Ваша С.К.

Глава 4 "Сколько стоит домовенок?"

В августе месяце пятнадцать лет тому назад лил, шел, моросил, накрапывал… Нет, ни один глагол не в силах описать весь ужас ночного летнего дождя, который застал двух подозрительного вида личностей у дровяника, примостившегося к задней стене приземистого почерневшего от времени бревенчатого домика в шестидесяти верстах к юго-востоку от величественной столицы Российской Империи — блистательного, но в этот час такого же серого и мокрого Санкт-Петербурга. Это были никто иные, как Федор Алексеевич и князь Мирослав Кровавый.

Земля чавкнула под тяжелой ногой в когда-то начищенном, а сейчас заляпанном грязью ботинке Федора Алексеевича. А потом квакнула очень противно, и ботинок взмыл в темноту, чтобы не раздавить лягушку. Еще противнее булькнули огромные капли, скатившиеся с крыши прямо на мокрые черные кудри. Задержавшись на мгновение на большом, но все же аккуратном носу, дождинки покатились по черенку, зажатому черными кожаными перчатками, прямо на острие лопаты, на палец ушедшей в податливую землю возле нижнего бревна.

— А если…

— Копай и не разговаривай, — послышался раздраженный ответ князя.

Лопата ушла под землю на два пальца и вновь замерла.

— Копай! — голос Мирослава приобрел командирские нотки.

— Нет, не могу!

Бревенчатый домик в ничем не примечательной, кроме этого самого домика, деревеньке Кобрино был не низок-не высок, но оба могли спокойно провести рукой по его старенькой крыше. Если бы захотели, но пока их интересовал только венец сруба.

— Мирослав, изба и так выше колен ушла под землю, и если мы вытащим хоть одно бревно, семейство Трашковых останется без крыши. Сомневаюсь, что Арина Родионовна скажет нам спасибо за своих обескровленных — в смысле обездоменных — потомков, а нам сейчас ее расположение, сам понимаешь, крайне необходимо…

— Копай, — голос князя, казалось, дрогнул.

Дрогнул на миг, но этого было достаточно, чтобы Федор Алексеевич передал лопату в руки князя.

— Знаешь что, Мирослав, сам копай! Я умываю руки.

И действительно подставил грязные перчатки под крупные капли дождя, потер друг о дружку и отошел к березе. Темная листва зашуршала над его головой. Ветви, казалось, сами отстранились, чтобы ненароком не задеть бледное мокрое лицо. Дождь усилился, и ветер завыл на чердаке домика протяжно и густо.

— У тебя есть другие предложения?

Лопата, уже вошедшая в податливую мокрую землю на три пальца, вновь замерла, и небесно-голубые глаза сквозь разбавленную дождем темноту вопросительно уставились в черные, подернутые тенью от длинных ресниц, очи.

— Не мне тебе объяснять, — начал Федор Алексеевич, — что выражение — здесь пахнет домом, образное и никак не связано с вонью прогнивших за столетие бревен этого прекрасного строения. Да и вообще, этот домик имеет историческую ценность, и разбирание его на бревна можно считать верхом вандализма. И так ведь без нашей помощи разваливается в скором времени.

Мирослав погладил стену.

— Да, нет, сто лет еще точно простоит. Раньше-то на совесть строили… Давай ближе к делу. Что ты предлагаешь?

— Домовенка украсть. Ему сейчас лет сто должно быть, мы ж его младенчиком видели, когда с Пушкиным сюда приезжали старушонке Яковлевой родное гнездо показать. И игрушка для Светланы будет, и дух родного дома для Арины Родионовны.

— Федька, а ты временами, гляжу, не совсем околотень!

Мирослав отбросил в сторону лопату, в свой черед отряхнул перчатки, припал к венцу и прошептал:

— Бабайка, а Бабайка? Выходи!

Тишина.

— Бабайка, выгляни в окошко, дам тебе горошка.

Ответа вновь не последовало.

— Федька, придётся тебе в подпол лезть и вести переговоры с его родителями. Скажи, что на каникулы домой отпускать будем. Надеюсь, у тебя найдутся веские аргументы.

Федор Алексеевич отлепился от берёзы, прошёл по чавкающей жиже вокруг дома, нагнулся, чтобы взойти на крыльцо, и бесшумно отворил дверь. В сенях пахло сухими дровами, сеном и конской сбруей, которой давно не пользовались. Федор Алексеевич выпрямился и тут же с тихим ойком вновь пригнулся, ударившись о висящую над дверью ржавую подкову. В избу дверь была плотно затворена, но незваный гость все равно прекрасно слышал мерное дыхание спящих хозяев. Он присел, чтобы открыть дверь в подпол, но тут в печи за стенкой что-то гулко ударилось о чугунный горшок.

Гость замер, но хозяева не проснулись. Тихо скрипнула дверь, и в сени высунулся лохматый седой старичок с тусклыми глазами. Его льняная рубаха, подпоясанная красным поясом, была вся в саже, а сквозь стоптанные лапти виднелась старая онуча. Он хмуро глянул на гостя, который не поднялся навстречу, потому как знал, что старичок не дотянется ему и до пояса, и разговора по душам не выйдет.

— С чем пожаловал, Федор Алексеевич, чтоб ещё сто лет тебя не видеть?

— И тебе долгие лета, Суседко, и хозяйке твоей.

