Тень

Глава 16

В январе у Тани больше особо интересного ничего не случилось. И в феврале тоже: поток раненых был относительно небольшим, авралов в госпиталях не было. Так что большую часть времени она проводила на заводе. То есть в госпитале тоже немало времени проводила: обучала двух Оль противоожеговой пластике (с большим успехом, все же девушки действительно «умели это делать, просто не знали что умеют») и по паре часов в день общалась с Михаилом Федотовичем в процессе лечения его изуродованной руки.

Директор оказался человеком очень интересным: несмотря на то, что окончил Горьковский педагогический со специальностью «преподаватель марксистско-ленинской философии», он люто ненавидел великого борца с русской культурой наркома просвещения товарища Луначарского и сильно недолюбливал его близкого друга товарища Ленина. Ненавидел и недолюбливал за то, что постановлением Ильича, подготовленном Луначарским, в двадцать первом году были ликвидированы все историко-филологические факультеты в стране, после чего советский народ «остался без своей истории и своей культуры». А еще он буквально боготворил товарища Сталина, поскольку тот уже своими распоряжениями в начале тридцатых — буквально на следующий день после смещения Луначарского с поста наркома — кафедры истории во многих учебных заведениях возродил.

Причем и ненависть, и любовь он — благодаря очень неплохим преподавателям пединститута — основывал на глубоком знании всей внутренней кухни наркомпроса и неплохом понимании всех перипетий внутрипартийной борьбы. Конечно, советский учитель никогда бы детям всю подноготную выкладывать бы не стал, но некоторые «обезболивающие», из числа неизвестных современной медицины, дают определенные побочки — для Шэд очень полезные, а для пациента абсолютно невредные (так как пациент в принципе не может вспомнить, что он под «наркозом» говорил и говорил ли вообще). А Шэд впитывала «новые знания» с огромным интересом, ведь теперь она стала лучше понимать творящееся в стране и, что для нее было особенно важно, причины, порождающие всепроникающую взаимопомощь и поразительный патриотизм советских людей. И с каждым днем Таня Серова все больше осознавала, что ее миссия не закончится, скорее всего, с исчерпанием «особого списка»…

И понимала, почему даже когда жизнь становится невероятно трудной, люди все же придумывают что-то новое и интересное. Приехавший еще в декабре с подачи Кржижановского харьковский инженер Терехов, который в прошлом году работал на восстановлении стеклозавода в Мерефе, некоторое время обсуждал идею строительства электрической стеклопечи с инженерами второго завода, затем — после соответствующих посылов с их стороны — с Таней. В свое время Шэд Бласс не то, чтобы сталкивалась с производством стекла, а просто побывала на парочке заводов, чтобы позаимствовать кое-какие «забавные стеклянные вещички для личных нужд» до того, как роботы нанесут на них маркировку — но и мельком увиденного ей хватило, чтобы высказать по-настоящему «новое слово в стеклоделии». Инженер вообще-то задал ей лишь один существенный вопрос:

— Я читал о том, что венецианцы отливали зеркальные стекла на олове, но ведь олово очень быстро окисляется и окись эта намертво к стеклу прилипает. В Венеции это просто вытеснялось к краю листа, и в брак отправлялось до половины стеклянной массы…

— Евгений Станиславович, а заполнить туннель аргоном или хотя бы азотом вам религия не позволяет?

— Какая религия?

— Я не знаю точно… та, которая запрещает плавку стекла желать в атмосфере инертного газа. Или просто в бескислородной атмосфере, ведь олово кислородом окисляется? Закачиваем над печью азот тот же, и все счастливы.

— Интересная идея, но где же взять столько азота?

— Да хоть у меня в лаборатории: мне азот не нужен, я его просто в воздух выпускаю.

— Откуда выпускаешь?

