Тень

Глава 14

Новый, тысяча девятьсот сорок пятый год народ встретил радостно. То есть далеко не везде люди радовались, но в Коврове радовались почти все. А еще люди радовались во Владимире, и особенно радовался Георгий Николаевич Пальцев: на строительстве тракторного почти прекратились прогулы, а дезертирство вообще исчезло как явление. Хотя на стройке по-прежнему люди работали без выходных по двенадцать часов, а с питанием было все так же паршиво — но вот болеть строители практически перестали. То есть пока на работу ходили и работу работали — не болели, а стоило прогулять…

Таня никому не говорила, что состав «витаминного коктейля», который теперь варился практически из одних еловых иголок с небольшой добавкой какого-нибудь сена, она рассчитывала так, чтобы среднестатистический взрослый человек повышенный иммунитет сохранял примерно двое суток. Не потому, что она хотела «повысить сознательность» в работающих на износ людей, а чтобы «лишний иммунитет» не угробил кишечную флору и люди не изошли в буквальном смысле на дерьмо: отсутствие нужных микробов безусловно приводит к дикой диарее. То есть с такой диареей она в принципе знала как бороться, но в окружающей действительности отсутствовали медицинские фабрики, выпускающие бифидо- и колибактерии. Да и вообще проще дисбактериоз изначально не провоцировать…

Но это были Танины резоны — а руководство стройки просто «обратило внимание на результат», и этот результат постаралось донести и до пролетариата. Успешно постаралось — так что Георгию Николаевичу было отчего радоваться. А еще его радовало то, что потихоньку и производство тракторов в Коврове стало расти, ведь многое из недостающего для расширения производства там по плану должно было поставляться во Владимир. А раз завод во Владимире еще сырье и материалы не может превратить в трактора, то почему бы их не передать туда, где уже могут это сделать?

Миша Шувалов с одной стороны очень радовался тому, что его участок стал так бурно развиваться, а с другой — горько об этом жалел, ведь его — постановлением обкома — назначили «главным инженером нового завода». Временно — просто потому, что Дмитрий Федорович Устинов инициативу Владимирского обкома категорически не поддержал, но все равно работы, в том числе и бумажной, на него навалилось сверх всякой меры. Поэтому, когда в его новом «кабинете» (представляющем огороженный дощатыми стенками закуток в цехе) зашла Таня, он глубоко вздохнул — но изо всех сил сдержался и ничего вслух не произнес.

Таня посмотрела на парня изучающим взглядом:

— Ну что, тяжело? Сейчас всем тяжело, так что терпи. Хочешь, я тебе зелье для повышения шустрости сварю?

— Ты мне лучше яду свари.

— Это можно. Но — не нужно, потому что ты мне еще живой пригодишься. У нас, понимаешь, в стране жрать нечего…

— Да что ты говоришь!

— Но, несмотря на отсутствие жратвы, дерьма у нас производится много. Я, допустим, про свиноферму при госпитале говорю, а про людей попозже скажу.

— И что?

— Ты рыбу ловишь?

— Да сейчас ее в Клязьме почти и не осталось.

— А раньше ловил?

— Ну да.

— Где червяков лучше всего копать, знаешь?

— Знаю…

— Ну так вот. Открою тебе тайну: червяки навоз не жрут, они жрут микробов, которые жрут навоз. Если микробов мало, а навоза много, то червяк и сдохнуть может, а нам это не надо. Надо навозец с водичкой развести, в воду кислородику из воздуха добавить — а потом, где-то через недельку, микробов отдельно собрать и уже их, чистеньких и умытых, червяку скармливать.

— Зачем? Червяка, если для рыбалки нужно, накопать проще.

— А если червяками тех же кур кормить… Ладно, это лирика. Мне нужны формы, чтобы в них из полиэтилена отливать вот такие ящики с решетчатым дном. И вот такие диски для запихивания кислорода в воду дерьмоотстойников. Ну и машина, способная в форму затолкать сразу ведро расплавленного полиэтилена.

