Воин-Врач IV

Глава 10 Кто-то теряет

— Что-о-о⁈

Крик, крайне редкий гость древней Латеранской базилики, пронзил тёплый весенний воздух, напоённый ароматами цветов и благовоний. И перешёл в захлёбывающийся кашель.

Здесь, на земле Вечного города, на Латеранском холме, недалеко от Святой Лестницы, по которой ступала нога самого́ Спасителя, никогда не кричали. Самыми громкими звуками на протяжение веков были хоралы-песнопения да негромкие переговоры, что велись преимущественно шёпотом. Властители мира встречались в этих стенах, прогуливались по садовым дорожкам при базилике и дворце, в окружении реликвий и святынь, что должны были настраивать их на мысли о любви и спасении души. Но это происходило нечасто. Владеть миром или хотя бы хоть сколько-нибудь внушительной его частью, и при этом думать о высоком, получалось далеко не у каждого. Почти ни у кого не получалось, если честно. Пожалуй, кроме Того, кто поднимался и спускался по мраморной лестнице дворца римского префекта Иудеи, наследного экви́та Понтия Пилата перед тем, как отправиться на Голгофу.

Монахи и священнослужители, сбежавшиеся с разных концов, замирали, глядя на продолжавшего кашлять, держась одной рукой за стену, Александра Второго, папу римского. У ног того смиренно стоял на коленях, склонив голову едва ли не до каменных плит пола, какой-то мирянин в запылённых одеждах. Судя по его виду, сальным волосам, ввалившимся щекам и сухой коже, он пришёл к наместнику Бога на земле, Апостольскому владыке, прелату Вселенской и Апостольской церкви, миновав термы, не удосужившись обить пыль дальних дорог с накидки и сандалий, не умаслив воло́с и бороды́ благовониями. Что само по себе было недопустимым. Но то, что папа держал в свободной руке пергамент, говорило о том, что невежа вполне мог оказаться нарочным, гонцом, доставившим важные сведения. Таких Александр велел пропускать к себе немедля, днём и ночью. Один из ближних слуг поднёс с поклоном золотой кубок с питьём, чтоб унять кашель. Но папа остервенело махнул рукой и выбил посуду из его рук. Оторвавшись от стены. Не той рукой, в которой дрожал пергамент, видимо, крайней важности. Золотой сосуд глухо звякнул и покатился, подпрыгнув дважды, по мраморным плитам. Повинуясь резким жестам понтифика, личная охрана очистила периметр от случайных свидетелей странной и крайне нехарактерной для этих святых мест сцены.

— Я принял весть. Ты можешь быть свободен, — отдышавшись, прохрипел Александр. И гонец попятился от него прочь, не рискуя подниматься в полный рост и пересекаться с ним глазами. О железной воле и очень разных методах папы ходили совершенно противоречивые слухи, и проверять их на своей шкуре изнурённый долгой скачкой не собирался.

Пробежав ещё два раза, медленно и вдумчиво, текст, содержавшийся в донесении, понтифик глубоко вздохнул. Несколько раз. Ему было не до молитв, которыми он привычно успокаивал расходившееся в последнее время всё чаще сердце. Для того, чтобы принимать решения, оставалось слишком мало таких дорогих часов и минут, чтоб тратить их на восстановление сердечного ритма. Чувствовалось всем нутром, как каждый миг становился дороже. Ощутимо дороже. Перешагнув рубеж седьмого десятка, он стал воспринимать цену времени ещё острее, чем обычно.

— Что опечалило тебя, друг мой? — прозвучал участливый негромкий голос прямо за левым плечом. Уже не заставив ни вздрогнуть, ни отшатнуться, как раньше.

— Взгляни, Ильдебрандо! — Александр протянул пергамент подошедшему неслышно бывшему легату, а ныне архидиакону. Фактическому управляющему делами Святого Престола. И его фактическому хозяину, пусть эту мысль официально признанный папа и гнал от себя. Но уже всё реже.

