Ваша С.К.

Глава 25 “Две девы на одной тропе не расходятся”

Светлана не совсем понимала, почему делает то, что делает и говорит то, что говорит. Однако отдавала себе отчёт в том, что общение с графом фон Кроком пусть дело и не подсудное — хотя бы для суда семейного, которого она только и боялась, — но точно из ряда вон выходящее. Она находила своему поведению лишь одно оправдание и крылось оно в самом трансильванском госте: граф выделялся из толпы знакомых ей упырей не столько старомодным плащом и вышедшим из моды лет так двести тому назад камзолом, сколько глазами цвета кофейной гущи. Именно они — те самые, в которые Раду Грабан запретил ей смотреть под страхом смерти — манили княжну хуже магнита.

— Да за такие глаза можно… — и она чуть ли не по губам себя била за мысли, которые даже не думали воплощаться в слова.

Вслух она говорила так: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Говорила страшным шепотом и тут же смеялась звонко. А дело было на скамейке, и она никогошеньки не стеснялась, потому что по двору не расхаживали даже куры. Осиротевшие они тихо кудахтали в своём курятнике по сгубленному ни за что ни про что, а ради залетного вампира, мужу, защитнику и самому наикрасивейшему петуху во всей земле русской. Княжна же смеялась, потому что чувствовала себя в полной безопасности: рубашка, пусть и со следами петушиной крови, по-прежнему оберегала ее от всевозможного зла. Впрочем, кроме графа фон Крока, зла на пару верст окрест никакого и не было. Сельская нечисть ее любила: по-своему, конечно, иногда называя нехорошими словами, но что бы какое насилие над ней учинить — ни-ни, ни в жизнь, ни в смерть.

— Ну вот и славно, — улыбнулась Светлана, потрогав на рубахе пальцем сухие кровавые разводы. — Можно и мне баиньки.

Она поднялась, оправила единственную льняную юбку и двинулась к овину, держа в руке атласную ленту. Одну она вплела в косу, а вторую приготовила в дар Дворовому.

— Дедушка! — позвала Светлана тихо, просунув голову в зазор между заколоченной дверью и бревнами сруба.

В разбитой печке что-то зашевелилось, и княжна выставила вперед ленту, свисавшую аж до самого пола, не шибко густо присыпанного соломой. Вылез из печки черный котище с глазищами в половину морды и вперевалочку пошел к ней, а там хвать лапой ленту, а Светлана возьми и руку к самому потолку подними. Коту уже и не поймать самому ленту, когтями по подолу княжны хвать! Тронул оберег и, зашипев, в дальний угол овина отпрыгнул, а оттуда уже старичок с ноготок на обидчицу глядит. От кота только лапы мягкие остались, да глазищи горящие. Ростом, пусть и не совсем с ноготок старичок этот вышел, но не выше колена. А злости в нем до потолка накопилось.

— Ленту брось! — промяукал Дворовой злобно.

Княжна кинула, но лента далеко не полетела, почти что у самых ее ног опустилась. Пополз старичок было сначала на четвереньках, а потом все же руки поднял и только оставшимися двумя кошачьими лапками бесшумно солому ворошит. Схватил цепкими пальцами ленту и тут же в карман спрятал. Развернулся и к печке обратно пошел. Глядит Светлана, а хвост черный уже за ним следы заметает.

— Погоди, дедушка! — крикнула она взволнованно.

Хвост исчез, и Дворовой обернулся.

— Остаться позволь. Я в уголке тут, на соломе прилягу… Да что зыркаешь так? Сна твоего не потревожу…

— Уж потревожила! — оскалился на кошачий манер старичок. — В баню ступай — и тепло, и привольно…

— Да как же привольно, когда папенька там! — хихикнула княжна.

Дворовой блюдца глаз в щелки светящиеся сразу превратил.

— К Туули давно утопал князь твой. Пусто там…

— Как к Туули?! — всплеснула руками княжна. — Брешешь!

— Хлеб-соль ешь, а правду режь! — прошипел Дворовой. — Да куда козой поскакала?

А княжна уже на половине пути к баньке была. Дверь распахнула — никого, лишь пучки полыни под потолком от ее напора закачались. Прислушалась — тишина, а не бывает так, чтобы кто-нибудь из русалок да не пел. Распахнула вторую дверь: жаром на нее пахнуло, но полки все пусты. И веник нетронутый в лохани лежит.

— Да как же так… — ахнула Светлана и тут же рот ладошкой прикрыла.

Головой затрясла, слезы отгоняя:

— Сашенька, Сашенька…

Хлопнула дверью, выскочила во двор и, задрав рубаху до самых коленок, побежала по тропинке, что есть мочи. В ушах ветер свищет, все мысли выдул — что сделает, что скажет, не знает, но бежит. Коса растрепалась, вот-вот ленту обронит. Да что там лента! Сашенька! Успела Туули человеческий облик ему вернуть? А если не успела, захочет ли князь помогать полюбовничку княгини? Как взыграет в нем мужская обида, так все — пиши пропало!

