Тень

Глава 12

В последнюю неделю августа в Коврове (а, точнее, рядом с кирпичным заводом) заработала цементная печь. Небольшая, но она стала производить в сутки по сто двадцать тонн ценного продукта. А запущенная уже в начале сентября вторая печь удвоила мощности новенького «цементного завода», для которого все необходимое оборудование изготовили на заводе пулеметном. Вообще-то официальное название завода содержало слово «инструментальный», и кроме оружия завод изготавливал и большое количество различных станков (большей частью уникальных), так что и оборудование для выпуска цемента оказалось изготовить не очень трудно.

А для известнякового карьера оборудование сделали на заводе экскаваторном. Таня — в роли «главного врача госпиталя» еще в середине июля просто зашла к директору завода и предложила очень удивившую товарища Мышенкова сделку:

— Я слышала, что у вас на заводе простаивает недоделанный экскаватор.

— Я очень рад, что военная медицина интересуется нашим производством, — вежливо ответил Иван Георгиевич. Вежливо — потому что он был человеком воспитанным. А ответил он в общем-то, не по сути, лишь потому, что за пять минут до прихода этой беловолосой девочки он — всей мощью русского языка — объяснял главному инженеру и главному технологу, куда и в каком виде они отправятся, если план по выпуску корпусов снарядов будет опять сорван.

— Я рада что вы рады. А еще я слышала, что у вас месячный план под угрозой… молчать! Я же не просто врач, а главный врач военного госпиталя. Ну так вот, у вас план под угрозой потому что рабочие переутомляются, вкалывая по двенадцать часов в сутки, да еще болеют часто — опять же из-за переутомления и недоедания. И брак гонят, потому что устают смертельно и внимательность с аккуратностью на прежнем уровне поддерживать уже не в состоянии оказываются. С недоеданием я вам сразу не помогу, а с переутомлением и болезнями — запросто. Но — не бесплатно. Я же сказала: молчать и слушать! Денег мне, сами понимаете, не надо, да и нет у вас этих денег. Но я оплату натурой приму: у вас рабочие перестают переутомляться и болеть, а вы мне доделываете этот экскаватор. Причем переутомляться рабочие перестанут хоть завтра, а болеть — думаю, к осени и болеть совсем перестанут. Вы согласны?

— Девочка, я знаю, что ты на самом деле главный врач. И лишь это обстоятельство не позволяет мне…

— Вы, вероятно, не поняли: я предлагаю сделать так, что у вас рабочие перестанут гнать брак и болеть. После этого — именно после — вы где-то за месяц доделываете экскаватор.

— И как они перестанут болеть и уставать?

— У нас, медиков, чтобы стоять у стола и оперировать больных сутками напролет, разработан специальный витаминный коктейль. Разные травки там, соки, витамины и минералы… в смысле, как в минеральной воде. Я могу делать этого коктейля побольше, чем нужно госпиталям. Заметно побольше — и если вы заставите каждого рабочего, когда он на смену придет, выпить полстакана этого, сразу скажу, не самого вкусного пойла, то он через двенадцать часов домой пойдет бодрый и веселый. Правда, чтобы он ночь напролет после этого не бодрился, перед уходом с работы ему нужно будет еще глоточек успокоительной настойки глотнуть. Она — тоже не мёд, но поможет рабочему ночью выспаться, силы полностью восстановить — и утром на работу шагать готовым к новым трудовым свершениям.

— Так я эти настойки просто через наркомат закажу…

— А их, кроме меня, никто не делает. А я их делаю ровно столько, сколько сама хочу. Но так как я хочу экскаватор…

— Допустим, я соглашусь. Но зачем тебе экскаватор?

— Мне экскаватор не нужен, мне нужен цемент. Чтобы строить новые цеха на заводах, новые корпуса госпиталей — было бы неплохо все же школы для учебы детей освободить. Да и новые школы чтобы строить, не говоря уже о домах для рабочих. А без экскаватора, причем изготовленного исключительно вне плана и для внутригородского употребления, в городе цемента еще много лет не будет. Вы хоть представляете, сколько нашей стране разрушенных сел и городов предстоит восстанавливать?

