Воин-Врач IV

Глава 12 Ветер северный

На остатках льда Почайны банда Рыжебородого гоняла на коньках до тех пор, пока не перестала допрыгивать от льдины до льдины. Наши за сумасшедшими танцами шведов смотрели со смесью недоумения и зависти. Эти не участвовали в чемпионате, не сражались за кубок. С железными полосами на ногах викинги радовались, как дети, тому, что им стала на суше доступна скорость стремительных снеков и драккаров, и устраивали такие головокружительные пляски, что к исходу недели собирали на берегу чуть ли не половину города. Где зеваки замечали знаменитых ледняков из отряда «Стражей», «Лесников» и непобедимых «Полоцких Волков». Которые, может, и уступили кубок «Черниговским Орлам», но ни у кого не было сомнений в том, что по осени заберут обратно и поставят на том же самом окованном высоком дубовом стволе, на каком трофей простоял почти всю зиму на площади возле огромной карты русских земель. К ней старались хоть раз за день подойти все, кто жил рядом, а некоторые добирались и с дальних концов. У тех же, кто приезжал с окру́ги и дальних краёв стало традицией первым делом, ещё до захода в Софию, обежать встревоженным взором поверхность огромной схемы и удовлетворённо выдохнуть, кивнув довольно: «всё на месте!».

Дубовую колонну покрыл резьбой Кондрат, а Фома оковал серебряными и золотыми фигурками, часть из которых были вполне узнаваемыми. Стоящая на спине летучего коня фигура с руками, раскинутыми крестом, с мечами в руках. Крылатый ангел над верхушкой не по-здешнему прямой высокой крыши церкви. Пузатый пучеглазый Речной Дед верхом на огромном соме, глядящие вдвоём с неприязнью на огромную толпу мелких фигурок на поверхности льда над ними. Но в первую очередь, конечно, сцены из самых захватывающих игр чемпионата по ледне, и игроки любимых команд, те, кто подарил горожанам любимое и долгожданное зрелище. Которого теперь, до тех пор, пока Днепр снова не укроется крепким ледяным панцирем, ждать предстояло и вправду долго.

…В таком же, как у «научников», берестяном блокноте Леська взялась чертить острые, резкие линии крошившимся угольком, подхваченным с краю жаровни. Глаза её, восторженно блестевшие даже сквозь сосредоточенный прищур, скакали от листа на лёд и обратно. Всеслав, покосившись на эскизы, негромко велел Рыси позвать Фому и Кондрата, что срывали глотки возле самого бортика. И так же тихо указал им на наброски названной дочери, так и не заметившей столпившихся возле неё дядек, продолжавшей увлечённо рисовать. Оскаленный криком рот в бороде. Крошево льда из-под острия конька на вираже. Обломанный крюк клюшки. Замершая за линией границы в рамке тулупа шайба. Мастера во все глаза смотрели на выхваченные моменты игры, застывшие на бересте, не решаясь говорить вслух о том, что новую княжну неспроста в народе считали ведьмой, если и слабее матушки-княгини, то совсем не намного. Всеслав щелкнул негромко перстами, возвращая к себе от ярких контрастных миниатюр их внимание. Постучал ногтём по дереву перил, глядя на Кондрата. Провёл пальцем по чеканке на серебряном браслете-обручье на левой руке, переведя взгляд на Фому. Дождался понимающих кивков и удовлетворённо качнул бородой сам. А через несколько дней хвалил при всём честном народе и их, и красную смущённую Леську, принявшую как до́лжное недавние слова патриарха о том, что редким талантом рисовальщика её наградил Бог. А когда тем же вечером она, робея и заикаясь, попросила дозволения поискать и поучить рисованию способных детишек, начинание одобрил. Только посоветовал и взрослым не отказывать. Ушлый Глебка там же столковался с отцом Иваном о бесплатной аренде одной просторной тёплой избы и расписал сестрице, сколько надо брать со взрослых, а сколько с детей. Вернее, с их родителей, которые только что в очередь не выстроились, чтоб заплатить за то, что их чада переймут науку у само́й княжны, при этом будут в тепле, накормлены и под приглядом монахов.

