Становясь легендой

Алхимик

Некоторым людям достаточно увидеть лишь каплю воды, и они смогут вообразить себе океан. Некоторым таким людям лучше вообще ничего не показывать.

Глубокая звенящая тишина разлилась по молельне. Ни единый шорох не нарушал покоя молитвы, ни единый сквозняк не трогал пламя одинокой свечи, стоящей под статуей верховного бога.

Клевор возвышался над склонившемся мужчиной, раскинув в стороны руки. Широкие рукава его каменного одеяния спадали вниз, подол рясы струился к полу, сливаясь с ним. Лицо бога скрывал низкий капюшон.

Мужчина стоял коленях, он почти касался лбом ступеней у самого подола Клевора, и повторял одну и ту же просьбу снова и снова.

Брат Канни осторожно вошел в молельню.

– Уже светает, – неловко проговорил толстый монах, переминаясь с ноги на ногу. – Пора заканчивать вечернюю молитву.

Застыв на мгновение, молящийся мужчина оттолкнулся руками от ступеней и выпрямил гибкую спину.

Даже под складками мешковатой одежды проглядывалось сложение настоящего воина. На руках бугрились могучие мышца, мощная бычья шея была продолжением крепкого круглого черепа, покрытого порослью коротких черных волос. На одежде знак, ровный черный обруч, который заполняли высшие отметки за пройденные этапы послушания. Спустя столько лет упорных трудов – все еще послушания.

Мартин втянул воздух через широкие круглые ноздри, затем выдохнул и открыл глаза. Его взгляд, несмотря на бессонную ночь, был ясен, как у охотника в лесу.

– Я готов, – произнес он, поднимаясь.

Мартин выпрямился и повернулся лицом к монаху. Ростом он стал на две головы выше Канни, а по ширине в плечах уже догнал толстяка. Молодой послушник придерживался строжайшего поста, но его тело словно и не догадывалось об этом.

– Идем, игумен уже ждет, – пробормотал Канни, ведя за собой ишимерца.

Они прошли из молельни в галерею, а из нее попали в коридор, ведущий к главному залу, где еще с вечера все было приготовлено для таинства. Тишина и холодный камень обступили их. Казалось, весь монастырь замер в ожидании.

Канни сложил руки и тревожно перебирал пальцы под рукавами рясы: они с Мартином шли по этому пути уже не первый раз. И даже не второй. Если снова не получится… Монах не знал, боится он того, что тогда будет, или, наоборот, желает.

С тех пор, как Мартин в одиннадцать лет решил стать послушником, он усердно готовился к каждому испытанию. Выбрав цель, юный ишимерец двигался к ней с поистине железным упорством. Мартин соблюдал строжайшие правила, изнурял себя физическим трудом, который укреплял тело, и медитациями, которые укрепляли дух. Стать избранным богом священнослужителем стало для него высшей целью, ради которой он не жалел ничего: ни своей молодости, ни тела. Мартин ковал свою веру, словно меч, дни и ночи проводя над священными писаниями, принимая обеты, на которые не решались даже некоторые представители высшего духовенства.

Первые годы Мартин с успехом проходил все испытания, получал новые знаки на одежду, каждый из которых делал его чуть ближе к паломничеству, о котором он грезил. Однако настал момент, когда все перестало зависеть от послушника. Это случилось в момент развилки, когда каждый, кто избрал духовный путь, должен выбрать, быть ему обыкновенным монахом или стать божьим избранником, получить высшую силу. Представители первого пути обладали не меньшим влиянием в народе, чем вторые, однако они могли продолжать вести мирскую жизнь. Вторым же было открыто больше, в Церкви к ним прислушивались, их уважали, однако они становились выше простых людей и не могли вернуться к миру.

Мартин должен был пройти через таинство рукопожатия, когда сам Клевор должен был снизойти до него и вложить в его руку священное пламя. Когда Мартин впервые предстал перед святым образом и произнес древнюю молитву, преклонив колени, бог не ответил. Не ответил он и спустя год, и спустя три года.

До сегодняшнего дня Мартину пришлось ждать шесть лет, и, если и в этот раз Клевор откажет ему, следующая попытка дозволена лишь через двенадцать лет.

Сейчас Мартину уже двадцать четыре, и в то время, как прочие послушники его возраста в других монастырях уже шли к следующим ступеням, испытывая силу, дарованную богом, он проводил дни в затворничестве: отец Шед отказывался продолжать его обучение без благословления Клевора. Возможно, он пошел бы на уступки и позволил бы Мартину заниматься работой иеромонаха, но юноше было нужно не это, и даже не паломничество, ради которого он все начал. Все в тихом монастыре видели, что мальчик помешался на белом пламени и жаждал только силы, недоступной ни простым людям, ни даже магам.

