Воин-Врач IV

Глава 13 Смена парадигм

— Пойду я, княже, — скучно сказал Рысь, поднимаясь из-за стола. Стоявший между дверью и его лавкой богато одетый осанистый, но излишне упитанный мужчина с длинными седоватыми светлыми волосами, дёрнулся, отшагнув прочь от воеводы, и замолчал.

— Куда? — с интересом уточнил Всеслав.

Это был уже третий похожий разговор, когда очень важные и серьёзные посланники от торговой и политической элиты Гамбурга приходили договариваться. Но делали это с непривычки из рук вон плохо. Без уважения. Первые два раза Гнат с успехом помогал им быстрее принять верное решение отвалить от крайне занятого великого князя со своей ерундой. Что-то сейчас придумал?

— Да дел про́пасть, батюшка-князь, сам же знаешь. А наперво — велю кол затесать. Толстый, вот такенный, — Гнат с воодушевлённым видом показал на пальцах круг приличного диаметра, не меньше локтя. — Но так, несильно затешут. Чтоб с занозами был, зазубренный.

— Затшем? — важный посланник спросил на русском, удивив, кажется, и самого́ себя. До этой минуты дребезжал и лязгал он исключительно на родном наречии, а толмачил-переводил Ставр.

— Как «затшем»? — оживился Рысь. — Тебе же, дядя! Ты — человек непростой, фигура крупная. Малый кол тебе не по чести. Деревьев у нас много, жалеть не станем, хорошее найдём, не поскупимся, не бои́сь!

— Затшем к-к-кол? — выдержка покидала переговорщика стремительно, вон, как побледнел-то.

— Так на кнорре твоём поставим, перед мачтой как раз. На нём и поплывёшь домой, чтоб издаля́ видать было, куда вам всем шагать надо дружно с вашими ультима… мать его… Короче, ты, я по глазам вижу, сам уж понял.

Гнатка и в этот раз не подвёл. По глазам посланника было и вправду видно, что он осознал и безрадостные перспективы, и их вероятность, близкую к неизбежности. Но этот оказался покрепче, долго держался. И проблеял дрожащим голосом напоследок:

— Скоро лето. Лёд сойти везде. Армия мой император шагать твёрдый земля! Нет топить река.

— Вот в «твёрдый земля» все и лягут, — согласно кивая, подхватил Рысь, продолжая валять дурака. При этом пугая собеседника до по́та и дрожи. — Наша-то родная землица их держать не станет, прямиком в Пекло, Преисподнюю по-вашему, и определит. Вот тоже слово дурацкое выдумали — причём тут исподнее? Короче, провалится вся ваша армия к чертям рогатым! Но ты не робей, слышь? Ты их там уже встречать будешь. С коло́м в заднице. Берёзовым. Нет, с еловым — там заноз больше. Во-о-от такенным!

Рысь развёл указательные и большие пальцы на обеих руках, будто держал меж ними в горизонтальной плоскости, чуть наклонив к мокрому и бледному до зелени посланцу, тележное колесо. Заглядывая внутрь с удовлетворением и гордостью хозяйки, что ставит на стол румяный пирог. Большой.

Высокий гость давно ссутулился и теперь дёргал кадыком, безуспешно пытаясь найти в пересохшем горле хоть каплю влаги.

— Что передать мой император? — просипел он с трудом.

— Пламенный привет! — с воодушевлением воскликнул воевода. — И сердечные пожелания крепчайшего здоровья! Ему пригодится, молоденький такой, считай и по́жил-то совсем ничего. Обратно возвращаться будешь — деревья повдоль берегов считай. Собьёшься — не беда, заново начинай. Ещё до Берестья поймёшь, что у нас их на всех вас хватит!

Выйти посланнику императора Священной Германской Римской империи помогали Вар с Немым. Ноги гостя не держали.

Ввиду обилия прибывших степняков, службу на дворе несли те из Гнатовых, кто понимал половецкий. Они и рассказали потом.

— Хвала Великому Тенгри, что тогда надоумил тебя прийти сюда, сын, — задумчиво проговорил своим хриплым голосом Ясинь, проследив, как со ступеней бережно спускают какого-то важного иноземца в дорогом бархате и мехах. На котором лица не было.

— Да, отец. Кто мог знать, что дружба с народами лесов окажется такой выгодной? — ответил Шарукан с почтением. Глядя на то, как богато одетому подали кубок с питьём, и он жадно, с шумом, хлебал, обливаясь и лязгая по золоту зубами так, что слышно было по всему двору.

