Сперанский 7. В огне

Глава 13

Глава 13

Вблизи Рогачева Моголевской губернии.

22 августа 1800 года (Интерлюдия)

— Ваше высокоблагородие, давайте ударим! — умоляющим голосом просил Потрашков.

Денис Васильевич сомневался. Вот не верил он в то, что можно так, внаглую, ударить по французу, после чего спокойно уйти. Ведь, где это слыхано, чтобы отряд в триста бойцов нападал практически на два полка, которые слегка вышли вперед, опередив остальной авангард корпуса Мюрата на четыре-пять вёрст.

— Места мы знаем. Тропы проверили. Мы точно знаем, куда уходить сразу после удара. В лесу выставим заслоны, никто не войдёт в лес! — продолжали убеждать Давыдова.

— Раньше, братцы, думал, что нет в мире более лихих и сумасбродных воинов, чем русские гусары. А нынче вижу, есть. Это русские стрелки, — усмехаясь сказал Давыдов.

Да ему и самому хотелось вот так, в наглую, ударить по супостату, показать, что француз не может ходить по русской земле широко и весело шагая, что каждая кочка, каждое деревце может стрелять и убивать слуг Антихриста Наполеона. Но и другого не хотел Денис Васильевич. Что же он за командир будет, если в первом же в бою положит всех своих воинов? Некоторым образом на принятие решения давила ответственность, а также и то, что ему, еще молодому офицеру, доверили большое дело. Вот теперь он понимает, насколько это действительно большое и великое дело.

— Готовьте засаду, раскидывайте чеснок, рогатки, ставьте проволоку. Чтобы по всем правилам, кабы никакая погоня за нами не смогла угнаться! — сказал майор Давыдов и несколько обречённо махнул рукой.

Всему отряду пришлось откатиться ещё на десять вёрст в предполагаемом направлении движения неприятеля. Все, за малым исключением передового отряда, стали копать ямы, готовить ловушки, раскидывать железный чеснок, натягивать проволоку. Меткие стрелки стали оборудовать себе позиции для ведения огня.

— Готово. Аккурат через полчаса французы будут, — сказал Фёдор Потрашков вытирая пот со лба, когда основные приготовления были завершены.

Место было выбрано на опушке леса. Пришлось лишь один раз спрятаться всем бойцам, на время превратившихся в инженеров и строителей, когда мимо проходил разъезд уланов, лениво совершая разведку.

Французы прекрасно знали, что основные силы армии Суворова уже находятся в районе Орши, где они должны были соединиться с войсками Багратиона. Русские на удивление очень быстро перемещались, французы за ними не успевали. Так что не было никаких предпосылок опасаться, что сейчас может произойти атака. И до сегодняшнего дня лесные отряды нападали только на коммуникации, но всегда опасались связываться с крупными силами армии Наполеона.

Вот показался передовой отряд французов. Как и докладывала разведка, сам маршал Мюрат шел во главе своего корпуса, демонстрируя свою смелость и решимость. Именно наличие маршала в авангарде корпуса и склонило чашу весов при принятии решения в пользу атаки.

— За Царя и Отечество! — прокричал Давыдов, и двести пятьдесят сабель засверкали в лучах дневного света.

Гусары быстро набирали скорость. Они видели, как их оппоненты, не менее трехсот кирасир стали спешно готовиться к отражению атаки. Вперёд, еще ранее гусар, на позиции перед невидимой в высокой траве, выехали три тачанки, метрах в двухстах от опушки леса телеги с корронадами остановились, их расчёты начали готовить орудие к выстрелу. Атака русских гусар казалась верхом безрассудства. Уже были готовы дать им отпор, французские кирасиры с ухмылками изготовились погнать глупых варваров прочь. Конечно, заряжали свои ружья и спешившиеся французские драгуны. И пусть их было мало, но все верили, что хватило бы и пятидесяти кирасир, чтобы разогнать кучку обезумевших московитов. Вот только никакой рубки Давыдов не предполагал. Он, не достигнув метров ста до неприятеля, разрядил револьвер, и развернул свои две сотни, погнал их прочь, обратно в лес.

Что именно повлияло на то, что и уланы, спешно присоединившиеся к отражению русской атаки, и кирасиры, уже набравшие скорость, рванули за наглыми русскими, было не понять. Вероятно, что настолько французы с поляками были злыми на лесные русские отряды, что при виде гусар, вышедших из леса, рванули мстить за многие свои беды. Или же иное повлияло, например, плохое знание степной тактики с ложными отступлениями, но конная франко-польская лавина направилась к лесу.