— Девочка, тебе сколько лет? Если на тебя не смотреть, а только слушать — то тебе минимум лет пятьдесят и партийный стаж с прошлого века… начинать надо было с цемента. Для этого мы экскаватор доделаем, причем бесплатно.

— Ну, раз уж так разговор пошел, то я вам мои напитки тоже бесплатно делать буду. Хотя нет, не совсем бесплатно: я в одиночку бочку в день сделать не смогу. Мне нужна с вас одна ставка лаборанта, с рабочими карточками, само собой.

— Одной тебе хватит?

— Мне инструментальный четыре уже выделил… было очень приятно познакомиться. Хотя знакомство продолжу, с места не сходя: на втором заводе мы провели проверку всех рабочих на группу крови — это в случае производственных травм раз в десять снижает риск получения инвалидности или тем более смерти. Если я вам лаборантку с медсестрой пришлю, найдете им уголок, чтобы они кровушки рабочей попили?

— Еще и кровь вы собираетесь пить народную…

— Ага. По четыре капли из пальца. Пролетарию — незаметно, а мне, кровопийце, сытный завтрак. Когда им придти?

— Да пусть завтра с утра и приходят, я на проходной предупрежу, встретят и проводят куда надо. Товарищ… Серова? А если бы я вас сразу выгнал?

— Меня выгнать невозможно. Я всегда прихожу когда хочу и ухожу когда пожелаю. Как, например, сейчас: всего доброго, Иван Георгиевич, и всех благ. Уверена, что план сентября вы уже перевыполните.

С известью для цемента к концу лета стало хорошо, с глиной вообще проблем никогда не было, а вот с топливом… Топлива в городе (как и во всей стране) катастрофически не хватало. И все выкручивались как могли — а когда «инициатива на местах» не давится на корню, оказалось, что выкручиваться не очень-то и сложно становится.

Заводская (она же — городская) электростанция каждый час сжигала по двадцать тонн угля. Бурого, который привозился аж из-под Тулы. А чтобы его хватало, инженеры и рабочие завода этот уголь предварительно сушили, для чего была выстроена специальная сушилка, обогреваемая выходящим из трубы дымом. В результате этого (поскольку сухой уголь свое тепло в топке не тратил на испарение воды, которой было в этом угле аж тридцать процентов по весу), то удавалось за этот час пару тонн уголька сэкономить. То есть не то, чтобы сэкономленное можно было на сторону толкнуть: его в той же топке и сжигали, просто теперь электростанция выдавала все «паспортные» киловатты и даже чуть больше. Но имелся вариант и поинтереснее: в топку вместо угля отправлялись дровяные пеллеты, а вот уголь — он как раз мог направляться в цементные печи. По двадцать тонн в сутки на каждую печь требовалось — но столько, при всем энтузиазме трудовых масс, выделить с электростанции не получалось.

Зато получалось кое-что другое: в сорока километрах от города было не самое большое, но вполне себе торфяное болото, и — в значительной степени усилиями товарища Егорова — там было организовано еще одно торфопредприятие, поставляющее торф исключительно в Ковров: болото было возле железной дороги, так что обеспечить доставку торфа в город оказалось довольно просто. На пулеметном заводе инженеры и рабочие, насмотревшись на пеллетные машины, довольно быстро соорудили брикетер для торфа — в сушеные торфяные брикеты оказались в качестве топлива для электростанции не сильно хуже бурого угля. Но главное — выяснилось, что на торфяных брикетах (с довольно небольшой добавкой дров и того же угля) прекрасно работает газогенератор, который заводчане построили в сорок первом, и который полтора года весь завод обеспечивал энергией. Хреновато обеспечивал — но теперь его хватало для того, чтобы произвести газа достаточно, чтобы хватило на обе цементные печи.