Степные вожди пили из деревянных резных кружек, что не обжигали рук, медовый сбитень, до которого оба оказались большими охотниками. Сидели сын с отцом вольготно, расслабленно, подставив широкоскулые медные лица высокому весеннему Солнцу, на диковинных креслах, очередной придумке Всеслава, которую довёл до ума его чудо-плотник. Четыре деревянных рамки да кусок холста и удобные перильца для локтей, вроде бы, проще и придумать нельзя. Но раньше таких штуковин не было. Как и многих других, что окружали здешнего вождя, становясь популярными и на Руси, и за её рубежами. Похожие кресла-лежанки, старики говорили, попадались в землях древних греков и латинян, но этого удобства в тех колченогих поделках не было и в помине. Одна выемка в перильце под чашу или кубок чего стоила.

— Он верно говорит, Хару. Выгода — дело десятое. Уверенность в соседях и друзьях, в том, что дети и внуки будут хранить мир и жить достойно — вот что главное. И цены́ не имеет, — проговорил, помолчав, старый хан. И сын был снова полностью согласен с отцом. В очередной раз поблагодарив Богов и Вечное Синее Небо за то, что позволяло ему продолжать слушать родной хрипловатый голос. Живой.

С юго-запада регулярно приходили свежие сводки, на основании которых передвигались фигурки на карте, той самой, что была нарисована на шкуре так давно. Фома, принёсший в подарок золотых всадников, лёгких степных и тяжёлых германских, и подумать не мог, как угадал: наглядность перемещения союзных и вражеских войск была потрясающей, даже вечный спорщик Ставр согласился.

Итальянский «сапог» перекрыли над всем «голенищем». Вездесущие степняки, сновавшие по чужим землям, как у себя дома, передавали вести Байгару, осевшему в каком-то богатом дворце Вероны. Он не уставал слать благодарности Всеславу за необычное, но крайне успешное и грамотное планирование. С такими потерями воевать было непривычно, но очень приятно любому военачальнику, это тебе не встреча в чистом поле лоб в лоб, где на исход сражения влияло множество факторов, и случалось, что даже победившая сторона теряла безвозвратно девять из десяти ратников. Сейчас же действия степных банд, то есть мобильных формирований, сводились к блокированию портов и перевалов, где в ущельях малыми силами, с большим запасом стрел, о чём Чародей упоминал не раз, пара десятков, занявших удобные высоты, могла удерживать несколько сотен. Стрелки́ менялись чуть ли не раз в сутки, уставших и измождённых там не было — отдыхали они в предгорьях, где хватало непривычной, но вкусной еды для них и сочной травы для лошадей.

Для латинян, привыкших к сытой, размеренной и безопасной жизни, это было в новинку. В очень неприятную, а для многих — фатально, смертельно неприятную.

Верные слуги, помощники и друзья Святого Престола заканчивались стремительно. Аббаты и епископы, не казавшие носу из-за стен монастырей и соборов, тщетно рассылали монахов в поисках тех, кто регулярно и исправно доставлял вести в Рим. В некоторых краях уже не находили никого. В иных вестники заламывали такую цену, что впору Девам Мариям, мраморным или нарисованным, было начинать ругаться, как портовым грузчикам. Или плакать кровавыми слезами. Тех бесстрашных или хитрых, кто согласился донести ве́сти за баснословные гонорары, всё равно никто больше никогда не видел, ни отправитель, ни адресат. Но священники на местах этого не знали и продолжали на мессах уверять прихожан, что Господь вот-вот пришлёт Христово воинство из Вечного города и всех спасёт от дикарей.

Не проводились мессы только в приходах вдоль Дравы и в Вероне. Первым было совершенно ясно, что слать на помощь папе Александру некого, а тех, кто найдётся, ждала жуткая участь. В Вероне же приходы закрылись вовсе, изнутри. Горожане просовывали в щели ставен еду для затворников, но те выкидывали её обратно, блажа что-то про казни египетские и постигшую Божью кару. Невозмутимые голубоглазые не по-здешнему степняки не препятствовали ни тем, ни другим. Байгар донёс волю Шарукана и брата его Всеслава предельно ясно: слугам Белого Бога преград не чинить, местным молиться не мешать. Пусть верят, в кого хотят, и надеются, на что угодно. А Боги промеж собой сами разберутся.