— Из ректификатора. Ах да, вы же не знаете… В лаборатории делают разные лекарства, в том числе ибупрофен. Чтобы делать ибупрофен, нужно много углекислого газа, который я просто вымораживаю из дымовой трубы нашей электростанции. Чтобы его заморозить, я сначала сжижаю воздух турбодетандером, в ректификаторе кислород отделяю — он много кому нужен, а азотом в морозилке охлаждаю выхлоп дымовой трубы. И потом весь этот азот выпускаю в воздух, так как он мне больше не нужен — но могу и в стеклянную печь выпускать.

— Это уже очень интересно. Как думаешь, здесь можно будет поблизости опытную печь выстроить? Чтобы трубу с азотом от твоей морозилки протянуть?

— Дайте подумать… Здесь у меня метров двести… а болотце и засыпать можно… стройте. Я думаю, что уже в начале апреля можно к строительству приступать. Вот только с электричеством… Вы не знаете, где можно найти паровую турбину мегаватта на три?

— Да, с электричеством могут быть проблемы…

— Ладно, я их решу. Считайте, что электричества достаточно, и жду от вас проект экспериментального стекольного завода. К апрелю успеете составить?

Но этот разговор еще в декабре состоялся, а в январе такие интересные собеседники Тане не встретились. А не такие интересные… Двадцать четвертого января Таня тепло попрощалась с выписанным из госпиталя подполковником Мерзликиным, получившим направление в армию генерала Ватутина в Венгрию. На только что учрежденную должность заместителя начальника тыла по трофеям. Вообще-то подполковник до госпиталя доехал едва живым, причем с «приговором» на ампутацию ноги — но Таня его вылечила, ногу так и не отрезав. Вероятно, именно поэтому прощание и было таким теплым:

— Татьяна Васильевна, я вас всю жизнь помнить буду и детям, и внукам завещаю помнить. Вы же мне больше чем жизнь спасли, вы мне будущее сохранили! Я для вас все, что угодно готов сделать!

— Григорий Григорьевич, да ничего особенного я для вас не сделала, я просто людей лечу как умею.

— Но вы-то умеете лучше всех!

— Возможно… но могла бы еще лучше лечить. Но мне здесь электричества не хватает… знаете что, там, у венгров, наверняка есть ненужные им электростанции…

— Это как — ненужные?

— Раз они на нас напали, значит им нужно было что-то у нас забрать. И совсем не нужно то, что у них было. А раз уж им электростанции… небольшие, мегаватт на пять-десять, да хотя бы и на пару всего, не нужны, то я с удовольствием их себе бы взяла. Освещение в госпиталях нормальное бы устроила, питание бы наладила получше и повкуснее. Кстати, если вам попадутся ненужные промышленные холодильники…

— Но я же не могу распоряжаться…

— Я читала приказ по учёту и использованию трофейного народнохозяйственного имущества в службах тыла. Вы, если что-то для меня полезного найдете, накладные на отправку этого в Ковров у Ватутина подпишите — и всё.

— А Ватутин подпишет? Вы, Татьяна Васильевна, не совсем…

— Он подпишет. Потому что сам знает, зачем мне это.

— Обещать не буду, но постараюсь…

В этот же день Николай Федорович распечатал «совершенно секретное» письмо из военно-медицинского управления Советской Армии, в котором товарищ Бурденко сообщил, с какими сложностями сталкивается производство тех лекарств, которые позволили вылечить самого Ватутина, и просил «по мере возможности отправить в адрес Третьего учебного госпиталя г. Коврова трофейные электростанции мощностью до шести тысяч киловатт, можно даже не совсем исправные».

Приехавший в расположение через три дня Мерзликин, прекрасно зная об «особой любви» Ватутина к венграм, даже не удивился, получив сразу же по прибытии приказ, заставивший его лишь хищно улыбнуться и потереть довольно руки…

Через месяц, двадцать третьего февраля, Николай Федорович подошел к телефону «ВЧ»: обычно по этому аппарату шли переговоры со Ставкой или со «смежниками», но дежуривший на телефоне капитан похоже не понял, кто вызывает генерала на этот раз. Да и сам Ватутин понял это не сразу — голос в трубке был… незнакомый:

— Николай Федорович? Ух, наконец-то дозвонилась… Это Серова вас беспокоит…

— Серова? А вы вообще кто?