Сын кузнеца из Тосканы, ученик лучших и наставник великих, в свои пятьдесят с небольшим Гильдебранд выглядел крепким и здоровым. Гораздо лучше Александра и большинства кардиналов. Про то, какими методами он пользовался для того, чтобы сохранять силы и цветущий вид, в Риме ходило множество слухов и сплетен, один другого хуже. К сожалению, он, ставленник этого крепкого и буквально пышущего жизнью и энергией священника, точно знал, что часть тех россказней была правдой. К величайшей скорби — не самая невинная часть.

— Генрих решился! — не выдержал он долгого молчания читавшего. — Четыре перевала на Альпах перекрыты, войска продолжают стягиваться. Да на что он рассчитывает, этот дурной мальчишка⁈

— Дурной мальчишка рассчитывает на легионы своего отца и его вассалов. Вполне обоснованно, потому что его полномочия подтверждены одним из твоих предшественников. Не в наших интересах сейчас оспаривать и отменять решения тех, кто был до нас, — задумчиво ответил Гильдебранд. Явно размышляя о чём-то очень важном. Настолько, что даже с наместником Бога на земле делиться мыслями пока не спешил.

— Мы поднимем войска! Мы отзовём с границ верных сынов матери-церкви! — начал закипать Александр.

— Не надо проповедовать мне, друг мой. Поверь мне, я знаю всё, что ты можешь и что хочешь сейчас сказать. В этом нет проку. Пока воины с западных границ доберутся до Альп, Генрих и его псы вывезут в свои земли бо́льшую часть из наших крипт и тайных хранилищ, — не переставая раздумывать, проговорил архидиакон. — Нам было бы очень кстати, если бы те, кого ты направил на Русь, вернулись быстрее. Есть ли известия из тех краёв?

— Нет! Вторую неделю нет новостей, Ильдебрандо. По планам уже должны были сообщить наши люди из Переяславля, что войска прошли их город и взяли Киев. Но последними вестями были слова от вернувшихся торговцев о том, что новый князь закрывает границы и их связные начали пропадать один за другим. И говорили они об этом уже за пределами русских земель, с венгерских и греческих.

— Я помню об этом. Значит, со дня на день придут хорошие известия. Те отряды, что отправились защищать интересы матери-церкви на дикие земли русов, не должны, не могут вернуться без громкой победы и богатых даров от новых прихожан. И это будет очень кстати. На хорватских и сербских землях собираются кыпчаки, степные воины с северных границ Византийской империи. Судя по докладам с их кочевий, они решили усыпить бдительность мадьяр и ударить им в спину. Уверен, если мы предложим больше — они помогут с Генрихом. Их много. Мы победим, Ансельмо, — вселять уверенность и проповедовать у тайного властителя выходило ничуть не хуже тех, кто носил тиары, будучи избранными коллегией кардиналов.

— Ты как всегда прав, Ильдебрандо. Пожалуй, стоит выждать день-другой. И направить людей к мадьярам, пусть начнут обрабатывать степных дикарей, —воодушевился папа.

Человек в пыльной одежде, второй за день, шагал по тропинкам двора Латеранской базилики, еле переставляя ноги. Он выглядел не просто измождённым, а при смерти. Сбитые в кровь ступни, будто сюда его несли не лихие кони, падая замертво один за другим. Тусклые, погасшие глаза, словно он видел саму Преисподнюю. И продолжал смотреть в неё. Руки посланца дрожали. Но это было неудивительно, потому что дрожал он весь. И дрожь та была тревожной, будто он агонизировал на ходу.

Дойдя до замолчавшего папы и привычно скрывшегося в тени Гильдебранда, пыльный упал на колени, протянув Александру пергамент, свёрнутый в трубку. Тот, мельком глянув на печать, узнал оттиск аббата-бенедиктинца, настоятеля монастыря в Гурке, в Каринтии, герцогстве, граничившем с Баварией на севере, Венгрией на востоке и Вероной на юге. По его территории протекала Драва, правый приток Дуная. Сломав печать аббата, понтифик погрузился в чтение. То, что за левым его плечом появилась голова Гильдебранда, не заметил ни он сам, ни лежавший ниц гонец. Продолжавший время от времени колотиться не то от дрожи, не то в припадке.

— Ильдебрандо… что это значит? — дрогнувшим вслед за посланником голосом, спросил Александр. Высоко, совершенно не так, как обычно говорил на проповедях или спорил с королями, графами и герцогами.