Чародеевы воины, что назывались странным словом «натапыр», работали, как отвечали всегда на вопросы и предложения помощи, самостоятельно и по своим задачам, и связь с Киевом, надо полагать, имели собственную, отдельную. По крайней мере, ни один Байгаров голубь и ни одна горлица с их донесениями не улетали. А вот к ним, неуловимым и незримым, словно злые ду́хи, обращаться за помощью доводилось не раз.

Один епископ в пригороде, устав, видимо, звать и ждать Божьей помощи, решил взять дело в свои толстые короткопалые руки. Согнав с монахами в собор женщин и детей, он возвестил стоявшим за оградой степнякам, что станет казнить по одной живой душе каждый час, до тех пор, пока диаволовы узкоглазые слуги не оставят святые земли и верных католиков в покое. И смерти невинных будут на их чёрной совести. Кыпчакам было, признаться откровенно, глубоко плевать на странную логику и крики жирного в сутане. Но то, как берегли и помогали мирным жителям беспощадные в бою воины русов, наводило на мысли о том, что сумасшедшему толстяку следовало помешать.

На спешный зов с причала прискакали трое нетопырей. Двое по отвесным стенам пауками влезли едва ли не до самого креста, заглядывая по пути в каждую щель, пока третий что-то раскладывал на земле, бережно вынимая из заплечного мешка. Спустившись, наблюдатели перебросились парой непонятных и почти неслышных слов с оставшимся внизу. Они разобрали странные свёртки, похожие на толстые, в три пальца, трубки тростника, и одновременно шагнули к собору. Так же легко, но уже втроём, поднялись ящерицами по голым каменным стенам. Трижды прозвучало уханье филина, фигуры на стенах синхронно дёрнулись и неторопливо спустились вниз.

Тот, кто копался в мешке и скручивал странные кульки, попросил на хорошем половецком у сотника доставить побольше воды и молока. Посмотрел на ярко-голубое небо с парой еле заметных облачков, сощурившись, и предупредил, чтобы с правой стороны собора никто из степняков не крутился. Зная, как умеет хлопать в ладоши их князь, кыпчаки на всякий случай отошли от ограды на перестрел со всех сторон, не только справа.

Из всех щелей повалил вдруг густой белый дым, полетели крики и плач пополам с надсадным кашлем. Скоро слышен был только кашель. А потом открылись высокие ворота, и наружу начали выпадать сперва монахи во главе с жирным, а потом женщины с детьми на руках. Русские зачем-то натянули на лица мокрые тряпки и сунулись прямо в дым, уже не такой густой. Полетели на землю ставни, выбитые изнутри сильными и точными ударами. Белые облака поредели ещё заметнее. Русы начали выносить из ворот и складывать под левой оградой задыхавшихся. А когда вышли последний раз с единственным кашлявшим чернявым малышом, велели степнякам помогать: поить людей молоком и давать умыться. Монахам не предлагали, и те продолжали срывать гло́тки кашлем. Который будто по волшебству прекращался у умытых баб и детишек.

Выходя за ограду последний из русских не удержался и пнул епископа в толстый зад. Тот, стоявший на карачках и кашлявший, как собака, грянулся мордой о каменный бортик и тонко завизжал. Выбегавшие на улицу шумные зарёванные бабы, прижимая к груди и таща за руки детей, плевали ему на спину, вереща проклятия. Солнце с того времени, как послали всадников за русскими, сдвинулось хорошо если на полпальца.

Весело бывало и на причалах. Вдоль побережья появились бочонки с длинными палками, на которых лениво колыхались чёрные тряпки. Заходившие было в гавани корабли, завидев их, спешно разворачивались, опасаясь чёрной смерти, чумы, о которой обычно предупреждали подобные знаки. На широком полотне вдоль набережной было написано по-гречески, на латыни и по-русски: «Выход в море запрещён. Ослушавшийся погибнет!». Не трогали только местных рыбаков, и то тех, кого в лицо знал старый одноногий корчмарь-северянин, привечавший русов, как родных.