Всеслав тогда, не удержавшись, разлиновал берестяной лист на квадратики и, как смог, нарисовал в каждом по маленькой картинке: вот лодочку по снегу тянет лошадка с длинной чёлкой. Вот румяная весёлая девчонка что-то говорит двум конникам, стоящим к ней боком. А вот она же на ступенях собора, в нарядном платье и шубке, слушает бородатого старца в высоком патриаршем клобуке. Да, получилось даже не вполовину так похоже, как у неё самой, но узнаваемо. Леся смотрела на свою собственную историю широко распахнутыми глазами, будто переживая всё заново. А на её уроках после этого детишки и старшие стали учиться рисовать первые в мире комиксы.

Те графические истории, что повествовали о жизни и духовных подвигах святых и великомучеников, освящались в Софии. И стоили значительно дороже, получив печать с православным крестом на витом шнурке в нижнем правом углу. Об этом Глеб с отцом Иваном говорил отдельно, не встретив и тени ожидаемого сопротивления новизне и богопротивной мазне, не соответствовавшей иконописным канонам. Среди народа, где читать умела даже не половина, эти «духовные картинки» разом обрели небывалую популярность. А в избу художников стал захаживать и великий волхв, рассказывая о птицах Гамаюн и Алконост, о богатырях и великих воинах далёкого прошлого. И рисованные истории по мотивам его рассказов-притч, со Сварожьим крестом, тиснёным на кожаных круглых лепестках, тоже были до́роги.

На уточнения Чародея Глеб ответил, что прибыль шла на лечебницы, еду и дрова для бедноты, на оплату труда лекарей и монахов, что учили грамоте и счёту. А я подумал о том, что все любимые мультгерои моего младшего сына в той, первой жизни — все эти зелёные уроды, летучие мыши, пауки, инопланетяне в трусах поверх трико — имели вполне реальные шансы не появиться никогда. Потому что здесь дети начинали играть в Святогора, Колывана, Никиту Кожемяку, Микулу Селяниновича и дочерь его, Настасью Микулишну.

Их, новых героев, выреза́ли из липовых плашек ученики Кондрата, мальчишки с не по-детски мозолистыми пальцами. Один или два, недавно порезанных, обязательно державшие во рту, от чего вид иногда имели дурашливый. Но уличанские, даже с княжьего подворья, смеяться над резчиками больше не спешили. За каждого из своих Кондратовы стояли горой, набрасываясь на обидчиков так, что и Ждановы не сразу успевали растащить пыхтевшую и сопевшую свору увлечённо мутузивших друг дружку ребят.

Фигурки воинов, ратников, как называли в этом времени привычных мне «солдатиков», выпускали двух размеров: с палец и с ладонь. Глеб влез и тут, насоветовав Кондрату делать не всех разом, а по одному виду в неделю. По воскресеньям на торгу теперь стоял ребячий крик: «Во, новый ратник, у меня такого нету ещё! Тятя, купи-и-и!!!». И тяти, чаще всего, покупали. Цены плотник не заламывал, помня своё удивление мудрым словам княжича: «Жизнь долгая, спешить не надо. Это ж не пожар и не понос, это дело серьёзное». Дороже выходили сотники и воеводы, почти в локоть высотой, но они были вырезаны филигранно, покрыты особым лаком с мелко истёртыми щучьей и окунёвой чешуёй и блестели на Солнце так, будто тоже светились изнутри жемчужным перламутровым отливом. И в продаже должны были появиться только через пару месяцев, начиная с фигурки с двумя мечами и щитом за спиной, с которого скалилась, как живая, рысь. Гнат, увидев «прототип», пилотный образец, которые теперь непременно утверждали всей Ставкой, расцвёл и ходил радостным два дня. Здоровенный копейщик и высокий жилистый спокойный лучник, а с ними и коренастый всадник на великолепном коне, растрогали сотников едва ли не до слёз. Пришлось дарить —воины же от детей отличаются не очень сильно, об этом князь знал из моей памяти, от старого того ротного в послевоенном Дальневосточном гарнизоне.