— Ну-ка, покажи… Нет, лучше яду.

— А я тебе немцев на завод пришлю: там, в последней партии, даже четыре инженера есть и станочников человек тридцать.

— Белоснежка, вот помру я на работе — сама плакать будешь!

— Не буду. А приду, быстренько тебя оживлю, попинаю от души — и дальше работать заставлю. Мне машина и формы будут нужны где-то в середине апреля, так что можешь особо не спешить.

— А из красноармейцев у тебя подходящих рабочих не наберется еще человек сорок? Мне товарищ Егоров сказал, что из области разнарядка пришла: отправить на тракторный завод сразу сто человек. Я тебе не буду пересказывать слова нашего директора, но Василий Алексеевич после этого так в Москву спешил, что просил твой самолет ему дать.

— И что, дали?

— Нет. Но только потому, что твой самолет опять сломался. Мы мотор уже в цех затащили, ребята говорят, что до завтра его починят… может быть. Ты бы новый у Бурденко попросила, этот очень сильно все же изношен.

— А Бурденко у себя в госпитале потихоньку моторы строит? И я что, барыня какая, на личном самолете носиться? Чего ржешь?

— Представил, как вся такая барыня в платье таком, с рюшечками, на самолет лезет…

— Ну ржи дальше. Мне самолет не нужен: пару раз по делам слетала — и хватит. Мое дело — раненых лечить, а не по чужим заводам мотаться. Скоро мной уже людей пугать начнут…

— Почему это начнут? Тобой давно уже их пугают. Лично я уже запуган. Инженеров присылай, я не совсем понимаю, как тебе литьевую машину сделать. А формы… если только начальство Миронова к нам в цех отпустит на недельку, то сделаем. Так что иди в директору и договаривайся.

— Шантажист!

— Белоснежка, мне через месяц уже диплом нужно будет писать, я и так почти не сплю… кстати, говорят, что ты для врачей делаешь настойку чтобы по пять часов в сутки спать. Мне тоже нужно.

— Сделаю и тебе, только учти: нужно будет жрать побольше, так что я тебе и талоны дам в столовую нашей лаборатории. И если будешь обеды там пропускать — будешь ходить невыспанный, понятно?

— А люди что про меня подумают?

— А ты думай не о том, что о тебе люди думать будут. Думай о людях: твой цех сделает для меня эти железяки — и люди уже летом будут получать в сутки по полтонны куриного мяса только за счет червяков, которых из дерьма на ферме получат.

— Вот всегда удивлялся: как ты все это придумываешь?

— А это не я придумываю. Тут неподалеку дедок один в огороде картошки собирает по тонне с сотки, он и рассказал, что землю удобряет навозом, через червяков пропущенном. А червяками он как раз кур и кормит: говорит, что в куче каждый червяк за год тысячу новых производит. Я у него горстку червяков взяла, попробовала. От свиного навоза они все же дохнут — ну, если свежего им поднавалить. А если он недельку в чане побродит — то червяк жрет его аж за ушами пищит.

— И где это ты у червяка уши нашла? Шучу я, а так всё понял. Соберу бригаду специальную, человек пятнадцать. Ты на них свое зелье сделаешь?

— Сделаю. И даже всех накормлю как следует. А насчет сотни рабочих во Владимир… сам к директору зайди, скажи, что я взамен на Миронова эту сотню из госпиталя отправлю. Кстати, а Миронов — это кто? Хотя неважно… список бригады завтра утром мне в школу занеси…

Со школой у Тани было все непросто. С одной стороны, из всей школьной программы ей в новинку была лишь литература, да и ту девочка «выучила» дня за два. А с другой — в Советском государстве человеку были нужны вполне определенные документы, и школьный аттестат входил в число совершенно необходимых. Необходимых для того, чтобы поступить в институт — а это рассматривалось Шэд как абсолютно требуемый шаг к выполнению намеченной программы.

