Ваша С.К.

Глава 47 "Перемывание костей"

Граф с трудом разлепил глаза и тут же вскочил с коврика, на котором до него в шкуре волка спал Раду. Светлана сидела на краю гроба к нему спиной, и он видел лишь четкий пробор, разделяющий ее затылок пополам, а обе косы, одна законченная и та, которую Светлана доплетала, были перекинуты вперед. Граф улыбнулся: графиня следовала древним традициям замужней женщины.

— Светлана! Добрый вечер!

Она так резко обернулась, что графу пришлось подставить руки, чтобы Светлана не свалилась в гроб.

— Вечер добрый!

Он не удержался и коснулся ее коралловых губ. Лишь на краткое мгновение, а в другое Светлана уже открыла глаза, и граф вновь поразился их яркости. И только сейчас заметил обережную рубаху, перекинутую через крышку гроба.

— Чья-то злая шутка? — спросил граф, отстраняясь от жены.

— Княгини. Обереги на меня не подействовали, как видите…

— И не подействуют. Вы не упырь, Светлана, вы — вампир. Хотите надеть рубаху и попугать домочадцев?

Светлана глядела на него во все глаза.

— А вы поможете мне раздеться?

Вместо ответа довольный Фридрих скользнул пальцами по малиновым пуговицам, но сообразив, что те пришиты лишь для красоты, принялся искать застежки на спине. Светлана уткнулась лбом ему в грудь и будто превратилась в мраморную статую: ни шевеления, ни звука.

— Прошу вас, Светлана, встаньте.

Она подчинилась, но губы ее так и остались сомкнутыми. Только руки медленно поднялись к талии, и через секунду кружевная юбка упала к ее ногам. Тут же щелкнул первый крючок корсета, но граф ловко перехватил ее руку и скользнул по бледной коже своим длинным ногтем. Задрожав от неожиданной запретной ласки, Светлана прошептала одними губами:

— За нами следят…

— Я об этом догадываюсь, — усмехнулся граф и опустился перед Светланой на колени, пытаясь избавить ее от нижней юбки. — Раньше не было столько крючков. Неужели вы действительно справляетесь с ними самостоятельно?

Граф запрокинул голову, но вновь увидел закрытые глаза.

— Светлана…

Он бросил крючки и поднялся с колен. Пальцы его осторожно коснулись холодных и влажных щек жены.

— Чего вы боитесь, дитя мое? Откройте глаза и не думайте плакать. Я знаю, что княгиня ненавидит меня, но я не позволю ей встать между нами.

Руки Светланы легли ему на грудь, и на краткое мгновение Фридриху показалось, что его сейчас оттолкнут. Он замер, боясь пошевелиться, и когда ее пальцы всего лишь застегнули выскочившую из петельки пуговицу на жилетке, ему до ужаса захотелось шумно выпустить воздух из пустых легких.

— Хорошо, что забвенья не дал Бог, — вдруг сказал граф совсем тихо. — Я хочу помнить этот вечер всегда, до скончания мира, и я хочу не расставаться со своей женой ни на один день.

— Вы забыли про наш уговор? — голос Светланы прозвучал зло.

— Помню. Но вы не запретили мне остаться подле вас…

— Вы остаётесь?

В дверь тут же постучали. Настойчиво, и Светлана поспешила натянуть на почти обнаженное тело новую рубаху. На удивление, за порогом оказалась Олечка Марципанова с сияющим лицом и в ярком солнечном ситцевом платье. Она держала перед собой начищенный медный поднос, на котором сверкали два фужера.

— Благодарю, — проговорила Светлана и захлопнула дверь перед любопытным носом бывшей курсистки.

— Надеюсь, не чухонская? — совсем невесело усмехнулся граф. — Я не удивлюсь, если княгиня решила меня отравить.

— Нас обоих. Хрусталь не именной.

Взгляд графа задержался на пальцах супруги, плотно стиснутых на тонкой ножке фужера.

— Вы действительно этого боитесь? Хотите, я выпью яд первым?

— Не паясничайте, Фридрих! — почти что взвизгнула Светлана. — Вам это не идёт! Я боюсь пить кровь. Неужто непонятно?

Граф сделал к ней шаг.

— Это вино, простое вино красного цвета…

Еще один шаг, но тут Светлана отступила и с поклоном протянула мужу весь поднос.

— Не смейте мне кланяться, Светлана! Это варварство!

— За нами следят, — снова одними губами прошептала графиня.

— Да плевать! — выкрикнул граф. — Мне нечего скрывать. Я сам готов встать перед вами на колени, если вы наконец улыбнетесь мне, вашему законному супругу, и хоть на мгновение перестанете думать о России.

Он почти сделал то, что грозился, и Светлана ткнула ему подносом в подбородок.