Архивы, скрытые в монастыре от чужих глаз, позволяли Мартину изучать такие вещи, до которых не допускались даже мудрейшие из мудрых. И к тому моменту, когда игумен и остальные спохватились, мальчик-писчий уже наизусть выучил древние писания, повествующие о силах мироздания, о строении души и ее связях с телом. Такие знания не должны были попасть в голову неподготовленного ребенка, но это монахи поняли слишком поздно. Никто из них не верил, что мальчик вообще понимает, что переписывает, но они его сильно недооценили.

Однажды Мартин заявил, что сумеет превратить воду в вино, а когда ему не поверили, он поднес руку к кружке игумена. Когда же он убрал ладонь, вода в кружке стала красной. Пробовать вино, сотворенное послушником из воды, никто не решился, но запах не оставлял сомнений в том, что только что Мартин, начисто лишенный магии, сделал чудо. После того случая многие в монастыре уверовали в то, что черноглазый юноша продал-таки свою душу дьяволу, – если он все же есть, – или же кому-то подобному.

Маран, покровитель мальчика, приезжал все реже, хотя, видит Клевор, если кто и мог наставить Мартина на путь праведный, то только он. Только инквизитор, верой и правдой служивший идеям справедливости, мог объяснить послушнику истинное предназначение тех сил, к которым тот стремился. Но его не было рядом, и с каждым днем Мартин все глубже погружался в свою собственную веру, которая, – только он один этого не видел, – была начисто лишена бога.

Когда брат Канни вошел в тихий зал, где должно было происходить таинство, он почувствовал, как сжимается его горло.

Мягкие лучи восходящего солнца проникали сквозь старые мутные окна, разгоняя мрак. Они очерчивали старинные рельефы на колоннах, уводящих взгляд дальше, в ту часть зала, где возвышалась четырехметровая статуя Клевора.

Все жители монастыря собрались в тени у самого выхода: все они здесь были только свидетелями и не имели права переходить эту черту. Никто не должен был вмешиваться в разговор просящего с самим Клевором.

Канни поспешил к своим собратьям, его неуклюжие шаги эхом разносились по высоким стенам. Наконец, толстый монах втиснулся в ряды остальных, и сложил ладони в рукавах, принимая позу, подобающую церемонии.

Когда все заняли свои места, Мартин направился к статуе-образу. Он двигался не торопясь, но и не так медленно, чтобы можно было решить, будто ему не по себе. Чем бы ни кончилась эта встреча, он был готов к этому.

Послушник остановился только когда темнота, скрывающаяся под каменным капюшоном верховного бога, оказалась прямо над ним. Тогда Мартин закрыл глаза и плавно опустился на колени. Вытянув руки вперед и коснувшись лбом гладких каменных плит, он очистил разум, дождался, пока дыхание станет ровным и размеренным, и тогда с очередным выдохом устремился мыслями к статуе.

«Святейший Клевор…» – начал он, как и несколько раз до сих пор. Однако что-то внутри заставило его запнуться. Некая сила мешала продолжить, возможно тревога о том, что сейчас он использует свой последний шанс, все же прокралась в его мысли.

Сосредоточив в области груди всю свою волю, Мартин могучей волной направил ее в это препятствие: ничто не должно мешать ему сегодня! Невидимые порог снесло, словно хлипкий деревянный мостик бурной рекой. Молитва устремилась вверх, к Клевору, храня в себе следы душевного порыва.

«Святейший Клевор, прими меня, послушного раба своего, в святое братство на земле, чтобы мог я нести твой свет человеку и нелюдю, и да святится имя твое…»

Мартин почувствовал, как собственные слова растекаются по телу пронизывающим жаром, от которого кровь вскипала в жилах, а в глубине сознания зарождается свет. От макушки до кончиков пальцев словно пробежал заряд… Вот оно, неужели!? Неужели в этот раз получится!?

Но стоило промелькнуть этим радостным мыслям, как ощущения начали слабеть. Он продолжил молитву, вкладывая в нее все силы своей души, но вскоре жар святого пламени исчез, а внутренний свет, замерцавший было, совсем угас.

Все было кончено.

Послушник не шевелился, он лежал, упершись широким лбом в пол, и ждал.

Ничего не происходило. В зале для церемоний царила мертвая тишина.