Правда еще в середине сентября, когда Таня стала школу посещать длишь по утрам, завуч сама ей предложила время на это дело не тратить, сказав, что будет к ней вечерами приходить и уроки на дому ей давать. Однако Шэд, горячо, конечно, эту милую женщину поблагодарив, предложение отклонила. Для выполнения некоторых «подготовительных работ» ей требовалась активная помощь со стороны тех же школьников — а где еще с ними общаться-то, как не в школе? А конечном итоге «стороны сошлись во мнениях» на том, что девочка будет ходить в школу на первый урок, все учителя для нее отдельно учебные материалы будут каждый день готовить — а после каждой четверти Таня им экзамены сдавать будет «промежуточные».

И учителям — хотя им и приходилось постоянно выполнять специально для Тани дополнительную работу — это понравилось, в особенности после первого такого «промежуточного экзамена». Только с Клавдией Михайловной случился небольшой конфликт: «немка» заметила, что у школьницы «произношение хромает». Таня с ней спорить не стала, а привела в школу Дитриха, и он Клавдии Михайловне объяснил, что сама училка использует нижнепрусский диалект, а фрейфройоляйн Таня говорит на чистом хохдойче, а точнее — на идеальном Берлинише. Впав в легкий ступор при осознании того, что немец именует девочку исключительно с добавлением титула к имени, она лишь молча кивнула в ответ на предложение фон Дитриха прислать в школу немецкого учителя немецкого, который и школьникам поставит правильное произношение, и самой учительнице — потому что платдойч всеми образованными немцами воспринимается как язык «мужицкий»…

А на зимних экзаменах произошел еще один конфуз. Учитель математики — вероятно, чтобы очень занятая девочка-врач зря времени не теряла — просто дал ей небольшую брошюрку с задачами и поинтересовался, знает ли Таня их решения. Таня тетрадку быстро пролистала и дала удививший многих учителей ответ:

— Да. То есть нет, тут одна на шестой странице… хотя да, просто там опечатка в условии.

— Какая опечатка? Действительно, и как ты только заметила? Я думал, что так быстро даже условия прочитать…

— Я просто быстро читаю.

— Так быстро человек читать не может, — вмешалась учительница литературы (все экзамены у Тани учителя принимали одновременно, по той же причине «экономии Таниного времени»). И уж тем более не может хоть что-то запомнить. Ты что, этот задачник раньше изучала?

Вопрос был «с подковыркой», врученный Тане задачник был издан «для учителей» и к школьникам попасть вроде не мог.

— Я быстро читаю и все запоминаю, — повторила Таня и, увидев явное недоверие в глазах учительницы, тут же пояснила: — Я вам как врач сейчас объясню. Человек, когда читает — средний человек — за час собственно чтением занят минуты полторы, а остальное время переводит взгляд со слова на слово и даже с буквы на букву. Но поле зрения у человека достаточно широкое, он может видеть целиком не только слово, но и строчку — или даже несколько строчек сразу. Поэтому очень нетрудно его научить читать, не тратя время на движение глаз. Если эту методику освоить, что скорость чтения возрастает раз в тридцать… Знаете что, я сделаю на заводе машинку специальную, с помощью которой кто угодно сможет научиться читать быстро, и вам принесу. Сегодня уже поздно… я вам ее послезавтра принесу и вы сами всё увидите. А так как вам по работе читать приходится очень много, то через пару недель работы с машинкой сможете экономить на этом деле по паре часов в день.

— Теперь понятно, почему у тебя по всем предметам отличные оценки, — хмыкнула завуч. — Ну, экзамен, думаю, на этом и закончим, а машинку свою неси, посмотрим. И что, все смогут так же быстро читать и всё запоминать?