— Серова Таня, главный врач третьего ковровского госпиталя. У меня небольшая просьба: скажите вашему замначальника по тылу, что мне больше не надо электростанций присылать. Огромное вам спасибо, теперь лекарств мы будем делать сколько надо, и даже с запасом — но нам сейчас просто некуда новые электростанции ставить. Вы не рассердитесь, если я парочку нашим смежникам передам?

— А… понял, какая Серова. Ладно, я распоряжусь, а вы… вы электростанции получили и сами решайте, куда их ставить. Еще чем-то армия вам помочь может?

— Нет, спасибо. Вы, главное, побеждайте побыстрее, мы сами для вас все сделаем. До свидания.

— До свидания… — Ватутин, положив трубку, усмехнулся, и, повернувшись к замершему рядом капитану, вслух выразил свое недоумение:

— Интересно, как эта женщина смогла по ВЧ позвонить?

Капитан, вероятно не сообразивший, что вопрос риторический, с готовностью ответил:

— Это же Ковров, на пулеметном заводе там аппарат ВЧ установлен. А уж если у нас тут про Серову легенды ходят, то уж там ее наверняка каждый знает и пожелания ее готов исполнить.

— В Коврове-то да, но коммутатор ВЧ только в Кремле… значит, и нам нужно ее пожелания исполнять. И раз уж Серова приказала нам побыстрее побеждать, то кто мы такие, чтобы ее приказ не исполнить? Соедините-ка меня со службой тыла…

Строительство новой электростанции (там предполагалось поставить четыре генератора по шесть мегаватт) началось еще в середине февраля. В значительно степени снова методом «народной стройки», только сейчас в числе привлекаемого народа было и более двух сотен пленных немцев. Которых, естественно, охраняли работники НКВД — впрочем, и сами милиционеры от копания и таскания не отлынивали. Приказ охранять немцев никто, естественно, не отменял — но ковровская милиция уже привыкла к тому, что эти самые немцы дисциплину не нарушали, побеги или какие-то другие безобразия не готовили. И вообще, безропотно и даже с определенным энтузиазмом выполняли «поручения» Белоснежки. Так что даже местное руководство милиции закрывало глаза на то, что «охрана» на службу даже оружие не брала: винтовка на плече сильно мешает процессу копания и таскания, а куда ее положить на стройке?

Точно так же «допускались некоторые послабления» и на втором заводе: уже почти сотня немцев официально была принята в качестве рабочих на завод. То есть если уж совсем официально, то они все числились на «моторном производстве», цех которого находился за заводским забором — но по факту почти два десятка немцев трудилось в инструментальном цехе, больше десятка — в энергетическом (причем в последнем трое были вообще инженерами). Конечно, к производству оружия немцев никто не допускал, но без них, работающих на «вспомогательных» участках, план было бы выполнить гораздо труднее.

Настолько труднее, что Дмитрий Федорович Устинов, посетивший завод в конце февраля, «отложил» предложение первого секретаря обкома Пальцева о выделении моторно-тракторного производства в качестве отдельного завода «до окончания боевых действий»: нарком в производственные проблемы по возможности вникал, и после обстоятельного разговора с главным инженером завода согласился с тем, что до возвращения с фронта бывших рабочих удалять с производства сто человек, способных в трудную минуту обеспечить выполнение планов, было бы несколько недальновидно. Правда, он все же поинтересовался у заводских руководителей:

— А вы можете гарантировать, что эти немцы гадить нам не начнут?

— Полной гарантии, конечно, никто не даст: чужая душа, как известно, потемки. Но Татьяна Васильевна к нам направляет людей проверенных, причем под свою уже личную гарантию, а ей не доверять оснований у нас нет.