О том, какая фигурка должна была появиться на торгу следующей, знали все до единого Кондратовы ученики, но тайну хранили свято. Одного ушлого, что аж за две куны растрепал уличанским, чтоб ждали степняка на коне и с луком, выперли с подворья вмиг, не слушая рёва и клятв, что он больше так не будет. Два дня выл у ворот, обратно просился — не приняли. И разговаривать перестали, будто и не было его. Отвращение к трепачам и предателям, к тем, кто нарушал клятвы и подводил друзей и самого́ князя-батюшку, прививалось с детства, и вполне успешно, продолжая уже усвоенные наказы и сказки. И это было хорошо и правильно. Больше ни один из резчиков, даже самых маленьких, на посулы не купился, Каждый, к кому подходили с предложениями, тут же шёл к Кондрату, а особо бесстрашные — и к самому́ воеводе. Который за правду и бдительность вручал малышам сахарного сокола на палочке, вещицу вкусную и дорогую. И тем, кто пришёл рассказать о попытке подкупа, и тем, кто к ним с этой попыткой подходил — нетопыри тоже тренировали молодую смену, и Рысь лично отмечал особо удачливых из них.

Как-то раз, когда мелкие негодяи учились у крупных специалистов тайно скрытно перемещаться и добывать то, что велел старшина, не попадаясь на глаза неприятелю, всё великокняжеское подворье хохотало до упаду.

Из бани с воем и визгом выскакивали Домнины «лебёдушки», одна за другой, безуспешно прикрывая срам вениками. Успеха быть и не могло, потому что веников было мало, а мест для их применения — много, на все не хватало. Кинувшись было врассыпную, девки заслышали командный крик зав.столовой «А ну ко мне!», и метнулись всей стайкой к ней, в распахнутую дверь в подклет. Сопровождаемые свистом, хохотом и крайним одобрением Ждановых и Гнатовых внизу, и Яновых сверху, с крыш и гульбищ. Нырнувший в баню, чтоб выяснить причину переполоха, нетопырь, с удивлением вынес на свет две связки живых мышей, сцепленных за хвосты конским волосом. Витым, что навело на мысли о том, что паника вряд ли была случайной.

Хмурого тощего паренька лет двенадцати по имени Сашко́ выслушивали всей Ставкой, еле сдерживаясь, чтоб не ржать. Получалось не у всех. Гарасим, лёжа на столе, икал гулко, будто кто-то камни в бочке катал. Отец Иван отворачивался к окну, чтоб не смеяться непедагогично в лицо допрашиваемому. Алесь и Ждан фыркали в кулаки, а Гнат держал себя за бороду аж двумя руками. Более-менее выходило только у Ставра и Яна Стрелка́, но и им спокойствие давалось с видимым трудом. Всеслав же мучиться не стал и улыбаться не прекращал с самого начала. И от комизма ситуации, и чтоб хоть немного поддержать мальчишку, что смотрелся пионером-героем на допросе полицаев.

Кузя, тот самый, что чудом выжил при переходе от Одера к Двине, которого спасли от ляхов и доставили к нам Судовы, первый в мире человек с серебряным имплантом в черепе, который иногда можно было даже разглядеть в его пустой глазнице, стал для юных негодяев царём и богом. Он говорил уже лучше, хоть и заикался по-прежнему сильно, ходил с костылём, и одна рука так и не обрела подвижности, но как-то умудрялся держать в повиновении и строгости своих подопечных. Вот до того самого раза, когда юношеская фантазия взяла верх над почтительностью.

Задача в тот раз была поставлена сложная: стащить белым днём десять резцов у Кондратовых мальчишек. А как, коли они их из рук выпускают, только когда спят, едят и наоборот?

Травить до усёру решили не пробовать. Урок про яды, который проводил один монах из Лавры, обладавший, судя по лицу и тёплому общению с Кузьмой, солидным тайным прошлым, помнили все, но уверенности не было — а ну как рука дрогнет, и вся плотницкая ватага дуба даст? Значит, надо как-то иначе. Спереть резцы ночью из запертой избы единогласно признали скучным и неинтересным. Стали думать дальше.