«Если ты не дашь мне то, чего я хочу…» – мысленно проговорил Мартин, сжимая брови и скаля зубы от напряжения. Его пальцы заскребли плиты. – «Если ты не ответишь мне и теперь!…»

Но ответа не было. Статуя осталась немой и неподвижной.

Мартин медленно поднялся на ноги и встал перед образом Клевора, до боли сжимая мощные челюсти. Он смотрел на изваяние верховного бога и в его глазах тлела ненависть.

– Мартин…

Тонкий голос брата Канни разнесся по огромному залу, теряясь в высоте сводов. Брат спешил к своему воспитаннику.

Мартин не стал дожидаться утешений, он развернулся и быстро вышел прочь из зала, хлопнув тяжелой дверью. Весь монастырь содрогнулся от этого грохота, стая птиц, ночующих на чердаке, с криками вылетела на улицу.

– Бог милостивый Клевор, надо его остановить!… – воскликнул Канни, ломая руки. – Кто знает, что он с собой может сделать!?

– Лучше не приближайся к нему, – посоветовал старый Шед. За последние годы он совсем одряхлел, но глаза его по-прежнему источали ядовитый блеск. – Этот мальчик исчадие ада, я говорил это с самого начала и говорю теперь! Неспроста это все…

– Если бы только Клевор дал ему шанс, – вздохнул Канни, с грустью смотря на захлопнутую дверь.

– У решения верховного бога есть свои причины, – заметил игумен. – Клевор мудрее нас, ему ведомо больше. Нам стоит уважать его волю.

Все монахи почтенно склонили головы перед статуей, некоторые тихо зашептали хвалы своему покровителю. Один Канни молчал, он взглянул на изваяние, но так и не склонил головы.

Клевор был богом справедливости, но никак не мудрости, вот о чем думал толстый монах. Мудрость все еще оставалась поприщем Ильгетара, бога ланков, которых верховный бог объявил преступниками по рождению.

«Как бы не было беды», повторил про себя Канни и смиренно закрыл глаза, умоляя Анну, небесного отца всех живых, сострадающего и созидающего, позаботиться о Мартине. Когда-то он просил об этом Фани, богиню детства, но время это прошло.

Послушник тем временем уже спустился в подвал, в свою тайную комнату, куда уже много лет никто, кроме него, не смел заходить. Поначалу это был чулан для его наказаний, но со временем Мартин начал проводить в нем столько времени, что коморка превратилась в его комнату. Теперь это была его мастерская.

На лице ишимерца играла безумная улыбка.

Дурная кровь еще заговорит – так говорили про него с самого его появления в этом святом месте. Уроженцев Ишимера во всем мире считали сумасшедшими, одержимыми, хотя и преклонялись перед их изобретениями. Долгие годы Мартин стыдился своих темных глаз, своей смуглой кожи и жестких черных волос, было время, когда он и сам готов был считать себя сыном дьявола… однако эти сомнения уже давно оставили его.

Мартин понял, что он умнее, гораздо умнее всех, кого знает. Раз за разом переписывая старые манускрипты, он постиг истины, недоступные затуманенным самонадеянностью умам старцев. Долгими медитациями он воскресил в своей памяти знания, которые получил от отца еще будучи несмышленым ребенком, – их было немного, но они помогли пойти дальше, по пути столько же далекому от религии, сколько и от науки. Знания презренного убийцы, на чьей совести не один десяток невинных жизней, приведут его сына к силе святых. Да, так и будет!

Самой важной истиной, которая открыла Мартину глаза на мир вокруг, было то, что душа неразрывно связана с телом через кружево. Потоки энергий, пересекаясь и замыкаясь, образуют плоть, пронизанную живой силой. Болезнь тела видна на кружеве, она истощает его, словно моль. В то же время сила, дарованная душе, – например святой огонь от одного из богов, – влияет на тело. Так благословленный Маран залечивает свои раны. Все связано.

И вот, что важно, но все, абсолютно все вокруг упускают это! Если душа может дать силу телу, значит, и тело может передать ее душе… нужно только найти нужные каналы и использовать их. И Мартин нашел: в самом дальнем углу архива под шкафом лежали почти разложившиеся клочья пергаментов из кожи.

Грудь, центры ладоней и ступней, лоб, основания ушей, затылок. Если в этих точках появятся временные источники сил и если тогда искусственно оборвать кружево хоть на миг… Тогда, сросшись, оно навсегда сохранит узелки силы в нужных точках, и простой человек станет святым: ведь от прочих их отделяет вовсе не десятилетия праведной жизни, как считается, а восемь белесых узелков в кружеве, источников священного пламени.