Одна лодья, не зажигая огней, не опуская вёсел на воду, отошла от берега, оттолкнувшись длинным шестом. Хитрецы-мореходы собирались дождаться, когда отнесёт течением, и ставить паруса уже там, где не будут ходить вдоль берега парами каменно-спокойные воины Чародея. Едва только судно отошло на пару десятков саженей, над берегом пролетел крик неизвестной в этих краях сойки. И будто бы вслед за ним — стрела, оставившая в чёрном небе над чёрной водой быстрый, еле уловимый, алый росчерк. На воде грохнуло так, что на улицы повалил народ со всех домов в окру́ге. Те, кто прибежал в числе первых, успели заметить, как клюнул полыхавшим носом кораблик, быстро наполняясь водой. И услышать сперва щелчки тетив в кромешной темноте берега, а сразу после — стоны умирающих со стороны стремительно тонувшей лодьи. С утра вокруг полотна с предупреждениями висело пятеро недалеко ушедших беглецов. Подвешенных вниз головами. Двое оставались живыми аж до обеда. А наглядной демонстрацией того, что русы не бросали слов ни на ветер, ни в воду, оставались, поскрипывая на ветру верёвками, и до сих пор.

В Латеранской базилике после того памятного дня, когда слышались первые крики папы римского, случилось многое.

Покинули город, принеся глубочайшие, но бесполезнейшие извинения, послы и торговцы из германских и франкских земель. Молча, без единого намёка или объяснения причин, оставили дома́ представители островитян-англов. Скупо попрощавшись и неискренне пожелав Господнего благословения, отъехали ляхи, датчане, норвеги, шведы и чехи. Венгры, хорваты, сербы и прочие цыгане, всегда остававшиеся в тени и привыкшие довольствоваться малым, скупали за бесценок дома́ едва ли не целыми улицами. Но даже эти деньги никак не могли помочь наместнику Бога на земле.

Александр редко выходил теперь на солнечный свет, ссылаясь на нездоровье. Да и откуда бы взяться здоровью? Почти сразу после того, как перестал дышать гонец из Каринтии, рухнул и сам столп веры. Неделю пролежал между жизнью и смертью, но выкарабкался, удивив медикусов. Шептались, что такой бездарный наместник не нужен апостолу Петру на небе, и будет отправлен в Ад. И папа выглядел похоже. После удара у него обвисла правая сторона лица, текла слюна из уголка рта и слезился глаз с вывернутым наружу красным веком. Он больше не говорил убедительно, внятно и горячо, а только мычал. Он подволакивал обе ноги при ходьбе. Были и другие последствия, ставившие крест на дальнейшей карьере в качестве публичного лица и лидера мнений.

Гильдебранд выглядел значительно лучше, хоть и спал часа по два в сутки, и то не каждые. Архидиакон встречался, договаривался, торговался, ругался, осыпа́л милостями и казнил, но изменить ситуацию это не помогало. Встречать войска Генриха, что замерли, будто издеваясь, с той стороны Альп, было некому. Гвардию и остатки наёмников германцы перемололи бы быстро.

В один из дней состоялась и ещё одна встреча.

В зал, где сидел в потёмках в кресле страшный папа Александр, вошёл статный мужчина с мясистым носом, жёстким крупным подбородком и взглядом, вполне убедительно выражавшим спокойствие и невозмутимость. Под благословение подошёл без охоты и быстро отшагнул обратно. Несмотря на распахнутые окна и двери, горевшие свечи и дымившие жаровни и кадильницы, последствия недуга архипастыря было не скрыть.

— Святой Престол слушает тебя, Винсент, — раздался шелестящий голос из темноты. Не из уст папы, который вздрогнул и снова шумно испортил и без того тяжёлую атмосферу.

— Нижние Земли вряд ли смогут убедить императора отказаться от нападения, — с сильным акцентом, но вполне понятно и чётко проговорил гость. И поправил на плече складки дорогого кружевного воротника.

— Есть ли что-то, что может помочь вам изменить решение? — сухо уточнил тот же голос.

— Разумеется. Чудо. Но ни я, ни те, кто принимал решение прислать меня, не смогли представить, какое именно. Может быть, вы, святые отцы, как лица духовные и сведущие в чудесах побольше моего, что-то посоветуете?

Он виртуозно умел торговаться на самых разных рынках. От невольничьих в Генуе, Каире, Константинополе и Риме, до диких краёв Азии, где можно было купить, а то и выменять, небывалой ценности изумруды, лалы и бирюзу. Он торговал франкскими мечами и фризскими жеребцами, хлебом и мехами. А со временем, как всякий успешный торговец, добрался и до власти. Товарец дорогой и ох какой непростой, и риски как нигде больше. Но тоже покупается и продаётся, а уж навар каков! Поэтому Винсент, которого давным-давно знавали на родине как «скупого Винни», а за границами как «Винченцо Мне-всё-равно», чуял, что с этих двоих сейчас можно получить всё, что угодно.