Бежала Светлана. Холодно, не холодно в одной рубашонке. Кому как, а ей сейчас бы в самый раз в ледяное озеро нырнуть, остудиться. И как только подумала об этом, так ноги с большой тропинке сами в лес свернули.

— Не время! Князь не велел! — застучала Светлана ногами, чтобы слушаться начали, чтобы не смели путать пути ее русалки негодные.

Отступили злые русалочьи чары. Сумела Светлана обратно на тропинку выбраться, пусть и все ноги исколола. И давай дальше бежать. Под ноги совсем не смотрит. Другая б давно кубарем летела, но видно дедушка Леший берег княжну, корни деревьев из-под ног ее отодвигал. Еще немного, еще чуток… Но нет, упала княжна и прямо лицом в прелую хвою.

— Куда бежишь, подруженька?

Подняла голову Светлана, а ей Дуняша руку протягивает. Сейчас как схватит и не вырвешься больше, закружит до обморока.

— Не твоего ума дело, — буркнула княжна и напрямик пошла.

Отступит сейчас мертвая дева — никогда ей супротив оберегов, с поганых времен охранявших живых, не выстоять. Обошла русалку княжна, а та следом все равно бежит, руки тянет. Светлана не оборачивается, не видит, но чувствует приближение влажных пальцев отцовской любимицы. И чем она нравится ему, ума не приложит! Как после княгини Марии на подобного заморыша посмотреть можно? Или от холодности жены бежит князь в мокрое царство недалеких простодушных дев? Нет любви в их доме, а была ли когда-либо, то княжне неведомо. Наверняка знает лишь то, что чувствует, а не то что глазами видит — напускного много в родительских отношениях. Больше даже чем всамделишного. Из каждого взгляда фальшь так и сочится.

— Погоди, Светланушка, не беги… Я не со злом к тебе, а с добреньким! — запыхалась уже русалка. Не от бега, а от борьбы с оберегами. — Не тревожь бабку. Неможется нынче князюшке нашему, еле довела его горемычного до землянки. И прогнал меня прочь — не хочу, говорит, чтобы видела ты, как плачу… Не ходи, Светланушка, не смущай князя нашего.

Замерла княжна, выпрямилась, но не обернулась.

— Ответствуй, что в землянке видела?

— Ничего, — раздалось за спиной. Совсем близко и все же далеко. — Не дошла до землянки с ним. Дедушка Леший довел его за меня. Перед ним не совестно немощным быть. Не ходи, Светланушка, не смущай отца своего…

— Не могу не идти. Не один он там, — отчеканила Светлана и зажмурилась. — Друг мой в беде, и знаю, осерчает князь так, как на моей памяти не серчал еще…

— Так подавно не ходи! — выкрикнула Дуняша. — Схоронись у нас в омуте, а минует беда, на поклон пойдешь… Князь наш добрый…

Обернулась княжна, плечи распрямила еще сильнее, спину чуть ли не коромыслом выгнула.

— Не должно отступаться от сделанного. Идешь со мной?

— Мне не велено.

— Тогда стой здесь!

— А ты воротишься? — спросила русалка без лукавства, с надеждой в голосе.

— А это как получится.

— Осерчал князь и на Прасковью нынче, — прошептала русалка. — Не велел носу на двор казать.

— Вот как? — задумалась княжна. — Тогда пойду к ней, утешу. А пока стой. Мне к Туули сходить надо позарез.

— А ты не ходи… Ты сверху в глазок загляни.

— А есть глазок там?

— Есть. На холмик заберись. Вытяни папоротник самый большой, а потом обратно дырку им заткни. Туули ничего не заметит. Это нам дедушка Леший подсказал. Он сам глядит туда, прежде чем в гости заявиться. Смотрит, в духе ли старая али обождать до тихой погоды.

— Спасибо тебе, милая Дуняша, — улыбнулась Светлана. — Я мигом обернусь. Мне б увериться только, что жив-здоров дружок мой. Я мигом.

И побежала с прежней прытью, но последние шажки на цыпочках, крадучись, делала. Потом оглянулась, прежде чем на крышу землянки взобраться. Отвела руками огромные лапы папоротников, нашла самый большой и припала глазом к глазку. Ничего не видать ей, темно, задымлено. Так что глаз на ухо сменила. Лежит на земле и слушает, как князь Мирослав Сашеньку отчитывает.

— Сколько раз говорить тебе, что учиться должно не у подражателей, не у Полежаева твоего, а от истоков идти, от самого Пушкина…

Точно ведь Сашеньку — не станет князь с бабкой о поэзии рассуждать.

— Да вы послушайте, князь! — и вот он, голос Сашенькин. Дрожит. За свою честь поэтическую обидно до слез ему. — Забудь со мной на миг про безмятежность,

В моих объятьях не отыщешь сна,

Зато познаешь, что такое нежность.

Ее испить даст ночь тебе сполна…

Сорву тебя, что розу в одночасье,

За каждый шип лобзаньем отплатя,

Познаешь миг невиданного счастья,

Доверься мне, о милое дитя.

Тебе шестнадцать с половиной весен,

Как ты недавно я была млада,

Сребром власы жестоко красит осень —

Спеши любить, ведь наша жизнь кратка.