И все выглядело так, что французам удастся настигнуть русских, как вдруг…

Гусары порскнули в разные стороны, открывая для взора наступающих франко-польских кавалеристов несколько тяжелых телег.

— Бах! Бах! — раздались выстрелы карронад, выкашивающие первые ряды конных врага.

Часто зазвучали ружейные выстрелы. Стрелки заранее организовали себе огневые точки и теперь работали с двухсот шагов, но чуть сбоку, выбивая не только офицеров, но и тех вражеских всадников, которые могут создать препятствие своим товарищам, скачущим сзади. А колючая проволока стала истинным бедствием для вражеских лошадей. Началась свалка, выйти из которой было крайне сложно. Кони топтали своих наездников, взбрыкивали, падали сами.

— Всиу! — двадцать три ракеты устремились по скоплению врага, прямо туда, где находился командующий корпусом маршал Мюрат.

Гусары не стали терять динамики разгона, а, как и было запланировано, они развернулись и вновь устремились на врага, прямо в сторону опешивших от разрывов ракет передовых отрядов французского авангарда. Враг ошибся… Причем дважды: первый раз, когда сам маршал Мюрат, показывая свою лихость, шел впереди всех своих колон; второй раз, когда решил, что можно разбить наглых русских всего-то превосходящими втрое силами кавалерии. Французы не брали в расчет ракеты, как и карронады. Хотя последние, наверняка, должны были применять другие русские партизаны. А вот ракеты почти все предполагалось использовать для решительного сражения, потому лесные отряды ранее еще никогда не производили ракетные залпы.

— Вперед! — кричал Денис Давыдов, понимая, что у него только один шанс сделать что-то по истине великое.

Сейчас, когда французы были в смятении, когда на их пути возникла до до конца не понятная сила, еще не все осознали, что колючая проволока мешает проходу, вражеская кавалерия оказывалась в стороне от гусар Давыдова и сейчас методично выбивалась, а из земли «вырастали» еще и зубья, мешавшие кавалерии врага устремляться вперед. У Давыдова появилась возможность атаковать самого Мюрата.

— Бах! Бах! — звучали выстрелы.

Гусары поливали противников из револьверов, в ответ прозвучали разрозненные выстрелы от французов, не ожидавших такой прыти от русских. Давыдов слышал свист пролетающих пуль, понимал, что он сегодня недосчитается многих своих братьев по оружию, но он не собирался сворачивать. Между тем, рядом с группой генералов не было более солдат с ружьями, а те, кто уже произвел выстрел, успевали только выставить свои штыки в сторону русских гусар. Подобие каре получилось только вокруг раненного маршала, но частые выстрелы с револьверов выкашивали бреши у солдатского неплотного построения.

Давыдов использовал тактику, которую можно было бы сравнить с той, что применял адмирал Ушаков. Сам майор Денис Васильевич с отрядом из сотни гусар устремлялся вперед, а в это время остальные русские кавалеристы «отсекали» французов от основной сотни, завязывая бои по флангам. В то же время, продолжался разгром французской кавалерии, где меткие и грамотные стрелки выбивали польских улан и французских кавалеристов таким образом, чтобы создавать заторы, не давая врагу возможности организованного выхода из боя.

А следом начался сущий ад для вражеской кавалерии, и без того погрязшей в безумии. Загорелись канавки с горючей жидкостью, которые были по всему тому месту, где франко-польские кавалеристы уже не стремились атаковать, а пробовали выйти из боя. Ржание коней, стоны людей — все зловещие, адские звуки боя усилились в разы.

— На! Руби! Братцы руби! — кричал Давыдов, находясь на острие атаки.

Уже было понятно, что в ноге у майора застряла пуля, но командир рвался вперед. И вот он… Мюрат, не узнать которого просто невозможно, настолько пестро и с перьями любил этот маршал одеваться. Но… спрыгнуть нет мочи, раненая нога и уже хуже получается управлять лошадью.

— Поручик Лосев! — увидев своего подчиненного, закричал на разрыв голосовых связок Давыдов. — Ко мне! Взять к себе маршала. Всем прикрывать поручика!