— Читать быстро любой легко научится. Наверное, не так быстро, как я, все же учиться так нужно, вероятно, с детства, но раз в пять-десять быстрее, чем сейчас, точно любой. А запоминать… то есть смысл прочитанного будет понятен, это несомненно. А вот дословно запоминать — я не уверена. У меня же, Иван Михайлович говорит, память была стерта и в мозгу место есть, куда новую информацию положить — вот я так и запоминаю…

Машинку Таня сделала, даже четыре машинки сразу: да что там делать: панелька с прорезями и шторка с двумя пружинками. А «учебные страницы» ей в заводской типографии напечатали: там уже привыкли, что девочке часто нужно что-то срочно напечатать, вроде очередной инструкции к лекарствам или этикетки для пузырьков с «зельями» — а так же привыкли, что за быструю работу она всех причастных щедро награждает «пряниками» вроде талонов в столовую лаборатории или — чаще — подарками для детей. Очень нужными в это тяжелое время подарками, в основном — обувью. Дети-то быстро растут, а в магазинах с обувью — особенно детской — вообще никак. А немцы со свинофермы делали не самую плохую обувку из свиной кожи на резиновой подошве. Такой, конечно, надолго не хватит, кожа-то плохонькая, но детям — самое оно: за сезон не развалится, а больше-то и не надо.

А чрез неделю после того, как учителя взяли «читалки» на испытания, к Тане подошел директор школы. Инвалид еще финской войны (у него правая рука плохо работала), он обычно со школьниками общался редко, разве что двоечников «морально воспитывал» — хозяйственных забот ему выше крыши хватало. Но к Тане он подошел и пригласил к себе в кабинет по другой причине:

— Таня… мы на педсовете обсудили твое поведение…

— Ну я же не специально прогуливаю уроки, я в госпитале…

— Извини, это привычка, я вообще не про поведение. Все учителя считают, что тебе в школу ходить не обязательно — но все так же прекрасно понимают, почему ты хоть и ненадолго, но в школу заходишь. И мы решили тебе предложить… в общем, если ты захочешь — сама захочешь — то летом можешь экзамен сразу и за девятый класс сдавать, и за десятый. Получишь на год раньше аттестат, причем никто не сомневается, что с отличием, сможешь дальше учиться. Не то, чтобы я настаивал, но знаешь… я в институт учиться пошел в двадцать, и мне так было жаль, что раньше в него поступить не мог…

— Спасибо большое, Михаил Федотович, я, наверное, так и сделаю.

— Желаю успеха. И, если у тебя по истории вопросы какие будут, ты просто ко мне подойди: я же на историка учился, с удовольствием тебе помогу.

— Непременно воспользуюсь приглашением, по истории у меня много вопросов непонятных накопилось. А что в вас с рукой?

— С рукой? Да ранили, еще в финскую. Поначалу хотели ее вообще отчекрыжить — но передумали. Полгода по госпиталям провалялся, а теперь вот так. Но это пустяк.

— Это для вас пустяк. Но вы подошли не просто к девятикласснице, а к главному хирургу-преподавателю военного госпиталя и мне уже с профессиональной точки зрения интересно: смогу я вас починить или нет? Вы же не один такой… да и времени оба терять не будем напрасно: вы мне про историю рассказывать станете, а я вас изучать и латать. Вы не бойтесь, я совсем не больно людей режу, — Таня засмеялась и добавила: — меня на самом деле восстановительная хирургия интересует, а в госпитале раненых в живых бы оставить — а на долечивание они уезжают и я не знаю, можно ли им еще помочь или нет. Вот на вас и потренируюсь, да и вам же лучше будет. Вам сколько, лет сорок?

— Не угадала, тридцать два всего.

— Ну тем более. Как вы невесту на руках носить будете? А я обещаю: будете, если согласны.

— Ну, разве что для этого… Что делать-то нужно?