Все было просто до нелепости, однако, никто до сих пор не проводил подобных опытов, а если такие и были, то они предпочли оставить свое открытие в тайне. И на то были свои причины: Мартин знал, чем может обернутся вмешательство в кружево. В лучшем случае подобные эксперименты заканчивались неудачами, а в худшем – мучительной смертью или, что еще хуже, жизнью в искалеченном теле.

Останься в нем хоть капля благоразумия, Мартин ни за что не пошел бы на это, но он ждал уже десять лет, и не мог позволить себя просто отказаться от этого времени. Не мог просто выкинуть то, чего успел достичь даже без святого огня, да и терять ему было нечего.

Для ритуала все было готово уже давно, еще за месяцы до обращения к Клевору, и, видят боги, Мартин с трудом удерживал себя от того, чтобы не испытать свои находки раньше.

Ишимерец многие годы экспериментировал с различными веществами, которые могли повлиять на тело нужным образом. Первые составы он нашел в свитках в архивах, а затем, поняв основы, стал их улучшать, превратив простые мази для медитации в сильнейшие вещества.

Сделать это было непросто, ведь в лесной глуши нужных ингредиентов не достать, и у Марана просить привезти необходимое было нельзя: инквизитор непременно спросил бы, зачем послушнику понадобились ядовитые растения или взрывчатые вещества. Пришлось довольствоваться тем, что имелось в лесу и монастыре, на создание иных ингредиентов уходило до нескольких лет: необходимо было дожидаться, пока пройдут определенные химические реакции.

Но в конце концов у Мартина было на работу десять лет – он взялся за нее с тех пор, как Клевор впервые отказал ему. А за десять лет можно сделать многое, особенно если ты заперт в глухом монастыре, где забот не так уж и много.

Итак, все было готово, и теперь оставалось только начать.

Наглухо запечатав дверь в комнату, Мартин стал собирать с полок склянки и мешочки с порошками и расставлять их на полу. Там же вскоре оказались инструменты и небольшая жаровня.

Расстелив на каменных плитах белое покрывало и раздевшись, Мартин уселся в центре и принялся за дело. Он работал со скоростью и точностью механической машины, измельчал порошки, смешивал их с веществами из склянок, поочередно добавляя в котелок над огнем. Вскоре весь чуланчик окутал едкий дым, от которого слезились глаза и щипало ноздри.

После того, как очередная смесь оказалась в котле, помещение озарила яркая вспышка. Мартина обдало обжигающей волной, он едва успел прикрыть рукой глаза.

– Куда же при таком деле без взрывов… – проговорил он, смотря на свое зелье с нежной улыбкой: так мать смотрит на ребенка, устроившего очередную милую шалость.

Наконец, состав достиг нужной консистенции. Мартин осторожно перелил его из котла в банку, которую стащил с кухни, и поднял на уровне глаз. Темное вещество переливалось в тусклом свете жаровни фиолетовыми и голубыми бликами.

Отставив баночку на пол, Мартин взял стеклянный шприц с поломанной тонкой иглой, – других в монастыре не было. Задержав дыхание, словно перед прыжком в холодную воду, он собрал нужное количество вещества из банки и, немедля ни секунды, пустил еще горячее вещество в вену на левой руке.

Темное зелье прыснуло в кровь и устремилось к сердцу. Мартин запрокинул голову, завыв сквозь стиснутые зубы: он словно пустил по жилам раскаленный металл! Он чувствовал, как обжигающая субстанция охватывает стремительно немеющую руку, как достигает сердца… новая боль, знакомая старцам, пережившим инфаркт, растеклась по всей верхней части тела, отдаваясь тяжелой болью в лопатках. Мартин начал задыхаться, он повалился на спину, широко раскрыв глаза. Он умирал.

Страх перед смертью заставил ишимерца пожалеть о своей попытке поиграть в бога. Стоило ли оно того?… Однако, эти мысли мгновенно были отброшены прочь. Только почувствовав охвативший его страх, Мартин зажмурился и сжал кулаки, превозмогая накатывающую темноту.

Нет! Он не сдастся! Он был готов к этому, он знал, что это – необходимая жертва… вспышка, которая разорвет кружево, совсем близко, а времени мало.

Заставив себя сесть прямо, ишимерец закрыл глаза и прислушался к ощущениям в собственном теле, которое словно горело изнутри. Яд распространялся быстро, но Мартин должен действовать быстрее, если хочет выкарабкаться.