Русские воины погибали, уже набирал разгон для атаки большой отряд польских уланов. Это генерал Вандамм спешил на помощь маршалу, наконец, разобравшись, что к чему.

— Эх… Братцы, кто может, вперед! Отсекаем от командира француза! — кричал Федор Потрашков, подымая стрелков в атаку.

Да, бессмысленно, если только не иметь шанса взять маршала. В бинокль Федор видел, что Мюрату уже дали по голове, чтобы не трепыхался, перекинули через коня и горстка гусар направилась с ним к лесу. Но метров шестьсот впереди, получиться ли дотянуть Давыдову? А гусары погибали, сдерживали озверевших французов, в прямом смысле подставляясь под сабли, но не давая организовать массовой погони. Вот только кони уже подустали, а лошадь, на которой и везли маршала, и вовсе была вынуждена нести на себе двух человек. Потому по ней и ровнялись гусары.

— Стреляй на ходу по лошадям! — кричал Потрашков, стреляя на бегу из своего ружья.

Стрелки знали, как бить, они вновь устраивали заторы, не давали полякам нагнать русских гусар. Да и кони у преследователей все же, не свежие, как никак, но почти полудневной переход совершили.

— Стоять! Распределить цели! Быть готовым убегать! Прикрывает второй и третий десяток! — раздавал команды Потрашков.

— Всиу! — в небе раздался свист множества ракет.

— Всем отход! — закричал командир стрелков. — Нынче француза остудят и без нас.

Это была последний приказ Федора Потрашкова. Так бывает… Своя же ракета накрыла и его и весь первый десяток стрелков. Но командир успел дать приказ на отступление. И, если бы удар ракетами не был комбинированным, с применением и зажигательной смеси и с кассетами поражающих элементов, то выжили бы стрелки, а так…

Стена из огня выросла перед поляками, которых вел в бой Вандамм. Он намерено чуть отстал перед столкновением, пусть и с горсткой оставшихся русских гусар и стрелков. Трусость спасла генерала. Он смог, пусть и не без труда, но остановить свою лошадь, когда впереди стали прилетать множество ракет. А русские уже ушли в лес.

Именно Вандамм, так как вся свита маршала Мюрата была перебита, взял на себя обязательство организовать погоню. Сотни французских солдат вошли в лес, когда в нем скрылись остатки русских лесных мстителей. Лес прочесывался и то там, то здесь, но раздавались и взрывы и стрельба. Было быстро определено, как именно уходили тяжелые телеги, их даже нагнали, но… Русские устроили засаду и выкосили еще не менее сотни французов.

Давыдов же не стал возвращаться на Базу. Он послал туда вестовых, чтобы те два десятка бойцов, что оставлены для охраны партизанской заимки, готовили к вывозу все, что только можно. Только командование отрядом знало, где находится третья, резервная База, хуже всего оборудованная, но более иных спрятанная в лесной чащи. В самом крайнем случае можно было туда отправиться. Но разве не крайний случай, что почти половина отряда полегла?

Но самое главное — Мюрат, раненный только в ногу, был у Давыдова.

* * *

Петербург.

22 августа 1800 года

— Что это? — потрясал бумагами перед моим лицом государь. — Вам есть что ответить? Наше бесславное отступление в этих бумагах?

Я молчал и смотрел на императора. Он же обо всем знает и должен понимать, что это за бумаги держит в руках. Да и само по себе обвинение меня в государственной измене выполнено более чем топорно. Я знал, что нечто готовится и думал переиграть своих недоброжелателей, сработать, так сказать «на противоходе». Они, эти недоброжелатели, идут обвинять меня, ну а я предоставляю на них компромат.

Но пришлось свои планы менять. Как не говори, что черное — белое, оно белым не будет. Общественность возмущена тем, что Наполеону не дают отпор. Попытки вразумить людей производились. В газетах то и дело, но появлялись сравнительные таблицы численности армий. Казалось, что такая наглядность должна вразумить, ведь по всем статьям Наполеон вел в Россию армию, превышающую в разы те силы, что мы можем противопоставить. Использовался нарратив, что нам приходится воевать еще и с турками, что Австрия выдерживает, скорее, воинственный нейтралитет, что Пруссия предала.

Однако, последние победы над Османской империей с теми реляциями, что слались с мест сражений еще при Екатерине, приучили людей думать, что сотня русских воинов лихо и непринужденно бьет тысячи турок. Победа над шведами, лихой поход Суворова в Северной Италии… Все это выглядело так, что сейчас имеет место чуть ли не предательство, иначе ничем другим люди не объясняют, казалось что триумфальное шествие Наполеона по русским землям.