— Это кто?

— Главный врач госпиталя, в котором в том числе и немцев этих лечили. Гюнтер — это немецкий инженер-энергетик — говорил, что рабочие, которых к нам направляют, приносят клятву верности Татьяне Васильевне.

— И она, конечно, этой клятве верит…

— Она о клятве даже не знает, они клянутся, как Гюнтер говорил, перед лицом своих товарищей… а там в клятве, между прочим, говорится, что кто нарушит клятву, того эти товарищи же на месте и убьют. А каждый клянется, что он и сам любого клятвопреступника, будь он хоть отцом или братом родным, убьет не задумываясь.

— Интересно… и кто эту клятву придумал?

— Я не спрашивал, да какая разница? Важно, что за год ни один клятву не нарушил. А работают они очень хорошо, вон, даже трактор до ума довели окончательно. Говорят, что на Владимирском тракторном именно наш трактор делать будут: ему медь для радиатора не требуется.

— А это как?

— На экскаваторном спрашивайте, это под них трактор улучшали специально…

На экскаваторном заводе Устинов поговорил с Ребровым — главным конструктором именно экскаваторов. Которые сейчас завод вроде бы не делал: все производственные мощности были направлены на выпуск снарядов (точнее, боеголовок к ракетам для «Катюш») и бомб. Но оказалось, что насчет экскаваторов все было не так просто. Правда, предложение «соседей» разработать «небольшой навесной экскаватор для трактора» он просто высмеял: ставить экскаватор на машину с шестнадцатью «лошадками» он счет откровенной глупостью. Но «соседи» его доводы воприняли правильно — и уже через пару недель предложили ему «попробовать» трактор с четырехцилиндровым мотором мощностью в тридцать две силы или даже (но чуток попозже) с шестицилидровым в почти пятьдесят сил. Алексей Сергеевич тут уже отказаться не смог, и на опытном производстве один такой экскаватор изготовил — для городских строек. Товарищ Егоров доложил об успешном проекте «наверх», товарищ Пальцев, ознакомившись с улучшенным трактором, немедленно собрал совещание со специалистами новенького тракторного завода…

Совещание прошло очень бурно: ленинградские товарищи искренне считали, что в каком-то захолустье придумать трактор лучше их «Универсала» никто не в состоянии. Однако Георгий Николаевич к ленинградским инженерам относился… никак, а «ковровский вариант», хотя и казался несколько более сложным в производстве, в любом случае был заметно дешевле «ленинградского» и вдобавок ему не требовался дефицитный лигроин и не менее дефицитный бензин. Но особенно ему понравилось то, что газогенераторный трактор на любой МТС менее чем за день любым слесарем-механизатором мог быть доработан для нефтяного топлива, для чего требовалось лишь снять газогенератор и в мотор вставить прокладки под крышки цилиндров. Конечно, секретарь обкома — фигура не самая важная в государственной иерархии, но получить заключение из НАТИ ему удалось меньше чем за две недели…

Тане пришлось «серьезно поработать с контингентом»: в Коврове-то больше половины «мотористов» были немцами — а для того, чтобы быстро наладить производство этих моторов во Владимире, требовались уже обученные профессионалы. Советские профессионалы — и фрейфройляйн Таня очень настойчиво убеждала таких профессионалов, что подача заявления о принятии в советское гражданство не превратит их в «жидобольшевиков»:

— Вы здесь уже сколько времени работаете? Ладно, про то, как вас тут притесняют, вы и сами видели, а насчет того, что вас кто-то будет принуждать в большевики потом записаться… Вот я к большевикам вообще никак не отношусь, и даже к комсомолу не отношусь. Я просто обычная советская школьница… — при этих словах немцы откровенно заржали, — ну ладно, не совсем обыкновенная, но меня никто в большевики записываться не агитирует. Я работу делаю — и хорошо, а молюсь ли я Марксу по ночам или наоборот, его портретом задницу вытираю — это никого не интересует. Кстати, вам вытирать задницы портретами я не рекомендую: на газетах краска пачкается, а в журналах бумага слишком жесткая…

— Фрейфройляйн, но если мы станем подданными Сталина, то как потом мы сможем домой вернуться?