— Пейте и ступайте к князю. Мне сказали, что он давно вас ждет. А со мной говорить не желает.

— Кто сказал вам это? Княгиня?

— Бабайка! Явился весь перемазанный в саже, точно к покойнице! А Раду Федор Алексеевич решил отправить на балет вместе со своей Олечкой. Представляете, она теперь его законная жена!

— Раду? — Фридрих чуть не выронил поднятый с подноса фужер.

— Да Бог с вами! Конечно же, Фёдора Алексеевича. Уверена, она будет теперь играть роль свахи. Повезло же нашей Аксинье, вы так не думаете?

— Светлана, пейте! — бросил граф, не зная, почему так разозлило его сватовство Раду Грабана.

Он молча осушил бокал и с легким поклоном вернул его на поднос, который Светлана продолжала держать перед ним на вытянутых руках. Затем забрал поднос себе и взглядом указал жене на полный фужер.

— Ступайте к князю, Фридрих. Я выпью кровь, когда останусь одна. Ступайте! Иначе отец…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Что отец, что? — граф опустил поднос на стол и протянул Светлане полный фужер. — Насколько я знаю русские нравы, родители не вмешиваются в дела молодой семьи. И еще я знаю, что мы что-то должны им сегодня подарить как знак почтения, ведь так?

— Вы невыносимы, Фридрих! Князь наполовину швед!

Она с неприкрытым вызовом смотрела в лицо трансильванца.

— Зато все мы русские по духу! — улыбнулся граф. — Не лишайте меня удовольствия увидеть, как вы впервые отведаете кровь.

Светлана залпом осушила фужер и замерла. Потом глаза ее расширились, а губы расплылись в улыбке.

— Ну вот, — граф тоже улыбался. — Не так страшна смерть, как ее малюют.

Он забрал хрусталь и прижался губами к ледяной руке графини, чтобы почувствовать, как в желанное тело медленно возвращается живое тепло.

— Я счастлив, что вы — моя жена. Я объяснюсь с князем, и мы отправимся на прогулку. Пост ведь начинается только завтра…

Граф бодрым шагом вышел в коридор и направился к лестнице, но на первой же ступеньке запнулся, а потом и на второй, и только тогда сообразил, что кто-то скачет у него в ногах, мешая подниматься — так и есть, Игошечка футбольным мячиком между ног катается.

— Да иди ж ты! — подпрыгнул граф и оказался наверху, но и там пришлось сразу же на подоконник вскочить.

— А ну, быстро ко мне, озорник! — в дверях возник Федор Алексеевич. — Кнут по тебе плачет! И по вам, граф!

Фридрих спрыгнул с подоконника и поклонился новому родственнику.

— Граф, вы пишете стихи? А то у меня завалялся один не оконченный. Женушка ваша в глубоком детстве заболела корью, так в доме начался такой кавардак, что княгиня чуть не отменила литературный салон. Выступления не клеились, и наша Машенька, чтобы занять господ поэтов в шутку предложила закончить стих, дав первую строчку: о протяни свои бледные ноги… Такая двоякость глагола из уст упырьши в одночасье украла у поэтов все рифмы. Тогда господин Брюсов написал глагол «обнажи», но княгиня хладнокровно зачеркнула его и снова написала «протяни». Впрочем, никто так и не окончил стих, насколько мне известно. Господин Брюсов потом написал что-то с глаголом «закрой», но Мария разорвала рукопись — останется такой моностих загадкой для будущих поколений. Может, вы все же попытаетесь сразить княгиню своим вариантом?

— Нет! — граф сжал губы. — Я не желаю злить княгиню еще больше.

— Жаль, жаль, — качнул головой княжеский секретарь, укачивая на руках теперь уже вполне законного сыночка. — Мне вариант с глаголом «обнажи» больше по душе. Хотя я предпочитаю обнажать у женщины все тело, но в вашем случае можно обойтись и задранной юбкой. Поторопитесь, граф. Князь заждался…

Федор Алексеевич как давеча придержал графу дверь. Тот поблагодарил с поклоном и твёрдым шагом двинулся к дверям княжеского кабинета.

— Заждался я тебя, — сказал Мирослав, поднимаясь из кресла, когда граф, дождавшись приглашения, отворил дверь самостоятельно. — На новом месте и сон сладок? Али бой со змеем был неравен, что опосля три дня беспробудного сна богатырю подавай?

Граф стойко выдержал взгляд голубых глаз и, извинившись, опустился в кресло по другую сторону большого затянутого зеленым сукном стола, на котором горела позолоченная лампа.

— Я уже спал у вас. И пусть ваша дочь теперь мне жена, но у нас с ней договор… Послушайте меня, не перебивая…

Перед князем лежало несколько раскрытых книг, которые он тут же закрыл, а когда граф сказал «вот и все», направился к шкафу.

