Ваша С.К.

Глава 51 "Сизая голубка"

Граф фон Крок перевернул листок настольного календаря и вздохнул. Три года и три дня прошли со дня его свадьбы с княжной Светланой Кровавой. Вот уже три года, как он вернулся один в свой трансильванский замок из холодного серого Санкт-Петербурга с теплящейся надеждой, что жена одумается и последует за ним. Он опустил руку на аккуратный стеклянный шарик, в который заключил высушенную веточку полыни. Рядом злорадно блеснули глаза черепа. Раду сказал, что рабочий кабинет напоминает теперь женский будуар — не хватало только надеть на череп шляпку, но граф не злился на оборотня — понимал, что мальчик за него переживает, хотя переживать ему было некогда.

Раду Грабан разрывался между замком и озером, куда постоянно сбегала от домашних забот маленькая Аксинья. Девочка то хохотала в объятьях мужа, то наматывала ему на шею веревку и на двадцать узлов привязывала к дверному кольцу. Проказница знала, срывать с петель двери очеловеченный зверь не станет и пока тот сидит на привязи, она вдоволь наплещется в озере. Когда домочадцы призывали ее к порядку, Аксинья пожимала худенькими плечиками и в голос заявляла, что русалка не может вечность мокнуть в чугунной ванне!

Обычно их злоключения граф и описывал в письмах к жене, разбавляя сведениями о погоде. Светлана просила писать пореже, потому что у неё из-за большого наплыва раненых совсем не остаётся времени на ответы. Сначала он отправлял ей письмо раз в месяц, потом начал писать одно письмо в два месяца, а сейчас разум подсказывал ему, что можно вообще прекратить переписку, потому что ни одного ответа за полгода он так и не получил.

«Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны…» А он давно не юн… Три тома из собрания сочинений солнца русской поэзии уже третий год лежали у него на столе, как и маленький томик стихов Тютчева — злорадный свадебный подарок князя Мирослава. Каждый вечер Фридрих просыпался с тютчевским заклинанием на устах: «День пережит — и слава богу!». Он даже научился не вздрагивать при слове «Бог».

Граф убрал руку с шара и взял чистый лист бумаги. Да, трехсотлетнему вампиру не следовало так сильно влюбляться… Сначала Фридрих хотел поставить в верху листа дату, но в итоге решил ограничиться месяцем — июнь 1916-го года. Трансильвания. Замок графа фон Крока. Он помедлил мгновение и вывел красивым почерком, как всегда — Дорогая жена, потому что так и не придумал для Светланы фон Крок ласкового прозвища. И задумался.

Писать было не о чем. Последнее время молодые не ссорились. И ему не хотелось выяснять истинную причину их перемирия. Писать о войне граф не хотел — волею географии они с женой оказались во враждующих лагерях. Фридрих следил за всеми передвижениями Антанты и очень сокрушался о потерях русских, особенно сейчас, когда союзники кинули их на врага как пушечное мясо. Впрочем, шутил Раду шепотом, когда Аксинья сбегала на озеро, окопы в три метра рыть научились — отличные могилы получаются…

Граф скомкал лист и бросил в корзину для бумаг. Нет, хватит! Он ничего писать не будет, раз у сестры милосердия нет даже минутки на ответ. Он часто перечитывал письмо, в котором было всего две строчки: я на фронте, лечу раненых, крови не боюсь. Да, крови она теперь точно не должна бояться… Иные письма вспоминать не хотелось.

«Вы оказались правы, Фридрих. Полынь вовсе на меня не действует. Да что трава, надо мной даже молебен совершили, как над новопреставленной, но я и тогда не проснулась! Наши люди успели спрятать меня в три мешка из-под муки и в другой вагон перетащить, пока поп на минуту отвернулся. Смех и грех, Фридрих! После отпевания меня стали днём в сундуке запирать, так что я теперь калачиком сплю, и больше всего на свете мне хочется хоть раз поспать в кровати, как живой…»

В другом письме чернила оказались размытыми: «Фридрих, им ампутируют ноги, а они поют… За что же нашим богатырям такое… Я думала, что я сильнее, но я плачу при виде крови…»

Граф снова потянулся к листу, чтобы впервые за три года переписки спросить или, вернее, попросить о встрече. Пусть даже на фронте. Но не успел он взять ручку, как обернулся на странный скрежет за окном. И тут же вскочил из кресла, чуть не опрокинув его. За стеклом он ожидал увидеть летучую мышь. В крайнем случае ворону. Однако на каменном выступе сидела маленькая голубка. Не может быть… Светлана!