— Я все же думала, что среди немцев откровенных идиотов немного, но, похоже, ошиблась. Поэтому поясню уже для… ну, вы поняли: вы подаете мне заявления с просьбой принять в советское гражданство. Так как я вообще не Верховный Совет, сама вас в гражданство принять не могу, а могу только резолюцию наложить. Например, «отложить рассмотрение вопроса на три года, в течение которых заявитель должен продемонстрировать, что он может стать достойным гражданином». Вы, как кандидаты в граждане, налаживаете производство во Владимире, затем возвращаетесь обратно в Ковров — и я посмотрю, нужна ли дополнительная демонстрация. И смотреть буду до тех пор, пока всех пленных по домам не распустят. Ну, если кто-то из вас всерьез наше гражданство принять не захочет…

Ранним утром третьего марта — в самом начале девятого, если быть точным — самолет Ли-2 приземлился на Ковровском аэродроме. Вышедший из самолета Николай Нилович недовольно посмотрел на уже стоящий там и очень хорошо ему знакомый СБ Голованова. Недовольно — потому что неделей раньше на встрече со Сталиным у них возник серьезный спор, по результатам которого Иосиф Виссарионович решил, что «вы оба неправы» и предложение Бурденко не прошло. Правда Иосиф Виссарионович вчера свое решение «исправил» — но у Николая Ниловича все же остался определенный осадок…

В госпиталь его доставили на маленьком машинке, сообщив, что «городскую товарищу маршалу выделили», но это на настроении Николая Ниловича никак не сказалось. Как не сказалось и то, что Александр Евгеньевич уже успел собрать в зале госпиталя уже всех врачей.

— Я вам не помешаю? — поинтересовался он у маршала.

— Что вы, я, напротив, очень рад, что и вы присоединились к празднику. Вы начнете собрание?

— Ну, раз уж вы первый приехали, вы и начинайте, — усмехнулся хирург. — Временем я не ограничен, как, надеюсь, и все собравшиеся — а у вас наверняка свободного времени крайне мало.

— Да, с этим вы не ошиблись. Итак, дорогие товарищи, как верно сказал Николай Нилович, времени у меня немного, а потому не будем тянуть. Решением Президиума Верховного Совета медицинский персонал госпиталей Коврова, показавших лучшие результаты среди всех госпиталей Союза ССР, награждается медалями «За трудовую доблесть». Я специально пригласил товарища Егорова вручить каждому их вас эти медали: к сожалению, у меня действительно мало времени. Но я очень рад, что здесь собралось так много врачей и медсестер, которые за ваш героический труд получат эту награду. Подождите, товарищ Егоров, я не закончил. Единогласным решением штаба военно-воздушных сил доктор Серова Татьяна Васильевна награждается и орденом Красной Звезды, и вот его я с радостью вручаю лично. Татьяна Васильевна, подойдите, пожалуйста…

Голованов под аплодисменты всех собравшихся вручил девушке орден. Под бурные аплодисменты, ведь почти каждый сообразил, что раздачей наград все они обязаны как раз Тане. Но сама раздача еще не началась: Федор Савельевич прекрасно понимал, что Бурденко по статусу стоит гораздо выше, так что даже подтолкнул хирурга вперед.