— Давайте так договоримся: часиков в восемь зайдите в новый госпиталь, скажите там, что ко мне, я вас посмотрю — и тогда всё решим…

Утром четырнадцатого января на пустом заснеженном аэродроме возле Коврова сел самолет. Военный, СБ, и из него вылезли три человека. Один, очень высокий, суетливо огляделся и, выругавшись, быстрым шагом направился к стоящему возле взлетной полосы небольшому домику, над которым на столбе красовалась кривоватая вывеска «Аэропорт Ковров». Подошел, подергал дверь…

Безуспешно подергал, а затем, уже неторопливо, подошел к стоящему за домиком большому странному ангару с полукруглой крышей, в воротах которого была приоткрыта дверь. Со стороны ангара раздавался звук работающего мотора — но на гул самолетного двигателя этот звук походил мало, однако летчик так и не понял, откуда же этот звук раздается. А войдя в дверь, то замер в удивлении: в ярко освещенном ангаре стоял У-2, возле которого суетились два человека в немецкой форме (правда, без знаков различия), а третий такой же, вытирая руки тряпкой, выговаривал двум девушкам в советских летных комбинезонах:

— Фройляйн Вера, я обещать сделать самолет в девять утра, а до девяти еще почти ровно пятнадцать минут. Если вы будете мне говорить слова обиды, я жаловаться и фрейфройляйн Таня вас напинать. Я специально просить вас напинать больно. И по попа!

— Успокойся, Генрих, баронесса нас и так напинает, в особенности если мы вовремя ей пузырьки эти чертовы не привезем. А так как она дерется очень больно, прошу все же работать побыстрее!

— Пустить лететь фройляйн Вера на тот свет я не буду: когда вы умереть и разбиться, фрейфройляйн Таня напинать будет меня, а это очень больно. Если фройляйн Вера очень спешит, может лететь на Шторх, я его хорошо чинить.

— Генрих, гад, а кто обещал меня научить на нем летать и не научил? — девушка обернулась, услышав шум у двери, увидела стоящего там в изумлении летчика:

— Что, товарищ, заблудился? Или с машиной что случилось? Сейчас Генрих с моей закончит и ваш самолет посмотрит.

— Я не буду хотеть смотреть другой самолет, я умей делать Шторх и ваш У-2, и как он сделать — идти спать. Я второй сутки на коктейле работать!

— Нет, — летчик слегка замялся, — Я прилетел куда хотел. И предупредил об этом товарища Серову, но меня почему-то никто не встретил. Вы знаете, кто это — товарищ Серова? И где ее найти?

— Ну вы бы еще ночью прилетели… Белоснежка в школе, где же её еще-то быть в такую рань?

— Фройляйн Вера, — вмешался высокий немец, — ты есть очень глупый дура. Сегодня воскресенье, какой школа? Она в лаборатории. Или в госпитале. Или еще где-то, надо у герр фон Дитрих точно спрашивать. Или у Иван Михайлович.

— Так где мне ее найти? И как туда добраться? У вас в… аэропорту машина есть какая-нибудь? Хоть бензовоз или еще что?

— Я скоро закончить и отвезти вас в госпиталь, там точно знают где она. Один вас, — немец поглядел на еще двух тоже вошедших в ангар летчиков. — Машина небольшой, ее делать для фрейфройляйн, она маленький. А я большой, мне один тесно. Теперь будет тесно уже двух нам, но не долго.

Немец действительно привез летчика в госпиталь в крошечной, очень тесной машинке, по дороге рассказывая о том, как эта «фрейфройляйн Таня» спасает раненых и лечит всех больных в городе. А затем, уже в госпитале, где у дверей дежурили еще два немца в мундирах без знаков различия, провел на второй этаж и, указав рукой на огромное окно, ведущее в операционную, сообщил:

— Фрейфройляйн Таня режет человеков, вы ждать здесь, это недолго. Пять минут.

Действительно, спустя пять минут толпа, собравшаяся у операционного стола, как-то быстро переместилась в коридор, где врачи продолжили что-то бурно обсуждать.

— Здравствуйте, товарищи военврачи! Кто из вас товарищ Серова? Мне с ней нужно срочно поговорить.

К его удивлению, отозвалась на вопрос девочка со странными, совершенно белыми волосами:

— Ну, я Серова. Поговорить… — она поглядела на висящие на стене часы, — можно, а по какому вопросу вы, собственно, пришли?