Твои уста сочатся сладким медом,

Прохладой веют тонкие персты,

Позволь тебя перед твоим уходом

Воспеть как воплощенье красоты.

— Не было печали, купила баба порося!

Это Мирослав вскочил, зашагал по землянке, потому что голос приблизился к тому месту, где княжна ухом к земле припала, сравнявшись цветом ланит с зарей.

— Ты никогда, услышь меня, милейший, в силу некоторых природных причин не станешь русской Сапфо и этими стишками не сыщешь себе пушкинской премии, как твоя Мирра Лохвицкая, а только посмешищем станешь… А кабы чего и хуже с такими стишками не вышло. Зол на тебя Федор Алексеевич, ох как зол… Это я по доброте душевной все тебе спускаю, но и у доброты, друг мой сердечный, терпение не вечно. Езжай-ка ты, милый, по собственной воле в Сибирь…

У Светланы аж дыхание перехватило, и она чуть не ахнула в голос.

— Вот честно, молодой человек, тебе и вправду только в рубахе по деревням и ходить да сказки записывать… Подальше от моего дома… Не про тебя невеста. Один позор стерпел, два не стерплю. Сиди тут до заката. Заберу с собой в город. Позволю проститься с дочерью моей в моем присутствии и в путь-дорогу…

Ничего не ответил поэт, но тишина в землянке воцарилась жуткая. И не знала Светлана, где Туули сейчас. А как вдвоем их оставила и сама в лес ушла, а вернется и увидит ее подслушивающей. Вскочила княжна, охваченная страхом и стыдом, посадила обратно в дырку папоротник, расправила лапы его примятые и выдохнула. Но легче не стало. Боль за Сашеньку и обида на отца с прадедом взяли верх над осторожностью, и она уже руку к двери занесла постучать. А что такого — вернулась, мол, за плащом графа да Бабайкиной телогрейкой.

— Не ходи, — услышала она за спиной голос Дуняши.

Высунулась русалка из кустов у нее за спиной и снова в них нырнула.

— Не пойду, — отозвалась Светлана и к кустам пошла. — У озера ждать буду, а ты тут сиди карауль. Как увидишь, что князь ушел, не смей к нему подходить. Ко мне беги сказать, что могу к бабке идти. А коли не выйдет до заката или выйдут они вдвоем, еще быстрее беги, чтобы я дома раньше их оказалась. Поняла наказ мой?

— Поняла, Светланушка. Покойна пусть будет твоя душенька. Все сделаю, как велено. А ты ступай к подруженькам и не печалься ни о чем… Солнце скоро к закату клониться начнет. Не так припекать будет, и выйдем все мы хороводы хороводить. Весело будет с подруженьками, и оглянуться не успеешь, прибегу к тебе. Отведу тебя к твоему суженому…

— Типун тебе на язык, дура! — выкрикнула Светлана и рукой рот прикрыла. Услышит кто, и все планы на ветер. — Не суженый он мне и никогда не бывать ему им. Несчастный он, а убогим помогать надобно. Сиди и молчи. Не понять тебе людской души… Давно померла ты. Ох как давно…

Склонила русалка голову, вынула гребешок и в волосы запустила. Схватилась Светлана за свою косу, а нет ленты больше. Потеряла, пока бежала.

— Очи темные нас полонили, прелесть девичью схороводили…

— Да тьфу на тебя! — сплюнула Светлана и прочь побежала.

По дорожке сначала, чтобы ленту отыскать — нет ее нигде, а волосы уже по ветру развеваются. И вся укрытая ими добежала она до озера, где по камням разлеглись русалки: кто ногами в воде, кто по пояс, а у кого лишь голова видна. Жарко им, ночным созданиям, солнце бледную прозрачную кожу прожигает насквозь. Но, завидев Светлану, повыскакивали из воды, глянули на нее и ахнули — в крови был сарафан ее.

— Да кто ж посмел… — взвизгнула маленькая Аксинья.

— Да петух, тобою удушенный и посмел! — расхохоталась в ее маленькое серьезное личико Светлана.

— Сымай рубаху! — топнула Аксинья маленькой ногой. — Сымай, тебе говорю. Прополощу в озерце…

— Да как же прополощешь? — улыбнулась Светлана. — Обережная рубаха моя…

— А она дура прилежная! — расхохоталась за ее спиной сестра.

Маленькая Аксинья разозлилась, схватила камень с бережка и швырнула в сестру — та сама камнем в воду и полетела.

— Сымай, говорю! — насупилась русалочка. — Сама стирай, я тины тебе со дна добуду. Срам такой ходить.

— А голой не срам по лесу расхаживать? — засомневалась княжна.

— А кто тебя, кроме нас, увидит до заката-то? Если только дедушка Леший. Сымай, пока добром прошу! Покуда солнце над соснами стоит, просохнуть успеет.

Сняла Светлана рубаху и туфли сняла. В одной своей первородной красе на берегу лесного озера осталась. А русалки все на нее воззрились и зашушукались промеж собой. А о чем, княжне не слышно было.