Фридрих щёлкнул задвижкой, и голубка тотчас вспорхнула с окна, но не улетела, а зависла в воздухе, будто и вправду ждала, когда граф распахнёт для неё окно. Фридрих отступил, но голубка не влетела в башню. Тогда он протянул руку, и она тут же села ему в ладонь.

— И что теперь? — спросил граф по-немецки, до конца так и не оправившись от удивления.

Тишина была ему ответом, даже не воркование. Фридрих осторожно взъерошил пёрышки. Однако голубка продолжала смотреть ему в глаза молча — с какой-то грустью. Или же ему это только показалось…

— Неужели вы хотите, чтобы я?..

На этот раз вопрос графа прозвучал по-французски. Фридрих размахнулся, но так и не смог швырнуть голубку о каменный пол. Он виновато улыбнулся, заметив, что голубка в страхе вся сжалась. Продолжая держать птичку в правой руке, левой Фридрих достал из шкафа сборник русских народных сказок и быстро пролистал его. Счастливая улыбка скользнула по его лицу — осталось только выпрыгнуть в распахнутое окно. Отсчитав пять шагов, он обернулся к башне и поднял руку с голубкой к самым глазам. Осторожно двумя пальцами взял за крылышко, стараясь не поцарапать острыми ногтями, и произнёс уже по-русски:

— Встань белая берёза у меня позади, а красная девица у меня впереди!

В то же мгновение голубка вырвалась у него из рук, вспорхнула вверх и опустилась перед ним уже в виде девушки в простом сером платье и с двумя аккуратно заплетенными косичками. Зелёные глаза коварно, но весело глядели на графа, а рот кривился в лёгкой усмешке. И вот Светлана сказала звонко:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я успела испугаться, что вы так и не догадаетесь.

Он не смог сдержать счастливой улыбки, и ему даже показалось, что что-то защемило в груди там, где раньше билось сердце. Эти глаза, этот голос, эта наигранная насмешливость… Перед ним стояла живая — да, живая дочь князя Мирослава. Он протянул к ней руки:

— Светлана…

Лицо ее тоже осветилось улыбкой, но глаза остались кокетливо прищуренными, хотя он и заметил, что пальцы ее в эту минуту нервно комкали серый подол. Светлана гордо обошла его объятья и обняла ствол берёзы, появления которой граф, не отрывавший глаз от миража, которым грезил целых три года, даже не заметил.

— Белая берёза под моим окном… Поверьте, в снегу она будет очень красивой…

— Светлана…

Граф сделал шаг в сторону жены, но та продолжала гладить ствол дерева, не отводя горящего кошачьего взгляда от его темно-карих глаз.

— Вы голодны?

— Я не голодна. Я плотно позавтракала перед полётом… Так что теперь во мне больше немецкой крови, чем в вас, Фридрих!

Она рассмеялась, а граф наоборот перестал улыбаться.

— Светлана, не заставляйте меня завидовать дереву. Я ждал ваших объятий слишком долго… Целых три года…

— Вы нетерпеливы, Фридрих. Вы соглашались на сорок лет…

Он обреченно опустил руки.

— Какими судьбами вы здесь, дорогая жена? — спросил граф с тяжелым вздохом.

— Сергей решил вернуться в Петроград, а без него весь санитарный поезд скоро узнает, кто я на самом деле. Мне и так пришлось воспользоваться силой внушения — особенно на коменданта — чтобы все забыли, что видели меня якобы мёртвой. Я не страдаю от утренней молитвы и от кропления святой водой, но вот опасности во сне совершенно не чувствую, потому что сплю, как убитая. Вся моя родня спит очень чутко. Значит, это вы, Фридрих, наградили меня мертвым сном.

Граф фон Крок заулыбался в полный рот.

— Так вы ко мне навсегда? — спросил он с надеждой.

— Надолго. Мне необходима передышка, а если сейчас я вернусь домой, то снова пойду в больницу, где провела первые два года войны, пока Сергей не предложил мне отправиться с ним на фронт — я ведь лучше рязанского крестьянина могу таскать раненых!

Договорить она не сумела… Бросилась к мужу и прильнула к его груди. Фридрих сразу поймал соленые губы жены, и Светлана с жадностью ответила на его поцелуй. Он искал языком ее клыки и не находил — теперь она умела контролировать себя, хотя в том, как осторожно ее руки обвились вокруг его шеи, еще чувствовалась неподдельная девичья робость.