— Я хотел бы узнать, почему за наш запрос вы ответили «не нахожу целесообразным»?

— А, так это вы это дурацкое письмо мне прислали? Ну, пойдемте в мой кабинет, обсудим, — и девочка, не обращая на летчика внимания, повернулась и пошла к двери.

Летчик, оглянувшись, секунду подумал — и пошел вслед за ней…

— Я еще раз спрашиваю: кто дал вам право отказываться от поставок в действующую армию…

— Не надо так громко говорить, я и так прекрасно вас слышу. А вот вы, похоже, меня не слышите. Вы же летчик? Самолетом рулить умеете?

— Безусловно…

— Я тоже видела, как девушки самолетами рулят. Но так как вы меня не поняли… даже понимать не желаете…

— Вы правы, я не желаю слушать ваши отговорки.

— Тогда я вам просто покажу, почему вы не правы. Не бойтесь, это не больно…

Он открыл глаза и огляделся вокруг. Тело колотила сильная дрожь, в голове шумело — а сам он лежал на кушетке в небольшом кабинете с отделанными светлым камнем стенами.

— Что происходит?

— Да ничего особенного. Вы спросили, почему я вам не дам коктейль бодрости, я ответила, вы не поверили и начали… сердиться. Тогда я предложила вам самому убедиться в моей правоте… должна сказать, вы — человек очень мужественный, до самой смерти не орали и даже не обделались.

— Смерти? Какой смерти?

— Вашей смерти. Коктейль мой действует очень просто: сильно повышается уровень адреналина в крови, по сути дела запускается своеобразная адреналиновая помпа. На весь срок действия коктейля запускается. Но если случается что-то страшное и происходит выброс этого адреналина, то с коктейлем этот выброс получается в разы мощнее, у человека начинается сильная дрожь и он попросту перестает контролировать свое тело — потому что помпа становится настоящей адреналиновой бомбой. Если этот человек стоит у станка, он может просто присесть рядом, перекурить или просто полчасика отдохнуть — а вот летчик в полете — он просто падает вместе с самолетом. Иногда, как например сейчас с вами произошло, и сердце останавливается — но это если летчику повезло. А если не повезло, то он в диком ужасе просто ждет, пока самолет не упадет и не сгорит вместе с ним.

— Вы хотите сказать…

— Да. Просто сердечко у вас оказалось ни к черту — но ничего, мы вас починим, — девочка нажала какую-то кнопку и негромко произнесла:

— Леночка, бегом ко мне! Ну так вот, сердечко у вас такого ужаса не выдержало, и мне пришлось вас обратно к жизни возвращать, а это… но мозг человеческий — орган очень мудро устроенный, так что все воспоминания об этом ужасе он у вас уже стер, и, надеюсь, навсегда. Леночка, — она повернулась к вбежавшей в кабинет молодой женщине в голубом комбинезоне, — у нас мелкое ЧП: товарищ решил трупом прикинуться, так что ты назначаешься личным врачом рядового Голованова, — и она указала рукой на летчика. — Третья восстановительная программа, о состоянии больного мне докладывать каждые два часа. Круглосуточно докладывать!

— Сделаю, Татьяна Васильевна, — и летчику показалось, что женщина в комбинезоне хищно улыбнулась.

— Я не рядовой…

— А я вас разжаловала в рядовые: у меня в госпитале все рядовые, даже Главные маршалы авиации. Но вы не волнуйтесь, это ненадолго, дня на три. Хотя я с удовольствием бы вас насовсем разжаловала: хлопот от вас… сейчас Николай Нилович наверняка примчится… хотя ему тоже не помешает обследоваться еще раз. Все, Елена Владимировна вас отвезет в палату. И не вздумайте права тут качать: я человек простой, надаю пинков так, что вообще забудете как с врачами спорить!

Когда Александра Евгеньевича на каталке везли по коридору, Елена Владимировна наклонилась к нему и тихо сказала:

— Вы действительно лучше Фею слушайтесь, потому что она пинается очень больно…