Сейчас в руках императора были множественные обвинительные доносы на меня, что в последнее время сыплются, как из Рога Изобилия. Я имел возможности сделать так, чтобы император их не видел, но я не играл против государя, оставлять его в неведении не собирался.

Как только Наполеон пересёк границу Российской империи, на меня начали отовсюду сыпаться обвинения. То, что наша армия топчется на месте на турецком фронте, и все еще не взяла Стамбул. Что против Наполеона ничего не делаем, а вовсе трусливо отступаем. Все эти нарративы начали использовать мои недоброжелатели, коих оказалась больше, чем я предполагал.

Если раньше главным моим критиком был лишь только Растопчин, то сейчас к нему прибавился ещё и Николай Петрович Румянцев. Неблагодарный Кочубей в этой же компании затесался. Он желая заручиться политическим весом на фоне хайпа против меня, также начал говорить, что, видите ли, предупреждал меня, что он был против такой скифской тактики, которую мы применяем, и всё прочее в этом же духе.

Я сопротивлялся. Через статьи в газетах, где в пафосной форме объяснялись условия и возможности применения тактики выжженной земли, ее преимущества перед противником, который и шапками закидать может. Однако, оказалось, что я несколько недооценил своих противников. Более того, англичане, которые вновь вернулись в политическую жизнь России, моментально начали играть против меня. Была у меня встреча со Смиттом, шпионом Англии, он получил недвусмысленное предупреждение. Может сейчас чуть угомонятся.

Сперва все эти обвинения были неловкими, лишь только пробой пера. Но после начали появляться какие-то помещики, которые жаловались через прессу государю, что их земли сейчас оккупированы французами, и что они настолько верили в Россию, что забыли о своих польских корнях, а теперь России их предала. Это неплохо так било по общественному сознанию.

— Вы обещали мне победу! Я доверился вам! — кричал Павел Петрович, умело играя на публику.

У меня в руках был компромат на всех тех, кто против меня посмел открыть рот. Однако, если я начну сейчас его публиковать, то это может возыметь и обратный эффект. На фоне общего негодования всего русского общества, что русская армия вступает, мои попытки оправдаться могут казаться жалкими. Вместе с тем, государь будет осведомлен о делах ряда его подданных.

Было ли мне обидно? Не без этого. Но тут нужно было делать выбор: либо я государственный человек, который готов пожертвовать многим во имя общего дела, либо я самовлюблённый чиновник, который будет держаться за своё кресло всеми руками и ногами, или даже зубами.

— Я отстраняю вас от всех дел! — казалось, что в неистовстве кричал государь.

— Я смиренно принимаю опалу. Прошу разрешить мне отбыть к войскам, дабы доказать своим примером верность Престолу и Отечеству! — сказал я, а Павел Петровича округлил глаза.

Да, моё прошение было не по плану. Но я уже продумал стратегию, по которой смогу вернуть свой образ честного и дальновидного политика. Более того, на утверждение государя уже была положена бумага по созданию особой дивизии, но не был предложен ее командующий. Теперь у императора должно сложиться в голове, что именно я задумал еще загодя.

Вот-вот начнётся грандиозное положение под Смоленском. Более того, уже готова дополнительная армия, расположенная под Киевом, Ровно и другими городами Малороссии. Если разгром Наполеона под Смоленском будут связывать с моим именем, то я вернусь в Петербург с триумфом. А если же, мы проиграем сражение под Смоленском… То крах ожидает не только меня, — это крах всей России.

— Вы, господин Сперанский, являетесь генерал-лейтенантом. Хотите отправиться на войну? Отправляйтесь туда в чине генерал-майора! Большее я вам не доверю. Более вы не Глава Комитета Министров, — выкрикнул Император, потом резко развернулся, и ушёл, не указав на то, что я лишаюсь еще и должности канцлера.

Я видел эти злорадные лица. Как же они сейчас радуются и моему понижению в чине и тому, что я отправляюсь из Петербурга. Пусть порадуются. Уверен, что это ненадолго.

Я, с гордо поднятым подбородком, покидал Тронный зал ещё до конца так и не обустроенного Михайловского замка. Хотя, именно Тронный зал был поистине величественным, не уступавший таковому и в Царском Селе.