— Ты мне зубы-то, упырь, не заговаривай, с миром ты не ходишь по домам. Я ваш разговор с Кровавым князем слышал. Не отпущу к вам сына, хоть стращай, хоть не стращай. А попробуешь силой умыкнуть, пеняй на себя. В домовище от меня не спрячешься. Ух, я всю вашу семейку…

Домовой затопал ногами, и дом зашатался.

— Тише ты, — Федор Алексеевич простёр руки в сторону затворенной стариком двери, нагоняя глубокий сон на семейство Трашковых. — Не буйствуй. Гляди, что у меня есть.

Он достал из кармана пряник — пусть старый, немного чёрствый, с обсыпавшейся сахарной глазурью, и мокрый как и его хозяин, но все ещё притягательный для носа домового из крестьянской избы. Федор Алексеевич слышал, как прорезает воздух посапывание старика, но держал лакомство близко к себе.

— Каждый день буду покупать пряник для твоего Бабайки, а в праздник глазированный фрукт у Абрикосовых.

Домовой зачесался — везде, хотя начал с уха. Он не знал, что такое «глазированный фрукт», но ароматный пряник живо будоражил голодное воображение привыкшего к житнику старика. Он даже потянулся к нему руками, но гость с белеющим в темноте лицом только предостерегающе покачал головой.

— Ну так что? Отпускаешь с нами сына?

Старик пожирал пряник глазами. Казалось даже, что из бесцветных, они стали зелёными.

— Не было такого, чтобы в роду у нас упырьские прислужники водились… И не бывать тому…

— Ну поминай как звали.

Федор Алексеевич сунул пряник обратно в мокрый карман, выпрямился и двинулся к двери, помня, что надо успеть нагнуться до встречи с подковой. За спиной раздавалось сопение с придыханием, но ночной гость знал, что домовые запрыгивают только на грудь да и душить упыря глупо. Так же гость понимал, что пока раздаётся сопение, игра не проиграна.

— Живой ребёнок, говоришь?.. Шшшшш

Федька остановился, но не обернулся.

— Родионовну в няньки, говоришь?.. Шшшшш

Федор Алексеевич обернулся. Взгляд его на мгновение задержался на нервно дёргающихся скрюченных пальцах старика, но быстро вперился в его всклоченную макушку.

— В мешке его неси завязанном, — сказал княжеский секретарь сухо. — Мать пусть не убивается, на праздники домой отпускать будем. Шестьдесят вёрст — не тридевятое царство. А лапищи-то свои не тяни. Сначала мешок, потом пряник. Кошку можешь не подкладывать, я сквозь рогожу вижу. Живо!

Домовой кряхтя и сопя полез в подпол. Там что-то зашуршало, заныло, завыло, запричитало. Федор Алексеевич вертел в руках ароматный «аргумент» и слабо улыбался. Переговоры с домовым — это уже ни в какие ворота не лезет, обмельчал… Хоть бы война какая, что ли — пусть мечом не помашешь больше, но вот высосать из врага кровь с чувством выполненного перед матушкой Русью долга любому патриоту-упырю приятно.

Вытащенный из подпола мешок сопел, пыхтел и брыкался, не реагируя на отцовские понукания. Освободившейся от пряника рукой, Федор Алексеевич полез в другой карман, вытащил горсть изюма и высыпал в мешок. Мешок тут же притих и весело зачавкал.

— Куда… — гаркнул домовой.

Федор Алексеевич уже закинул мешок за плечо и занёс ногу над порогом.

— А на дорожку присесть?

Упырь улыбнулся, показав идеальные зубы без какого-либо намёка на клыки.

— Вы уж без меня, как-нибудь, с хозяюшкой… Я что-то все молитвы подзабыл за давностью лет…

Он осторожно ступил на первую доску старого крыльца и постарался, согнувшись в три погибели, перепрыгнуть сразу на ступеньку на уровне земли, чтобы ничего не скрипнуло. Дождь моросил или накрапывал — промокшего насквозь упыря правильно подобранный глагол в данный момент не особо интересовал. В сфере его интересов сейчас был только Мирослав, чья мокро-серая статная фигура маячила в огороде. Князь что-то дёргал из грядки. На хлюпанье ботинок он обернулся и в один прыжок оказался подле своего секретаря, держащего в мешке добычу.

— Дай я репку в мешок положу. Авось не съест по дороге.

— Репу?

Федор Алексеевич вопросительно приподнял бровь и приоткрыл мешок совсем немного, чтобы только овощи могли проскользнуть внутрь, а домовёнок выскользнуть бы не успел.

— Ну, а чем мы дочь мою кормить станем?

— Сумеешь приготовить, что ли?

— Ну что может быть проще пареной репы! Кашу-то я только с княгиней сварить не могу…

Он махнул рукой, отряхнул от земли перчатки, взялся за второй конец мешка и дружелюбно так обратился к пленнику:

— Сейчас немного потрясёт, Бабайка, но с князем Мирославом Кровавым тебе нечего бояться. Ну, Федька, полетели, что ли? По Светлане соскучился…

Мокрые насквозь они в унисон взмахнули руками, и в дождливое тёмное августовское небо взмыли два огромных иссиня-черных ворона. Все любопытные люди уже или ещё спали, поэтому странная картина в виде парящего в небе старого мешка никого не удивила. Да и вообще Санкт-Петербург уже давно ничему не удивлялся.