Главное же — в город пошел цемент, а это означало, что строить всякое стало возможно. К тому же в Коврове и со строителями проблем не стало: на стройки отправлялись «раненые» из госпиталей. Потому что солдат в госпитали отправляли «на нормативный срок» — и пайки им на тот же срок выделялись, а так как в Ковров давно уже стали отправлять в основном раненых тяжелых, норматив устанавливался примерно в месяц. То есть даже не на полное излечение, а на то, чтобы за это время раны зажили и бойцов можно было отправлять на долечивание в какие-нибудь санатории — но Иван Михайлович, несмотря на то, что находился при этом в состоянии, скажем, глубочайшего недоумения, в среднем уже через неделю пребывания солдат в госпитале отправлял их «долечиваться» на стройки Ковровского народного хозяйства. Ненадолго отправлял: обычно пациенты госпиталей отправлялись (кто в санаторий, кто домой, а большинство все же обратно на фронт) через две недели.

Но не все: Степан Игнатьевич Демьяненко — тот самый врач с семнадцатого санитарного — которого Таня решила в Горьком не оставлять, поскольку «там его не вытянут», теперь «оздоравливался» в новом госпитале. По двум причинам: во-первых, диагноз «обширный инфаркт» был подтвержден, и шестидесятисемилетнего хирурга из армии списали вчистую. А во-вторых, сам он прекрасно знал, что с ним, собственно, произошло — и ему было очень интересно выяснить, как люди с таким диагнозом ставятся на ноги всего за три недели.

На самом деле его Таня «вытянула» за две, а еще неделю просто испытывала на удачном пациенте результат собственного синтеза регенерата-семь: у нее зародилось подозрение, что технологию она в тетрадке записала не полностью и продукт не очень-то и получился. А когда выяснила, что подозрения ее были напрасными, смело и себе провела курс «семерки». Потому что при еженедельной ревизии собственного организма она заметила, что сердечко-то у нее начинает пошаливать: все же полтора года работы в запредельном режиме обычно здоровья не прибавляют…

А Степан Игнатьевич — после того, как окончательно поправился — оказался вообще человеком очень полезным. Во-первых, кто-то в облздраве вздохнул с облегчением, когда главным врачом вместо какой-то непонятной соплячки был назначен врач с огромным опытом, а во-вторых, доктор Демьяненко на самом деле хирургом был «от бога», и те приемы, которые ему показывала Таня, осваивал буквально с лету. Причем не только осваивал, но и умело передавал «подрастающему поколению»: до войны он преподавал хирургию в Харькове и педагогический опыт у него был более чем приличный. Так что у девочки высвободилось очень много времени, а свободное время — это время, которое можно использовать для другой работы.

Девятнадцатого сентября в Ковров приехала целая команда новых врачей, ведь по штату на такой госпиталь, каким стал третий после завершения строительства нового корпуса, полагалось только хирургов почти два десятка. Немцы в госпитале практически закончились, основной поток раненых составляли бойцы Ленинградского фронта из Прибалтики — а там бои шли нешуточные. Так что «новички» с первого же дня приступили к работе в привычном — для ковровских медиков — режиме. То есть для начала их ставили на вспомогательные позиции на конвейер, а затем — потихоньку, внимательно следя за тем, как они работают — должны были им и самостоятельную работу доверять. Но подобная «кровавая мясорубка» в операционных, по мнению Тани Ашфаль, для многих «новых современников» была морально очень тяжелым испытанием, поэтому она следила не только за качеством хирургии, но и за людьми «вообще».