— Как же хочется надеяться, что семнадцатый год принесёт на Русь спокойствие. Молчите, Фридрих! Молчите! — она снова целовала его, а потом снова говорила: — Я устала от безысходности… Не отнимайте у меня надежды! Князь говорил, что я сдамся после первой же ходки, но это уже наша третья поездка на фронт…

Руки графа скользнули вдоль вытянувшейся в струнку спины и сжали грубую ткань, собравшуюся гармошкой между острых лопаток.

— Светлана, — шептал Фридрих, трогая губами холодный лоб жены. — Не прошло и ста лет, а мне кажется, что минула вечность…

Она прижалась к нему ещё сильнее, совсем как тогда на площади перед театром, когда он вытягивал из неё жизнь каплю за каплей. На миг ему даже показалось, что он вновь слышит бешеные удары ее напуганного сердца, но это была его собственная кровь, сошедшая с ума от близости худого закутанного в серую ткань девичьего тела. Он сильнее стиснул жену в объятьях и подхватил на руки, чтобы в один прыжок оказаться у стены.

Светлана сильнее прижалась к шелковым кружевам, будто и вправду испугалась, что муж уронит ее. Нет, он поймал синицу и теперь ни за что не выпустит ее журавлем в небо. Осторожно спрыгнув с оконного выступа в кабинет, по которому рассыпались вырвавшиеся из черепа светлячки, граф на секунду замер. Отмахнувшись от светящегося роя, Фридрих ринулся с драгоценной ношей в коридор. Бежать в спальню он не решился, боясь повстречать по дороге Раду с Аксиньей или других слуг. Он не желал и на секунду оттягивать долгожданный момент близости.

Решив наконец, что выбор комнаты не имеет значения, Фридрих толкнул ногой ту дверь, у которой замер. Та поддалась, протяжно хрустнув вышибленным замком. Как во всех старых замках, комната была небольшая, с толстыми портьерами и огромной кроватью под балдахином, в которую Фридрих фон Крок тут же мягко упал вместе с женой — благо ни он, ни она от пыли не чихали.

Сначала граф касался жены осторожно, словно боялся, что мираж рассеется, взметнувшись в воздух клубом столетней пыли, но когда тонкие руки сами осторожно скользнули под кружево его сорочки, он позабыл и про приличия, и про то, что это их первая брачная ночь. Платье чудом осталось целым, когда он швырнул его на пол. Следом полетели ботинки и вязаные носки. Он не искал крючки, они сами лопались под его пальцами, и вот он уже осыпал поцелуями бледную, но отзывчивую на ласки грудь жены.

— Светлана, ничего не бойся…

Она кивнула, отдаваясь ему без остатка. И пусть простыни остались серыми, граф знал, что и ее девственную кровь он вобрал в себя без остатка. И был рассвет, и был полдень. Медленно наступал вечер, когда они наконец уснули со счастливой улыбкой на устах. Однако Фридрих по старой привычке все равно проснулся за пять минут до заката.

Светлана продолжала мирно спать. Он провёл длинными пальцами по двум русым косам, которые, несмотря на их бурную встречу, остались туго заплетенными. И улыбнулся, потому что отчётливо вспомнил, как старательно Светлана заплетала себе две косы вместо одной девичьей, сидя на краю гостевого гроба в Фонтанном доме. Теперь она по настоящему стала ему женой.

Однако зачем вспоминать холод Петрограда, тогда ещё называемого на немецкий манер Санкт-Петербургом, когда его русская жена по собственной воле пришла во вражеский австро-венгерский лагерь… Графу даже захотелось рассмеяться в голос, так глупо в устах вампира звучала военная политика смертных монархов. Он не хотел будить жену, которой необходимо было восстановить силы после долгого перелета. Да и он в своей страсти был безжалостен к невинной девушке. И все же ему так хотелось услышать голос жены, чтобы в который раз убедиться, что ее присутствие в его замке не сон.

Фридрих приподнял одну из кос и щекотнул кисточкой волос не вздрагивающий больше курносый нос Светланы. Он вычитал где-то, что обладательницы такого носа очень доверчивы и оптимистичны, а ещё очень любят, когда им говорят спасибо. Он с превеликим удовольствием поблагодарит жену за дарованное ему счастье встречи, когда княжна — нет, теперь уже точно графиня, откроет наконец свои зелёные глаза.

К несчастью, Светлана все не открывала и не открывала глаз, хотя и наморщила носик. Фридрих терял последнее терпение и уже склонился к жене с поцелуем, как спящая вдруг четко, пусть и тихо, произнесла по-русски:

— Серёженька, миленький, не надо… Я хочу спать…