистые мужики, явно прошедшие доходчивый предматчевый нетопыриный инструктаж, к насадам подходили без спешки и руками резких движений не делали. Судя по чьей-то войлочной шапке, намертво прибитой арбалетным болтом к стволу берёзы, в инструктаже довелось поучаствовать и Яновым.

Женщины, дети и часть груза перешли на специально подогнанные телеги, которые с конвоем из части Гнатовых отправились вперёд. А мужики, что мастера, что воины, что великие князья со столпами веры, приняли на плечи пеньковые лямки. Но тоже не сразу.

— Здорово, Шишка! — махнув приветственно рукой, крикнул Всеслав главному на волоке человеку.

Тот был точно ничуть не меньше Гарасима, и совсем так же заросший сивой бородой до самых глаз. При взгляде на его здоровенные растоптанные босые ступни мне на ум пришли картинки динозавров в палеонтологическом музее. И рецепт мази от ревматизма.

— И ты здрав будь, коли не шутишь. Не разберу издаля́, никак знакомый кто? Будто бы видал тебя уже раньше? — с тщательно сыгранными сомнением и равнодушием протянул здоровяк.

Шишка, главарь Касплинских лямщиков, фактом своего существования убедительно доказывал, что синдром вахтёра появился значительно раньше самих вахтёров. Он обосновался на этом во́локе лет двадцать назад, и с самых первых дней давал понять всем и каждому, что вот конкретно на этих двух участках суши именно он — царь, бог и полновластный хозяин. Его плохое настроение проклинали торговцы от фризских до арабских. Ему чистили рыло германцы, норвежцы, датчане, шведы, поморяне, руяне, греки и наши, неоднократно. Но с Шишкиным беспримерным упрямством сравнимо было, пожалуй, лишь его завидное здоровье.

— Бывало пару раз, — отозвался Всеслав. А за спиной его радостно оскалился засидевшийся без резких движений Рысь. Он бил Шишку никак не меньше десятка раз, причём чаще всего после очередного «знакомства» лямки хватали дружинные и тащили лодьи сами, весело понося́ ленивых ротозеев последними словами. Те шлёпали следом, неохотно отлаиваясь, потому что с первого раза помнили, что денег за во́лок не дождутся. Когда возвращались с потерями и ранеными, такого не бывало, по счастью, никогда. Шишка впрягался молча первым и зашагивал с правой, как положено, ноги, разом задавая хороший темп. Будто чуял, что весёлого балагура воеводы и не по годам мудрого князя на лодье не было. Были уставшие и злые, как собаки, на то, что не уберегли друзей и братьев.

Но на этот раз старшина лямщиков явно решил не отказывать себе в удовольствии. Телеги с бабами и ребятишками были далеко, а, значит, можно было никого не стесняться. Он набрал побольше воздуха в бороду.

— Шишка! — раздался хриплый сварливый голос безногого убийцы. И впервые на Всеславовой памяти великан-бурлак заметно вздрогнул.

— Уши надеру! Не видишь что ли — спешит батюшка великий князь Всеслав свет Брячиславич в родной Полоцк? Коли не видишь — подойди, я те глаз-то натяну сейчас!

— Дяденька Ставр? — такого голоса от скандального холерика Шишки не ждали, кажется, даже свои. — Чего ж не упредили-то? Эй, безногие! Похватали лямки — и бегом!

Последние слова были сказаны тоном привычным, ожидаемым, и подчинённые его метнулись выполнять приказание.

Князь вслед за воеводой подошёл и пожал широкую и твёрдую, как полбревна, ладонь Шишки. Здорово удивившись небывалой метаморфозе. И советуясь с профессионалом, к каким бечевам-канатам ставить дружинных и вставать самим. Корабликов было много, как и народу, работы должно было хватить на всех.

— Это ж с-под какой твоей сестрицы такой племяш выпал, дяденька Ставр? — Гнат долго держался, но не утерпел. Отгудела-отстонала толпа первую песню, в которой я с удивлением узнал родную «Дубинушку», только без рабочих артелей и вместо «эй, ухнем» было «ох, о́хни», и воевода тут же вылез с вопросом. Но с шага не сбился.

На маячившем впереди над головами насаде зашуршало и заскрипело, и над досками носа показались сперва ладони, а следом и седая голова инвалида. По которому было заметно, что скучная дорога тяготила и его, и за возможность зацепиться языками да пособачиться он Гнату даже благодарен.

— Это у вас, крапивников болотных, сплошь худосочные родятся, навроде тебя вон. А у нас в роду — богатыри! — начал сразу дед.

— А то! Великаны! Ноги — как у фризского коня! Под Переяславлем прикопаны лежат, — в такт шагам отвечал Рысь. Время, когда Ставра можно было обидеть или расстроить увечьем, если и было когда, то давно прошло. Да и вообще в этом времени шутки были слаботолерантные и малополиткоректные. Зато часто смешные.

— Точно, лежат, ждут! Вон как князь-батюшка баловством мяться перестанет, чтоб одним жуликам копыта липовые выстругивать, а прочим супостатам отрывать их, да вместе с задницами-то, как начнёт об сирых и убогих старцах думать, так поедем, отроем их там под ракитой, пришьём мне взад обратно — ох и наплачешься ты у меня, воеводская морда!

Как народ умудрялся не сбиваться с шага — ума не приложу. Видимо, за движение в общем ритме отвечали какие-то участки спинного мозга, рефлекторно. Взрывы хохота поднимались до небес. Смотреть на рыдавших от смеха лямщиков было неожиданно.