— Я пить не стану! — хотел остановить его граф, вскочив из кресла.

Князь медленно обернулся к зятю и смерил его долгим взглядом.

— А я тебе разве что-то предлагаю? Я вот думал, что бы тебе дать такого почитать… Вместо «Мелкого беса».

Граф стиснул губы, но все же выдавил из себя:

— Пушкина.

И заметил, как удивленно приподнялись густые светлые, с едва приметной рыжинкой, брови князя.

— Там, где сказки.

— О мертвой царевне? — усмехнулся в бороду князь и стал отсчитывать книги. — Одиннадцать томов и все с опечатками. Как такое только допустили, а еще народное просвещение называется… Нет, из первого издания дарить тебе ничего не стану, хоть оно теперь и раритет. А вот последнее издание от шестого года и подарить не стыдно. Три тома тебе хватит? На полвека?

— Хватит.

— Выпьем с горя, где же кружка… Да сколько же можно прятать мою кружку! Ну вот что со старой карги возьмешь? Сашку изводила, теперь меня… Думает, я пить брошу. А вот кукиш ей, не брошу… Вон, Федор Михайлович играть не бросил, сколько не посылал я против него Федора Алексеевича… Уж что написано на роду… А, ты не слушай меня, я просто третий день глаз не смыкаю… Твоими молитвами… Вот!

Князь опустил на стол четыре книги.

— Пушкин — панацея от всех бед. А вот Тютчев — панацея от Пушкина. Это тебе не символисты, это для души, хотя Валера неплохо пишет. Вот послушай: Ты — женщина, ты — книга между книг, Ты — свернутый, запечатленный свиток; В его строках и дум и слов избыток, в его листах безумен каждый миг… Так что ты не думай, что я тебе объясню, что у девки на уме. Заморочил ты ей голову, заморочил… Ну нельзя бабам такие вещи говорить! Ну неужто за три столетия не понял?!

— Каюсь, — тут же отозвался граф. — Сам не понимаю, зачем все выболтал…

— Ох, врешь, шельмец! Твой план белыми нитками шит. Думал умыкнуть красную девицу?

Князь опустился в кресло и принялся стучать по столу кулаком, словно городовой — в колотушку.

— Впрочем, все нитки у тебя серые. Давай правду говори. Эпоха романтизма закончилась еще в прошлом веке. Что тебе от меня потребовалось? Подданство решил сменить в связи с грядущей повсеместной нелюбовью к немцам?

— Я — трансильванец, — отчеканил граф.

— Трансильванец, — откинулся на спинку кресла князь. — Трансильванец… Австро-венгерская деревня, да? Ах, как же вы мне надоели с вечным переделом мира! Говори уж прямо, захотел свою деревню на русскую сменить?

— Я свой замок ни на что менять не собираюсь. Срок моего паспорта истекает через три дня и… Я уеду, как и обещал Светлане.

Тут граф замолчал и покосился на дверь.

— Не коси глазом! Мне скрывать нечего! А тебе есть что?

— Да, я… — граф на секунду замолчал, точно с духом собирался. — Я люблю вашу дочь. И если мне нужно ждать ее полвека…

— Да что ж это ты, родимый, романтикой так увлекся… За три дня? Я даже в театре в такое не поверю.

— Ну так Дмитрий Мережковский…

— Ну не надо про Димочку… — тут же остановил его князь, выставив вперед свою массивную ладонь. — Я его с того света достал, врачи на нем уже крест поставили… Но напугал я его знатно тогда, что аж на Кавказ убежал… Ну, я телеграмму, понятно дело, отправил знакомым, чтобы встретили его, приласкали, заявили, что стихи его читали, чтобы посмертно приятелю своему Надсону не завидовал… В человеке всегда надо веру в себя поддерживать, без веры-то тяжко… Он тогда в беспамятстве клялся, что жизнь новую начнет, если от чахотки не помрет. А новая жизнь у нас после свадьбы только начинается. Вот и женился на первой встречной. А у тебя-то какая нужда была? Девка моя не шибко умна, не шибко красива, чтобы с ума свести. Что взбаламутило?

Граф молчал, буравя темным взглядом зеленое сукно.

— А вы сами сколько княгиню знали?

— Я? — усмехнулся князь. — Я… Да и ночи единой не знал. На постриг ее готовили, тут уж за любую соломинку уцепишься, чтобы не хоронить душу живую заживо. Лермонтова читал? Ну, у Мишеньки фантазия богатая была — демон, прожженный камень, хранитель грешницы прекрасной… Ну, пусть сказка будет, она жизни горше… Ну так и не любит меня Машенька, да я и не сетую, откуда любви-то взяться за единое мгновение, когда вся любовь из сердца выплакана была… Да что мести мой сор на твой порог?! Не поедет с тобой Светлана, сам знаешь. И через полвека не поедет.