— Нам не нужны святые дары и мощи. Нижним Землям нет надобности в ваших масле, сыре и вине. Явите же чудо, слуги Господа. Заинтересуйте меня.

Время, когда у ног папы стелились более родовитые и более богатые, прошло. И Гильдебранд понимал это, как никто другой.

— Беспошлинная торговля на всех землях римской католической церкви. На десять лет каждому с Нижних Земель, и пожизненно лично тебе, Винсент, если войска Генриха не пересекут Альпы, — прошелестел бесплотный голос. А Александр дёрнулся и замычал натужно.

— Это щедро. Думаю, у сделки есть все шансы. Я и пославшие меня благодарят Господа и его верных ближайших слуг. Католическая вера крепка по-прежнему. Если Ваше Святейшество не станет возражать — я немедля отправлюсь обратно с этими благими вестями и продолжу свою работу, — почтительно склонил голову Мне-всё-равно, отступая к свету в дверном проёме.

— Ступай с Богом, сын мой, — прозвучало ему вслед.

— Ы-ы-ы! Ы-ы-ых! — трясся на троне папа.

— Молчи, друг мой. Молчи. Это не последний наш шанс, к счастью. Как ни прискорбно это говорить, но я готов принять помощь от торгашей, от язычников, даже от сарацин, лишь бы выгадать время. И я тоже не верю ни скупому Винни, ни пославшим его болотным жабам* — отозвался Гильдебранд, выходя из стенной ниши. Ведь формально с паствой общался именно Александр, а не он. — Но два плохих шанса лучше, чем ни одного. Молись, друг мой. Тебе остались только вера и молитва. А я пойду говорить с Махдийскими Зиридами** и магометанами Гранады, Севильи и Кордовы***. Потому что если отпрыски Готвиля**** надумают сейчас расширить свои северные границы, наступив на наши земли, нам, друг мой, нечем и некем будет защищаться от них.

Александр повторно испортил воздух, словно выразив живейшее согласие и одновременно горько оплакав тяжкие испытания, выпавшие на долю верных католиков.

А Винсент неторопливо шагал по тропинкам двора базилики, с наслаждением вдыхая наконец-то чистые ароматы трав и многочисленных цветов, и думал о том, что яркое Солнце над его головой всегда и всем светило одинаково. А то, как воспринимать его свет — добрым и дающим жизнь или нестерпимо палящим и приносящим жажду и истощение — зависело только от самих людей. Нижние Земли фризов переживали и взлёты, и падения. Великий и богатый Дорестад, торговую столицу, жгли и грабили викинги-северяне, а после небывалые шторма и наводнения поменяли русло Рейна, затопив древние фундаменты древнего торгового города. Фризы перенесли центры торговли в Тиль и Девентер, Влардинген и Ставерен, Утрехт, Брюссель и Антверпен. И стали только сильнее и богаче. Станут и сейчас. Потому что торговое чутьё не подводило лучших из них с далёких легендарных времён древнего короля Аудвульфа. И именно оно сейчас кричало Винсенту, наследнику старого рода, что договариваться о пошлинах, путях перевалки товаров и прочих важных деталях следовало уже не с теми, кто остался в зловонной тьме базилики за его спиной.

* болотные жабы — пренебрежительное название фризов, живших на южном берегу Северного моря, от реки Синкфал до реки Везер. Болотистая местность часто встречется в топонимах, например: Брюссель упоминается в летописях с 794 года как Brocela с пометкой, что селение находится меж болот. Топоним: из фламандского brock — «болото», sela — «жильё», то есть «селение у болота».

** Зириды — средневековая берберская династия, правившая на территории современных государств Туниса и Алжира в 972—1163 годах, столицей которых в описываемый период был город Махдия.

*** Указанные земли в тот период занимали Альморави́ды — мусульманское религиозное братство и правящая в нём династия на территории нынешних Марокко, Алжира, Испании и Португалии.

**** Династия Готвилей (Отвилей) — 12 сыновей Танкреда Готвиля, нормандского барона, в указанном времени владевших югом Италии и Сицилией.