— Иди ты в баню, сирый и убогий! Таких убогих надо было вон папе римскому, покойнику, отправить, да с верёвочкой пеньковой вот эдакой. Он бы враз сам удавился! Сирый нашёлся мне, ломом подпоясанный! — не унимался Рысь под хохот товарищей.

Это, наверное, был самый весёлый во́лок на княжьей памяти.

Там, где огибала лесок речка Удра, по которой предстояло продолжать путь, ждали нас семьи. Ясно, что кипучие натуры многих жён не могли усидеть на месте без дела, не было в эту пору в людях такой привычки, кто не занят — или хворый, или дурень. Поэтому кроме приветливых милых и любимых лиц дожидались нас и обед, поистине княжеский, и натопленная баня. После трёхкилометрового во́лока это было настоящим даром небес. Срубов вдоль берега стояло аж пять штук, и готовы к приёму трудовых резервов были все. Намывшись до скрипа, наплескавшись нагишом, пугая румяных девок, принёсших утереться, в чистой воде Удры, где давно унесло течением муть, поднятую спущенными лодьями, сели обедать. Трапезу благословил лично патриарх, после бани и анисовой благодушный более обычного.

Извилистая Удра бежала вполне уверенно, а в местах, где не уходил в небеса с обоих берегов лес, позволяла и паруса раскинуть, поэтому до следующего перехода добрались ещё до темноты. Если верить карте, на которую ложился очень примерный маршрут, со всеми поворотами и изгибами прошли за половину дня около двадцати километров, вполне достойный результат для такого большого каравана.

Ночевали в чистом поле, под деревушкой Волоковой. Тут, по всему протяжению, народ с названиями особенно фантазию не напрягал. А утром двинулись привычным по вчерашнему дню порядком под новые, но тоже вполне ожидаемые шутки-перелайки двух злодеев-диверсантов, молодого со старым. Лямщики были с нами, потому как после бани и такого застолья отпустить нас одних «на ночь глядя», как сказал Шишка, щурясь от яркого Солнца и анисовой, им совесть не велела. За что тут же был осмеян языкастым Ставром, уверявшим всех, что совесть со стыдом вместе главарь бурлаков потерял гораздо раньше, чем он сам — свои ноги.

Как раз перед обедом добрались до озера Каспли, где встреча уставших, но довольных мужиков прошла в точности по вчерашнему сценарию. А после попрощались с присмиревшим неожиданно за два дня Шишкой и его тружениками и пошли дальше следующей речкой, что была пошире Удры, но текла чуть помедленнее и всё больше лесами, поэтому с парусами было особенно не размахнуться. Махали вёслами, под те самые напевы, древние, как эти реки, эти леса и сама наша земля, с какими выходили лодьи к берегам Днепра на Ромкину свадьбу.

Великий князь и великая княгиня стояли на носу, снова перейдя по Рысьиной вежливой просьбе с одной лодки на другую. Каспля стала уже гораздо шире, готовясь вскоре донести свои во́ды до родной Двины. А там уж и Витебск рядом, и Полоцк за ним, почитай, следом.

— Помнишь ли, радость моя? — спросил Всеслав жену. И оказалось, что образы той памятной встречи пришли им на ум одновременно. Тот во́лок был западнее, там речки были мельче, а перегоны длиннее, потому и выбрали для этого похода Касплинский путь.

— Как не помнить, любый мой, — отозвалась она, прислонившись щекой к мужниному плечу, стоя перед ним, в кольце любимых крепких рук. Что ненавязчиво оберегали заметный уже живот. Она была уверена, что носит под сердцем сына, но у Врача, что так чудесно спас её мужа от верной смерти, не спрашивала, боясь сглазить. Да я б и не ответил — не УЗИ я, чтоб пол ребёнка определять, а по приметам судить никогда не брался. Знал только, что девки у матерей красоту забирают. Если так — то у Всеслава точно парень на подходе. Румяная на речном лёгком ветерке Дарёна выглядела чудесно.

— Приворожил невинную девицу, прельстил украшениями заморскими, — мы не видели её глаз, но точно знали — улыбалась лукаво. Сердцем чуяли. На двоих одним.

— Не плети, мать! — делано возмутился князь. — Не мог дядька Василь дочерь, на злато-серебро, на тряпки да подарки падкой воспитать.

— Верно, не мог. Другим, знать, чем-то взял, — она сделала вид, что задумалась.

— Дело ясное — красотой неземной, — подыграл Всеслав.

— Скажешь тоже! Ты видал ли себя, красаве́ц? Детей только и пугать. И взрослых тоже, — под конец в её шутке осталось значительно меньше доли шутки, как говорили в моём времени.

— Не угодишь тебе, мать. Это, говорят, бывает с теми, кто в тягости, — покладисто ответил Чародей. Которого вряд ли подозревал в покладистости хоть кто-то.

— Разлюбишь теперь? — нет, не могут бабы по-другому. За то и любим их, наверное.

— Не дождёшься. Как помимо этого ещё троих родишь мне — тогда напомни, обсудим. А до той поры меньше любить не стану, и не умоляй.

Ладони Всеслава обнимали живот жены. Спина её прижималась лопатками к его нижним рёбрам, затылок еле доставал до его правой ключицы. И то, что так они могли бы простоять, наверное, всю оставшуюся жизнь, знали князь с княгиней совершенно точно. Как и то, что стоять так им доведётся нечасто — слишком уж много дел и ещё больше планов было у Чародея, слишком многое уже делалось его словом и его волей на русских землях. И очень многому ещё только предстояло свершиться. И от этого этим мгновениям покоя и искренней тёплой взаимной любви не было цены.

— Люблю тебя, — два голоса, Всеслава Чародея, великого князя Полоцкого, и жены его, Дары-Дарёны, Солнцем озарённой, прошептали это одновременно.