— Ну, теперь моя очередь, и сначала я сообщу то, о чем вы все и без меня узнали бы очень скоро. В «Известиях» сегодня опубликован указ об учреждении специальных наград для военных медиков: ордена Пирогова для врачей и медали Пирогова для младшего медицинского персонала. Это высокие награды: медаль приравнена по статусу к солдатскому ордену Славы, а орден Пирогова — к ордену Красного Знамени. И я с огромной радостью сообщаю, что медалью Пирогова за номером один награждается старшая операционная сестра госпиталя номер один Серова Татьяна Васильевна. Танечка, выйдете сюда еще раз… и не уходите пока: по личному распоряжению товарища Сталина орденом Пирогова за номером один награждается главный врач госпиталя номер три, и попробуйте угадать, как ее зовут…

Вообще-то Сталин хотел первый орден вручить самому Бурденко, но тот настоял, чтобы первый орден дали Тане:

— Она за год провела почти семь тысяч уже операций, и ни одной неудачной — а у меня все же далеко не все пациенты выжили…

— Боюсь даже просить у вас ее портрет мне показать… ну, не сердитесь за шутку. Если вы считаете, что она достойна, то мы согласимся с вашим решением. В конце-то концов именно вы — я имею в виду военно-медицинское управление — и награждаете, согласно статуса ордена, врачей…

По статусу именно так оно и было, это же касалось и медалей — которыми тоже были награждены многие ковровские медсестры. Многие, но не все: все же специально созданная комиссия «ковровые награждения» решила не практиковать. Ордена же среди ковровских врачей получили, кроме Тани, Байрамали Эльшанович, Иван Михайлович и Дитрих фон Дитрих: после «горьковского эшелона» его не только в Коврове, но и в управлении решили считать «полностью своим».

Вечером того же дня в Ковров — и совершенно вне всякой связи с Таниным днем рождения — приехал Евгений Станиславович Терехов. Он как раз завершил исследования по элетроплавке стеклянной шихты, внимательно ознакомился с проектом нового стекольного агрегата — и решил «срочно поговорить с товарищем Серовой»:

— Татьяна Васильевна, мы закончили проект опытного завода по выпуску листового стекла.

— Это замечательно!

— Но вскрылись определенные проблемы, которые, как мне сказали, вы в состоянии решить. Извините, если я скажу глупость — но я лишь передаю сказанное мне. Дело в том, что здесь, в Коврове, по сырью для такой печи почти все необходимое имеется: и доломит, и песок, и даже глинозем на месте получить можно. И электростанцию, мне сказали, в конце апреля уже запустят. Но вот с содой… ее потребуется минимум по десять-двенадцать тонн в сутки, а все, производимое в Березниках уже распределено по другим предприятиям. А если соды не будет — причем самосадная сода не годится — то смысл строить здесь стекольный завод…

— Я поняла. Говорите, нужно по двенадцать тонн соды в сутки? Я постараюсь с заводом в Березниках договориться, так что приступайте к строительству. Как думаете, сколько времени вам на стройку потребуется?

— Я, откровенно говоря, даже не знаю. Начальник отдела капстроительства вашего завода сказал, что при вашей помощи все может быть выстроено еще до лета, но такие нереальные сроки…

— Раз он сказал, значит выстроит. И нам нужно организовать доставку минимум вагона соды в сутки где-то во второй половине мая… ладно, будет вам сода. Я все равно в Березники собиралась, правда попозже — но лучше раньше, чем никогда. В любом случае стекло не помешает.

— Вот в этом вы совершенно правы. Тем более, что ваше предложение по изготовлению литого стекла вместо тянутого… Завод-то в Мерефе производит по шестьсот квадратных метров оконного стекла в сутки, а здесь предполагается выпуск, причем на опытной еще установке, минимум четырехсот пятидесяти метров в час!

— Да мне-то не рассказывайте, я вообще в стеклянном производстве ничего не понимаю. Я только делаю что могу — если мне скажут, что именно делать надо. Вы сказали, что надо соду добыть — я пойду и добуду. Только сначала Ивана Михайловича предупрежу, что меня дня два-три здесь не будет. Евгений Станиславович, а вы не знаете, в Березниках этих аэродром есть?