Вслед мне раздавались шепотки. Я прекрасно запоминал всех тех, кто решил, что раненого льва можно добивать. Да, меня не так давно начали называть «львом». Просто из своей усадьбы в Петербурге я не только не убрал, оставшихся мне в наследство от Безбородко статуй этих животных, но и заказал двух новых, отлитых в бронзе, метра два в холке каждый.

Я направлялся в свой кабинет, чтобы забрать кое-какие документы, которые уже заранее сложил. Я был готов к сегодняшнему разносу, более того, именно я пригласил представителей прессы, чтобы они воочию увидели императорских гнев против Сперанского.

— Государь вас ожидает, — сообщил мне лакей, когда я подходил к собственному кабинету в Михайловском замке.

Дверь распахнулась, в моём шикарном кресле восседал невысокого роста, в последнее время слегка похудевший, с неизменно курносым носом, самодержец всероссийский Павел I.

— Не сильно ли я вас, Михаил Михайлович? — игриво спрашивал император.

— Что вы, ваше императорское величество, в самый раз! — улыбаясь, отвечал я.

— Вы не перестаёте меня удивлять, господин Сперанский. А если вас на войне убьют? Или же я, в угоду общественности всё же окончательно лишу вас всех титулов и назначений? — с лукавым прищуром говорил государь.

— Воля ваша и Господа Бога. Ваша воля, государь, сохранить мне положение после разгрома Наполеона, воля Господа Бога оставить мне жизнь, — я серьёзно и решительно посмотрел на императора. — Ваше императорское величество, я понимаю, что лишнее напоминание о моей просьбе может оказаться неуместным. Но я прошу вас, если вдруг со мной что-то либо случится, позаботиться о моей семье и о моих детях.

— Ваши слова, действительно, неуместны. А нашему отечеству и мне необходимы будут достойные люди. Уверен, что из ваших детей получатся достойные высоких чинов и положения люди. Я лично займусь их будущем. Но вы обязательно выживете! — сказал Император.

Когда ситуация с обвинениями перевалила за тот рубеж, который я уже не мог парировать, именно в моей голове созрел план. Дело в том, что уже начали раздаваться и некоторые, пускай очень тихие, кулуарные, в салонах, но недовольства императором. Это же я числился в первых любимчиках Павла, если меня не трогают, значит и сам государь в чем-то не прав. Более того, то правительство, которое было мною собрано, лишь только с незначительными изменениями просуществовало уже достаточно серьёзный срок. Это показатель. Значит, что государь разделяет мою политику.

Так что я посчитал нужным, в некотором роде, принести себя в жертву, во имя того, чтобы государь всё равно оставался на вершине общественного почитания.

Ещё раньше я прекрасно понимал, что понадобится некий «козёл отпущения», на которого нужно будет спихнуть первые неудачи войны. Я даже погрешил на то, чтобы подобным человеком назначить Барклая-де-Толи. Вот только фигура начальника Генерального Штаба была всё же столь незначительной в понимании иных вельмож, что его просто не принимали всерьёз. Считали, что Барклай никто иной, как креатура Сперанского, то есть меня, и выполняет лишь только мои приказы и распоряжения. Ибо, как считали многие, невозможно давать врагу ни пяди своей земли на разграбление. И подобный подход никогда не одобрил ни один достойный муж, если он не под контролем иного, получается, что недостойного.

— Вы возьмёте под командование своих стрелков, частью казаков, а также калмыков. Вы хотели Дикий полк из кавказских горцев? Попробуйте и с ним совладать. Итого у вас получится усиленная дивизия, но никак не корпус. Отсюда и понижение в чине, но как вы понимаете всё это временно, — говорил император, будто винился передо мной.

У меня даже складывалось некоторое ощущение, что он каким-то образом оправдывается. На самом деле, в мою защиту нашлось очень немало голосов. Если не считать дочерей императора, которые поголовно стали говорить в мою защиту, не считать того письма, которое прислал Александр Васильевич Суворов в мою поддержку, то громче всех кричал Юсупов.

От чего же было ему не кричать, если его не столь значительное вложение в Русскую Американскую Компанию буквально за два с половиной года превратились в три миллиона дохода. Кричали в мою пользу и князья Куракины. Эти и вовсе ожидали, что если я свергнусь с Олимпа, то они могут отправиться сразу в Царство Аида, то есть безвылазно в свои поместья — это ещё в лучшем случае.