И в начале ноября она заметила (как бы случайно, но у Шэд Бласс случайностей практически не бывает), как две молоденьких «хирургини» поздно вечером тихо плачут в ординаторской. Очень была картина «душещипательной»: девочки плакали по очереди, в режиме «одна плачет — другая ее успокаивает», и как только плачущая рыдания прекращала, реветь начинала «успокоительница». Ну да, девочки: выпускницы мединститута с точки зрения доктора Ашфаль были вообще соплячками, ведь в Системе врач получал право самостоятельно лечить людей лишь в тридцать лет…

— Дамы, о чем рыдаем? — по мнению Тани распускать сопли было верхом непрофессионализма. — На работе врачам рыдать не разрешается. Так что или заткнитесь, или — если причина серьезная — берите отгул и валите в общежитие нюни распускать.

«Дамы» мгновенно вызверились: Степан Игнатьевич пополнению про Таню ничего не рассказывал, «дирижировали» на конвейерах в основном Дитрих и Байрамали Эльшанович (благо, авралов за последний месяц не случалось), так что большинство новичков искренне считали девочку кем-то из «младшего персонала». Так что их реакция была объяснимой:

— А тебе-то какое дело? Шла мимо — так мимо и дальше иди.

— Ну, какое мне дело — объяснить нетрудно. Где-то через полчаса приходит очередной санитарный поезд. По сводке — триста семнадцатый, новый какой-то, перегоном из Череповца, где эвакогоспиталя уже не справляются, а это значит минимум полсотни бойцов, которым необходима срочная операция — а вы готовы встать к столу? У вас же сопли до полу, руки трясутся…

Хирургини набрали было воздуха, чтобы веско ответить нахалке, но в ординаторскую вбежал Дитрих. Несмотря на приличный уже стаж в роли «русского доктора», своих юнкерских манер он не растерял и, встав по стойке «смирно» и щелкнув каблуками, «уставным» голосом доложил:

— Фрейфройляйн Таня, пришло уточнение по триста семнадцатому: он из Череповца нам везет сто шестьдесят «тяжелых», а мы здесь в клубе подготовились только на пятьдесят. Можем, думаю, до шестидесяти без особой перегрузки принять…

Таня посмотрела на него сердитым взглядом:

— Дитрих, не паникуй. Шестьдесят берите вы с Дылдой, остальных ко мне сюда.

— Фрейфройляйн, но…

— Вы по тридцать человек на конвейере выдержите, но вряд ли больше. Дылда в старом корпусе, ты — в клубе, часа за три… за четыре справитесь. Остальных — ко мне: я вовсе не хочу, чтобы вы там сдохли от переутомления, а у меня Старик на подхвате будет. Пришли мне Швабру, Мышку, Зайку и Няшу, я знаю, что Няша уже домой ушла — пусть найдут и хоть на руках ее ко мне принесут. Ассистентом мне Любашу из медчасти зовите.

— Вы же ее дурой всегда называете.

— Правильно называю. Но она дура в жизни, а на работе — хирург очень хороший. И еще: коктейль бодрости только когда раненые на стол доставлены будут: работать придется много, а две дозы в день — это перебор…

— Это-то ясно. А зачем Няшу-то?

— Поезд незнакомый, я не знаю как там группы крови раненым определяли и определяли ли вообще. У вас Люся пусть кровь проверяет, всем без исключений. И кто принимающим пойдет?

— Я пойду, — раздался голос входящего в ординаторскую (и, вероятно, тоже спешащего рассказать об осложнении ситуации) Ивана Михайловича.

— Это хорошо, кого мне в первую очередь отправлять, вы знаете.

— Знаю. Но учти, Белоснежка: сдохнешь у стола — не посмотрю на все твои заслуги и выпорю. И в угол поставлю… я после приемки к тебе приду, Старика подстрахую. И не спорь: мне уже Дылда указал, куда идти… Всё, работаем. Кстати, я уже сказал Никитишне, что всем бригадам после работы нужна восстановительная диета по нулевой норме.

— Это вы правильно сделали. Так, девочки, — Таня повернулась к «нытикам», — если у вас в семье никто не умер, то быстро по коктейлю и к столу. Сегодня нам предстоит веселенькая ночка и, боюсь, не менее веселый день, так что скучать вам точно не придется. Быстро мыться и… твой позывной «Туча», к третьему столу. Твой — «Капля», к четвертому. Бегом!