— Ответь мне, сын мой, знаешь ли ты о том, что написано в послании? — прошелестел голос из-за спины папы. Словно говорил какой-то бесплотный дух, незримо присутствовавший под сводами базилики. За левым плечом наместника Бога на земле.

В удачно выпавшем перерыве между судорогами или припадками, пыльный кивнул, едва не разбив голову о плиты пола.

— Поведай об этом, — с неуловимым нажимом продолжил бестелесный голос. От которого замер и сам Александр, и, кажется, стал чуть меньше дрожать гонец.

— Причал на Драве… Фи́ллах, город на землях Бамбергского епископства… Аббат был там с визитом… —начала, задыхаясь, бубнить прямо в плиты покрытая пылью фигура.

— Они валили, одна за другой, одна за другой, одна за другой…

Кажется, зря ему дали говорить. Но остановиться он уже не мог. Оставалось лишь направлять судорожную, истерическую речь, перемежавшуюся всхлипами и судорогами, то срывавшуюся на визг, то падавшую в шёпот. Пытаться направлять.

— Кто, сын мой?

— Лодки! Лодки!!! Много, много лодок, они заняли весь причал, и соседний, и рядом, все, все причалы! Ме́ста на берегу не осталось, а они все плыли и плыли, плыли, одна за другой…

— Враги? Сарацины? Степняки? — настойчивый голос, давя гипнозом не на шутку, старался получить максимум информации. Потому что его владелец точно знал — повторить гонец уже не сможет. Просто не успеет.

— Нет! Нет!!! Не враги! — снова сорвался на визг пыльный, колотясь лбом о плиту. На которой появились первые красные капли.

— Тише, сын мой, тише! Ты в безопасности, в доме Господа, — снизил напор Гильдебранд, выходя из тени. Потому что был уверен — этот уже никому и ничего не расскажет.

— Отпусти грехи, отче! Отпусти! Не хочу к ним, не хочу, не хочу-у-у! — выл, стуча головой о камень, посланец.

— Ответь мне на вопросы, и даровано будет тебе отпущение, — голос стал твёрже. — Кто был в лодках?

— Никого! Никого там не было, — и безумец расхохотался визгливо, с подвывом, подняв глаза на святых отцов, столпов церкви. И они оба, и папа, и архидиакон, содрогнулись, встретившись со взором, в котором уже не было ничего человеческого.

— Они утыка́лись в причалы, гребцы выскакивали и разбегались крысами, крысами во все стороны! Их никто не ловил! Все смотрели на тех, кто пристал к берегу, возвратившись на земли матери-церкви. Пришёл без ног! — и он снова разразился дробным прыгающим смехом. От которого по коже шёл мороз.

— Кто — они? — попытался выяснить Александр.

— Воины! Воины Святого Престола, те, что ушли к дикарям по Дунаю. Я видел многих из них,когда они были живыми, пили пиво, молились в соборе, хлопали девок по зада́м. Они были живыми, я помню, я точно помню, я же не сумасшедший! — последняя фраза была совершенно невероятной. В том, что визжавший и хохотавший не в своём уме, не было ни малейшего сомнения. Как и в том, что он доживал последние мгновения. И, кажется, подтверждал написанное аббатом.

— Наёмники вперемешку с добрыми христианами, горами, кучами, навалами! И глаза, их глаза-а-а, — он снова сорвался на визг, резанувший по ушам.

Да, сегодня в базилике нарушались одно правило за другим. Такого тут не было никогда совершенно точно. Такие звуки обычно издавали враги или предатели, те, кто попадал в руки хмурых и молчаливых монахов, чьим ремеслом было добывать правду или творить наказания по воле Господа. Переданной через Его наместника. Глубоко под землёй. Поэтому здесь, наверху, всегда было тихо и благостно. До сегодняшнего дня.

— Десятки лодок, десятки, сотни! Все причалы, весь берег, всё занято, рыбе не проплыть, борт к борту, борт к борту, — зачастил, задыхаясь, посланец. — И го́ловы! Го́ловы! Навалом, как камни, как круги сыра или воска! Нет, те лежат ровнее, а эти были просто накиданы на днище, и шевелились, когда лодки качались или стукались друг о друга. Будто грызлись, кусали одна другую! Тысячи, тысячи отрубленных голо́в!