— Дядька Кузьма говорил, что внимание можно привлечь, а можно отвлечь, — вспомнил Павлуха.

— Точно! А что лучше всего привлекает внимание? — спросил Сашко.

— Солнышко! Громовик! Жратва! — варианты посыпались густо, со всех сторон.

— Голые девки! — мечтательно протянул Митроха, которому было почти пятнадцать, и вопросы подобного плана интересовали его живо.

— Думали сперва курицу без башки им подкинуть, но решили — перебор. Побегут, наследят, перемажутся, а ну, как оскользнётся какая? А мирных жертв надо избегать, — заученно, по-военному произнёс Сашко последнюю фразу, от которой дёрнулась щека у Буривоя, и он уставился в окно вместе с патриархом, пряча улыбку.

— Мышей решили. Для страху пучка́ми их связали, — продолжал мальчишка, хмуро глядя под ноги.

— Кто решил? — в очередной раз влез Ставр, давя в себе непривычную добрую улыбку, от чего выглядел ещё страшнее обычного.

— Я, — буркнул Сашко.

— И про курицу ты, и про мышей тоже ты? — мне вспомнились старые истории про злого и доброго полицейских. Гнат с безногим вряд ли их слышали, но «разматывали» пацана в полном соответствии с канонами допросной практики.

— Ага, — твёрдо признался партизан, не поднимая глаз. Он выгораживал остальных до последнего, но у этих двоих и Герасим из тургеневской «Муму» запел бы соловьём, наверное. Они оба точно были из тех, у кого и петух снесёт, и секрет заключался вовсе не в везении.

В общем, резцы спёрли все, две дюжины. Каждый из юных душегубов получил лично от Рыси памятный подарок: фигурку воеводы, которая должна была появиться на торгу только через бесконечные полгода. Но эти никто из мальчишек точно ни за что бы не сменял и не продал. На обороте основания любого из врученных резных Гнатов стояло выжженное клеймо личной печати Всеслава Брячиславича. Таким вещам цены не было и быть не могло.

Кроме сувениров, Рысь дал строгий наказ продолжать беречь мирное население и не шалить. Воевода потратил время, чтоб с каждым поговорить с глазу на глаз, попадаясь мальчишкам в самых неожиданных местах и иногда пугая их до икоты. Но отмечая, что и икая они бросались в нападение, не определив сразу, что за серая тень положила руку на плечо. И многих взрослых мужиков могли бы уже и одолеть, впрок шла Кузькина наука.

А когда из застенков выпустили Сашко, он тут же собрал всех бандитов вместе, пошёл к учителю и почти слово в слово изложил всё, что было на допросах. Повинился, что отпирался до последнего, но начальство так хитро задавало вопросы, что мог и лишнего ляпнуть. И закончил доклад привычной для них просьбой «разреши, дядька Кузьма, замечания принять!». Ставр, Гарасим и Гнат, гревшие уши в соседней комнатке, совершенно одинаково одобрительно крякнули. А ветеран со следующего дня начал читать курсантам лекции о крепкой воле и хитрых вопросах, какими можно было узнать то, о чём не хотели рассказывать. Поведал старый убийца и о допросах с пристрастием, от чего пацаны весь тот вечер ходили хмурыми и бледно-зелёными.

Через некоторое время после обретения Святовитова чура стали приходить вести с дальних краёв. Люди воеводы Стаха донесли требования и волю Всеслава-Чародея до зарубежных торговых, и не только, людей. Принесли и их неожиданные ответы. Не в смысле резкого и решительного отказа охамевшему вконец дикому князьку северных земель неожиданные. Так ответили только из Гамбурга, где крупную торговлю патронировали, а по-нашему крышевали, император и архиепископ, нёсший давно не мытыми руками германцам слово Божие от папы Александра, которому сейчас совершенно точно было не до епископов. Даже архиважных.