— Поедет, — твердо ответил граф и поднялся.

— Сиди-сиди, мы еще чай с тобой не пили. Сейчас дядя Ваня принесет.

— Чай? — переспросил граф, возвращаясь в кресло.

— Так чай не кровушкой единой сыт упырь будет. Нешто иван-чая никогда не пил, когда мы всю Европу-матушку им поили? Было дело такое, не только хлебом кормили. Русским чаем величали. Вот мои русалки на заре листья собирают, да высушивают в бане, каждый листик в трубочку скручивают, чтобы любо-дорого смотреть было… Еще сам Иван мне его и заваривал, кручину мою врачевать брался, да не было того снадобья, чтобы сердце вновь забилось, которое от горя остановилось, и не мыслил я, что после лады моей горемычной полюбить кого сумею. Машку любить пытался, да все не то, так почти тысячу лет и промаялся, пока Светлячок мой темень души моей не осветил. Не отпущу от себя, коль сама мне в ноги не упадет и не скажет, что землю свою родную ради мужа забыла.

— Могу я быть свободен? — осведомился граф и оперся о подлокотники, чтобы подняться, но тут отворилась дверь, и раздались шаркающие шаги дворника, который нес на подносе две дымящиеся чашки.

— Сиди, сынок, сиди… Со свободой ты еще вчера расстался. И чай спешить тебе три дня некуда. Ждали три дня, но она не восстала ото сна… Сказка-то на быль смахивает. Сказала мне через Бабайку, что не поедет никуда, что фельдшерицей заделается, на войну пойдет… Ох, подсуропил ты мне… Все мы сложа руки сидеть не станем — и ливонцев гнали, и шведов, и вас, пруссаков, прогоним…

— Я — трансильванец, — еще раз повторил граф, — а вот шведом как раз вы сами и будете.

Князь вновь усмехнулся:

— Я русский наполовину… И ты после Светланушкиной кровушки русским стал. Пей чай, у нас за самоваром кости всем перемывают, а твои ох как звонко гремят.

Граф осторожно поднял блюдце, но в повисшей в княжеском кабинете тишине фарфор все равно зазвенел оглушительно громко. От чашки пахло кровью и еще чем-то, на вкус сладко-горьким, или же горько было во рту от мыслей собственных да княжеских слов.

— Хорош копорский чаек. Ох хорош, домом пахнет, хоть и кровью родной камень обагрен, да и сама крепость давно перестроена… — заговорил Мирослав устало. — А дома и стены лечат, полно кручиниться… Отказ ее — не вина, а любовь к Отечеству.

Граф опустил блюдце на зеленое сукно и водрузил на него чашку.

— Так почто девку совращал, коль знал, что не сунется в твою деревню, а? — мягкий голос Мирослава вдруг сделался неестественно сухим. — Ох, не послушался я Марии давеча, а бабы, они прозорливые, поболее нашего видят… Что делать-то мне с тобой прикажешь?

Лицо графа не изменилось, и голос прозвучал безразлично-тихо:

— Что у вас там с игрищем на осиновых кольях? Так я согласный буду, чтобы честь свою фамильную защитить от вашей напраслины. Простите, коль словечки ваши переврал.

— Ох, распетушился-то как! — усмехнулся по-доброму Мирослав. — Удаль молодецкую для девки прибереги. Мож и побежит тогда за тобой. А со мной судьбу свою мозгуй.

— Светлана поедет со мной. И от войны откажется. Дайте сроку три дня.

— Не дам! — отрезал Мирослав и ударил кулаком по столу так, что звякнули обе чашки. — Сейчас прямиком в гостиницу пойдёшь. И чтобы духу твоего здесь не было. Дочь удерживать не стану, коль сама к тебе пойдет. А коль не пойдет, так скатертью дорога и поминать не станем.

Граф поднялся, следом поднялся и князь.

— Зла на тебя не держу: молодо, зелено, но и пособить не проси. Паспорт не продлю. Ступай. За Раду через три дня возвращайся, с ним беды под вороным крылом Федьки не приключится. Раньше срока носа не кажи. С русской бабой силой сладу не будет. Да книги бери, от сердечной муки чтение очень помогает.

Граф молча поклонился и покинул кабинет князя, сунув подмышку все четыре книги. Внизу чумазый Домовой уже держал для него нараспашку дверь. На мощеной мостовой дворник собирал в кучу пучки засохшей полыни, чтобы сжечь все сразу. Граф фон Крок наклонился, взял один пучок и спрятал под пиджаком.

Дядя Ваня еще долго смотрел вслед трансильванскому гостю, серый костюм которого все никак не растворялся в сумраке белой ночи, потом смачно по-дворницки выругался и плюнул ему вослед.