Сказать, что речь была сверхэмоциональной — ничего не сказать. Этот сумасшедший в прямом смысле слова диапазон от рвущего душу визга до замораживавшего дыхание шёпота нельзя было ни подделать, ни сыграть. Уж в этом-то архидиакон разбирался получше многих. И даже он, допрашивавший королей и принцев крови, молчал, не представляя, какой вопрос задать вывшему и бившемуся разодранным до крови лбом о каменную плиту гонцу. Которого трясло реже, но гораздо сильнее, чем в пяти шагах отсюда, на обрамлённых цветами и зеленью мирных и тихих тропинках базилики.

— Ни один не вернулся живым! Ни один не взял с собой ни рук, ни ног, ни тела! Драва, запруженная лодками, тьмой лодок, тучей, от берега до берега, и в каждой — головы, головы, головы, головы…

Он выл сорванным голосом. Он доносил образы, увиденные им и другими людьми очень, очень далеко отсюда. Но вынести этой картины не мог. Представляя её по пути сюда, не имея возможности заснуть, потому что жуткие картины стояли перед глазами и не давали приблизиться сну и забвению, он сошёл с ума и почти умер. И добрался, пожалуй, только для того, чтоб разделить свой смертный ужас с теми, кто был в нём виновен. Совершив невозможное. Своей или чужой волей, но послание аббата было доставлено адресатам. Со звуковым и до отвращения образным сопровождением.

— «Приходите все — так будет с каждым!» — прохрипел умиравший безумец. — Там написано было, на латыни, на немецком, на греческом: «Приходите все — так будет с каждым!». Они ушли на русские земли своими ногами, ехали в лодках, на конях, на санях! А назад пришли только го́ловы, будто сама Преисподняя выплюнула их, побрезговав, не приняв! Тысячи голов, тысячи, тысячи, тысячи…

Гонец изливал душу мрамору, уже сплошь покрытому алыми брызгами, дёргаясь, как сломанная кукла, каких показывали на площадях бродячие артисты и музыканты. Когда нити, что шли от креста, который держала уверенная рука, пересекались или рвались, кукол трясло и корчило точно так же. И сравнение это, пришедшее внезапно на ум Александру, заставило его содрогнуться. Кто-то держал в руках крестовину и был уверен, что куклой управляет именно он. Но ведь кто-то же обрывал и путал нити! Значит, тот, кто самонадеянно считал себя властелином, был такой же самой куклой, только чуть побольше, которая держала в тряпочной или глиняной руке чужие жизни, считая, что они принадлежат именно ей. Ошибочно считая.

Гильдебранд смотрел на доживавшего последние мгновения посланца со странным выражением лица. Которое не было видно никому — папа так же неотрывно следил за умиравшим, не имея сил двинуться с места, привалившись к нагревшемуся за день каменному столбу. И если в глазах наместника был давно забытый, если вообще известный ему ранее, священный ужас, то, о чём он сам так часто рассказывал пастве, то на лице архидиакона мерцала практически плотоядная злоба. Он встретил достойного противника, который смешал все планы и схемы, так долго и тщательно готовившиеся. Если допустить, что и сопляк-Генрих пригнал своих псов к Альпийским перевалам не просто так, то игра становилась не просто интересной, а смертельно интересной. Таких чувств сын кузнеца из Тосканы не испытывал уже лет десять, с того самого штурма замка Гале́рия, где скрывался еретик и изменник, низложенный и отлучённый от церкви Бенедикт Х, плешивый нахал, что решил встать на пути Гильдебранда к вершине Святого Престола.

Вестник упал и перевернулся судорожно, уже не управляя своим телом, сперва на бок, а потом на спину. Но Солнца перед смертью так и не увидел. Своды базилики накрывали тенью тело монаха из далёкой Каринтии, что выполнил свой последний долг, доставив послание. И исполнив, не ведая о том, волю Всеслава Чародея, нового великого князя далёких диких земель, где властвовали лютые морозы, укрывали землю снега́ одеялом толщиной в человеческий рост, ходили по лесам дикие медведи и волки-людоеды.