— Вот, государь, — я положил папки на стол.

— Всё же решили показать мне всю ту грязь, что скопили на ваших недоброжелателей? — спрашивал император.

— Если позволите вам посоветовать, Ваше Величество, то не используйте это сразу. А также все покорнейший прошу вас: батальон стрелков, как и Лейб-Казачий полк пусть остаётся всегда подле вас. Тут, — я указал на небольшую папку среди прочих. — Сведения о том, как две недели назад была разгромлена шпионская агентурная сеть Наполеона в России, представители которой были даже в Кронштадте.

Благодаря, в том числе, и преступному миру, удалось выявить сразу одиннадцать завербованных французами исполнителей. Почти все они уже мертвы, хотя одного я оставил. Просто это был человек, который когда то имел отношение к Растопчину. Прямых доказательств того, что мой главный оппонент является французским шпионом, не было, но в бумагах указывалось на то, что некий француз, бежавший когда-то от революции в Россию, периодически бывал на обедах у Председателя Государственного Совета.

Других пришлось убить по той причине, что у них обнаружились бумаги против меня. Французы рассчитывали на то, что начнут игру против всего Комитета Министров, расстраивая управление страной. Конечно, это всё было подделка. Не выдерживало критики указание на то, что я, якобы, отдавал приказы на диверсии на русских военных производствах. Но и такие бумаги не должны были попасть на стол к императору, либо к моим недоброжелателям. Да — это чушь несусветная. Однако, если грамотно подать информацию в газетах, которые окончательно так и не удалось взять под полный свой контроль, то на меня могли бы очень сильно надавить. А там и до ссылки в какую-нибудь глухомань недалеко. И повторил бы я тогда путь того Сперанского, в теле которого нынче нахожусь. Так что, если нет возможности бороться с проблемой, я посчитал за нужное самостоятельно создать себе проблему, чтобы держать ситуацию под контролем.

— Всё, Михаил Михайлович, я должен идти и дальше бранить вас. Вы же не обессудьте, — сказал государь, подошёл ко мне, неожиданно, обнял, после чего спешно вышел из кабинета.

Я также не медлил. Люди хотят увидеть окончательную часть спектакля, так нельзя их разочаровывать. Пускай все смотрят, как я сажусь в карету, и спешно покидаю Петербург.

Всё уже было готово к моему отъезду, а семья покинула столицу и ещё до того момента, когда мои люди, тихо, без лишнего шума уничтожали агентурную сеть французов. Всё оружие, большая часть моих людей, все мы покидали Петербург. Мне даже было в некотором роде боязно оставлять императора наедине с этими гиенами. Но, как это не странно, но мой отъезд как раз-таки в большей степени спасал государя от пересудов. Что же до заговора, то и прививка от него действовала, элиты боялись повторения прошлогоднего мартовского разгрома. Ну и для того, чтобы организовать заговор нужно время и связь с Александром, что сильно затруднено, так как он под присмотром. Кроме того, русское общество сейчас патриотично, как никогда и мало кому в голову придет желание расшатывать страну.

Сколько я в своих мыслях не критиковал политику Александра I, который нынче прибывает в Сибири, но пришлось поступить ровным счётом, как и он в иной реальности. Тогда, чтобы успокоить общественность, император Александр пошёл на очень некрасивый шаг: он обрушил свой гнев на умницу Барклая-де-Толли, чтобы хоть как-то объяснить во многом катастрофичное отступление русской армии.

В этом варианте истории удалось избежать многих столкновений, которые могли бы стачивать русские войска. Более того, мы готовы встречать неприятеля далеко от Москвы. А случись катастрофа, так и Москва будет готова встретить француза. Кстати, одно из обвинений в мою сторону звучало как раз относительно Первопрестольной. Многих пугал тот факт, что Москву начинают укреплять, роются траншеи, выкладываются равелины, даже из Сибири, Казани, Нижнего Новгорода подтягивается артиллерия. В глазах общественности я был готов подпустить француза к Москве. Знали бы они…

Прохладный ночной ветерок, после душных помещений Михайловского дворца, приятно обдувал лицо, когда я, верхом на коне, чтобы точно все видели, что Сперанский покинул Петербург, удалялся на юг.

— Ждите, я скоро вернусь! — прокричал я, как только проехал последний пост, которыми обложили столицу.