В триста семнадцатом врачи за сутки тоже успели больше десятка операций провести, поэтому на три конвейера пришлось всего сто сорок два пациента. Процесс был отработан всеми участниками до автоматизма, так что Дитрих за три часа успел прооперировать тридцать два человека, а Байрамали Эльшанович — двадцать восемь (но у него и пациенты оказались посложнее). А Таня у стола простояла больше пяти часов. «Новички», хотя и поражались скорости работы конвейера, сами отработали хорошо — и когда последний пациент отправился в палату, доктор Ашфаль подошла к ним и похвалила:

— Вы сегодня неплохо поработали, поэтому сейчас идем и неплохо подкрепимся. Потраченные калории нужно срочно восстановить, а то неизвестно, когда следующий такой поезд придет. Никитишна умеет нас порадовать вкусными калориями… а теперь рассказывайте, по какому поводу рыдали.

— Уже ни по какому.

— Ну я же не прошу вас всё мне рассказывать, а приказываю сделать это. Итак, слушаю.

— Вчера… к нам танкистов троих привезли, обожженных. Молодые парни совсем, а ожоги… им пока не до этого, а потом, когда получше станет, у них такая депрессия начнется! Я точно знаю, в институте такое постоянно случалось.

— Но врач не должен жалеть своих пациентов. Пациент для врача — вообще не человек, а объект работы.

— А мы не от жалости… то есть и от жалости, но больше от осознания, что мы, врачи дипломированные, учились столько — и ничем, вообще ничем им помочь не можем!

— А хотели бы помочь?

— Конечно! Но ведь это действительно невозможно…

— Понятно. Значит так: по тормозухе и в люлю. А завтра вы, обе две, из общей хирургии уходите.

— Мы не можем! Мы должны помогать раненым! И постараемся сделать так, чтобы… чтобы нюни не повторились. Не отстраняйте нас, ну пожалуйста!

— Вы с завтрашнего утра из общей хирургии уходите и переходите в специальную хирургическую бригаду. Я вас быстренько обучу, как таким погорельцам помочь. Только учтите: никакой жалости к пациентам! Потому что им будет больно, им будет паршиво — зато через месяц-другой им будет хорошо.

— Вы умеете таким раненым помочь?

— И вы умеете, просто не догадываетесь об этом.

— А мы не устали, можем уже сегодня…

— Во-первых, вы устали как собаки, но просто этого не чувствуете: вас коктейль не отпускает, вы же по две дозы приняли. Не примите тормозуху — через месяц сдохнете, причем буквально. Во-вторых, я тоже, между прочим, не железная. И в третьих, нужен специальный инструмент, я вам его до завтра сделаю — тогда и начнем. Так что… быстро все доели-допили — и в люлю бегом! Причем действительно бегом: после тормозухи через десять минут вы и на ходу уснете. А завтра в десять жду вас… я сама вас найду…

Четвертого ноября очередное заседание ГКО закончилось поздно. Обычно такие заседания тоже заканчивались не особенно рано, чаще ближе к полуночи — а это завершилось уже ближе к двум ночи. Почти завершилось: все заранее намеченные вопросы были обсуждены, нужные решения приняты, и Иосиф Виссарионович практически машинально задал «риторический вопрос»:

— Ну, на сегодня заканчиваем? Вопросов больше не осталось? — а затем, заметив вопрошающий взгляд Устинова, уточнил: — Или осталось? Вы, товарищ Устинов, что-то хотите добавить?

— Да. Недели две назад ко мне приехал наш профессор, очень грустный приехал и привез на испытания новые пистолеты…

— Насколько я помню, товарищ Дегтярев обещал нам улучшенный вариант пулемета…

— Пулемет уже на испытаниях, с ним все хорошо. А пистолеты и автомат новый — это на заводе инициативники придумали. Причем, как с обидой Василий Алексеевич выразился, «какая-то сопливая девчонка лучше него разбирается в проектировании оружия». Их начальница заводской химлаборатории разработала и изготовила.