Поэтому после первых новостей поставки в Гамбург закрыли и наши, и новгородцы, и латгалы с ятвягами, пруссами и поморянами. А на траверз, или как это правильно называлось у морских волков, вышли корабли датчан, норвегов и руян, у которых они оказались едва ли не лучшими. Водные пути по Северному морю возле устьев Эльбы и Везера были перекрыты на вход и на выход по воле далёкого от этих мест волка-оборотня, сугубо сухопутного. Торговля пошла неожиданно быстрее и веселее через подконтрольную ободритам Любицу, будущий Любек. Нам и союзникам было проще — плыть ближе. Тамошним торгашам было раздолье: то, что раньше проплывало мимо носа, само пришло в руки, да по таким неожиданным расценкам, что грузы выкупались подчистую на два-три рейса вперёд. Вот тогда-то Глеб, светлая голова, и начал поднимать цены. А Любицкие уже не спорили — они набрали задатков под поставки едва ли не на полгода. Не ожидая, что глупые русы так вероломно задерут стоимость своих товаров. Уникальных, не имевших аналогов и пользовавшихся стабильно высоким спросом.

Делегаты от торгашей шустро добрались до Киева, где пробовали сперва умничать, потом важничать, потом капризничать, а там и угрожать. Глеб сказал, чтоб бросали дома, лавки, склады и причалы и проваливали в Гамбург. «Если Господу угодно собрать всех умалишённых в одном месте — чего бы и не там?» — спросил средний сын у русского Чародея, сидевшего рядом. Тот лишь пожал плечами, пряча в бороде гордую улыбку. И совсем уж расцвёл, когда Глеб навязал заморским гостям под предлогом помощи для расчётов с заказчиками русского золота. Киевских гривен с клеймами. Узнав в ходе жарких торгов бо́льшую часть тех самых конечных заказчиков. И подписав Любицких под такой процент, что становилось ясно — либо они работают с ним, либо и вправду идут в Гамбург. Пешком. Без денег. И без штанов.

Оттуда, из Гамбурга, не доехал-доплыл никто. На княжий вопрос «а отплывали ли?» Рысь и Ставр только делали загадочные глаза. Император, занятый обкладыванием в норе старого лиса-Александра и его тайных серых и прочих кардиналов, на жалобы торговцев внимания сразу не обратил, а потом было уже поздно. Он отправил датчанам, норвегам и шведам возмущённые ноты, в которых категорично требовал снять блокаду и наладить поставки дефицита от русов, особенно той настойки, с которой и умудрённые долгой жизнью старцы начинали снова представлять для девок не только коммерческий интерес. Скандинавы предсказуемо отправили императора некультурно, но хорошо, что хоть устно, а не официально. И их корабли продолжили сменять друг друга на рейде, или как там правильно, блокируя водные поставки товаров и, что немаловажно, информации. Которую перехватывали и, пусть и с задержкой, направляли в Киев с сизыми и серо-бурыми птичками, скаканувшими в цене в десятки раз. Те со́рок гривен, за которые бодался с Алесем Гнат, сейчас показались бы сущей мелочью.

Из Венеции пришло неожиданное сообщение через Эстергом, от Шоломона. Тамошние дожи, народ гордый до неприличия и богатый даже больше, чем гордый, интересовались ненавязчиво, где именно находится Полоцк, как туда лучше попасть, водой или сушей, и что бы такого редкого и дорогого подарить тамошнему дикому князю, чтоб заручиться его поддержкой. То́лпы степняков, азартно, бодро и с огоньком разорявшие Истрию, Каринтию и Верону, наводили их на очень правильные вопросы.

Над Европой задул северный ветер. Нагнав к Альпам тысячи германцев, франков и так неожиданно появившихся с востока половцев. В языческих святилищах, внезапно оживившихся на моравских и богемских землях, в краях ляхов, мадьяр, хорватов и болгар, пели хвалу и клали требы Стрибогу, деду всех ветров. В костёлах, кирхах, соборах и базиликах проклинали поганого Борея, бога ледяных полуночных бурь, что ломали устоявшиеся веками порядки. Которые вполне устраивали латинян. Но никак не вписывались в картину будущего мира Всеслава Чародея.