— А грустный он потому, что женщина оружие придумала? Или оно уже совсем никуда, но он пообещал показать и обещание вынужден был выполнить? Женщина-то хоть красивая?

— Понятия не имею, это насчет красоты. А оружие превосходное. А самое главное, Дегтярев утверждает, что производство одного пистолета будет стоить около семи рублей без учета стоимости материалов, а автомата — чуть больше двадцати пяти.

— Он какие-то сказочные цифры называет…

— Подозреваю, что нет: если вы увидите изделия, то тоже поверите. Я образцы у Поскребышева оставил.

— Давайте посмотрим… Это что, инрушка? — удивился Сталин, лишь взяв пистолет в руки.

— Нет, он просто очень легкий потому что изготовлен из пластмассы какой-то. А сам он, по единодушному мнению наших испытателей, удобнее, надежнее и по боевым параметрам гораздо лучше «ТТ». И вообще лучше любого другого пистолета из тех, с которыми им приходилось иметь дело. Заменив ствол с боевой пружиной, на что уходит меньше минуты, и вставив другой магазин, можно использовать девятимиллиметровый патрон от «Парабеллума». Кстати, автомат аналогичным образом изготовлен, и тоже превосходит все известное.

— Так чего тогда товарищ Дегтярев грустил?

— Оружие изготовлено из американской пластмассы… не совсем американской, а аналогичной, которую в химлаборатории произвели. И проблема в том, что американцы такой пластмассы делают около трех тысяч тонн в год, и всю ее направляют на изготовление женских чулок «найлон». А в лаборатории завода больше ста грамм в сутки произвести ее невозможно.

— А кто в СССР такую пластмассу производить может?

— В том-то и дело, что никто. Дегтярев привез вместе с оружием предложение по строительству специального завода…

— Хочет у американцев приобрести лицензию?

— Категорически не хочет. Я уже с химиками связался, она выкладки этой заведующей посмотрели и с ними в целом согласны: у американцев техпроцесс не оптимальный и качество пластмассы получается хуже. Какая-то кристалличность, то есть какую температуру пластмасса выдерживает: американская до двухсот градусов, а наша — чуть больше двухсот двадцати.

— Тогда в чем вопрос?

— По предварительным прикидкам — этой заведующей, мы пока не проверяли — стоимость такого завода, выпускающего десять тысяч тонн продукции, составит не меньше сорока-пятидесяти миллионов рублей. Это если ставить завод в Сталиногорске, там какое-то сырье для пластмассы этой уже делается…

— Дмитрий Федорович, не узнаю вас: вы пришли, не подготовив вопрос…

— Да, я как раз хотел спросить: начинать нам заниматься составлением смет, подбором исполнителей или это подождет? Ведь по расчетам на строительство завода уйдет не менее двух лет.

— А без спроса этим заняться…

— Вот проект постановления ГКО на выделение средств по разработке проектно-сметной документации на завод по выпуску новой пластмассы в сумме трех миллионов шестисот тысяч рублей.

— Вот теперь узнаю наркома Устинова. А теперь у вас всё?

— Последнее: этот пистолет мы на вооружение примем безусловно, хотя и позже. Но не поощрить разработчика…

— Давайте. Орден Трудового Знамени? Вы же сами полномочны…

— Ваша подпись на указе — тоже награда. Я в Ковров сам постановление отвезу, когда орден вручать буду. А вдруг она и вправду красивая?

— Точно. И замужем за здоровенным слесарем с пудовыми кулаками и воспитывает троих детей. Поэтому отправите в Ковров помощника: дорого яичко у Христову дню, так что пусть эта женщина на демонстрацию уже с орденом выходит. Теперь-то всё?