Ишимерец взял острый нож и, обмакнув старое лезвие в другую жидкость, зеленую, и принялся делать надрезы. Первые два пореза на ступнях в виде вытянутых крестов получилось сделать быстро, но рука стремительно немела. Мартин переставал чувствовать рукоять ножа, а перед глазами плясали пятна. Горящая кожа не ощущала боли от порезов. Татуировки на ладонях напоминали скорее раны от тернового куста.

Заканчивая вторую, Мартин вдруг осознал, что падает на пол, и резко наклонился в другую сторону. Времени до того, как тело не сможет бороться со смертью, оставалось еще меньше: скорее всего, не больше нескольких секунд.

Уши или лоб? Что будет, если пропустить уши?…

Однако и эти мысли Мартин погнал прочь: он не собирался довольствоваться половиной.

Он поднял онемевшую руку и провел лезвием по виску у самого хряща, затем еще раз… то же самое с другим ухом.

Это усилие воли словно вытянуло Мартина из пучины, которая уже застилала его глаза. Надрез между бровями, а потом круг на затылке. Последний был сделан за доли секунды.

Когда необходимые источники были выставлены, Мартин принял позу для медитации. Он вытянул затылок к небу, скрестил ноги так, чтобы ступни смотрели вверх, а руки соединил под грудью, прижав друг к другу костяшки пальцев. Замкнув энергетические потоки, ишимерец принялся дышать.

Один глубокий вдох, затем выдох, почти что ровный, снова вдох, на этот раз короче, словно что-то застряло в горле… Под веками вспыхивали яркие цветные пятна, смешиваясь и разливаясь в причудливые картины, уносящие все дальше. Мартин всеми силами удерживался в своем теле, объятом невидимым пламенем, лишенном зрения и воздуха. Оно жаждало свободы и холода, но дать ему их означало согласиться на смерть.

В конце концов зов пустоты оказался сильнее. Яркая вспышка под черепом ослепила Мартина, его сознание словно растворилось в ней, а затем наступили легкость и покой.

Тело могучего ишимерца повалилось на каменный пол, словно мешок с песком, голый череп гулко стукнулся о плиты. Раскинувшиеся в стороны руки задели жаровню, многочисленные банки со звоном раскатились по комнате.

***

Первыми пробудились легкие, они потребовали свою законную порцию воздуха, заработала грудь, но тщетно: дышать было нечем. Острая резь в горле и пожар в груди заставил Мартина очнутся. Он резко поднялся, судорожно глотая ртом отвратительный едкий дым, заполнивший тесный чулан.

Скорее инстинктивно, чем осознанно, ишимерец повалился в сторону двери и, нащупав засов, отпер ее, выпуская клубы густого дыма наружу.

Мартин корчился на камнях и кашлял до тех пор, пока легкие не очистились от ядовитого газа, а в голове не прояснилось.

Где он? Что произошло?

Кругом царила кромешная темнота и поначалу Мартин подумал, что умер. Но потом он вспомнил, что ни в одном из манускриптов не было написано, что после смерти души попадают в комнаты с удушливым газом. А раз так, то, выходит, он жив и находится там же, где и был до потери сознания, – в подвалах монастыря.

Силы быстро прибывали, не прошло и десяти минут, как Мартин смог подняться и на ощупь отыскать лестницу, ведущую наверх. Стоптанные за века мелкие ступени были коварны, не все монахи осмеливались ходить по ним даже при свете, но послушник знал каждый их изгиб.

Выбравшись в один из многочисленных коридоров, ишимерец пустился наощупь к выходу на улицу: он хотел узнать, как долго пролежал внизу.

Как оказалось, солнце еще только готовится встать, а это значит, что все обитатели монастыря еще спят. Это было очень кстати: Мартину нужно было еще немного времени.

Ранки на ладонях почти затянулись, неровные черные татуировки напоминали детские каракули. Лоб, должно быть, тоже в крови… нужно где-то вымыться и поскорее, пока никто не увидел его в таком виде.

Вдохнув свежий лесной воздух полной грудью, ишимерец потянулся и выпрямился, с удовольствием приступая к утренним ритуалам.

Сначала он, как и каждое утро до сих пор, отправился на склад за чистой одеждой и мылом, затем к небольшому озеру за монастырем. Про себя Мартин усмехнулся: он привык вставать перед рассветом еще в детстве, когда жил в Ишимере, и в монастыре эта привычка только укрепилась. Похоже, именно она и подняла его после смерти. Хорошее дело – привычки.

Холодная вода в озере приятно бодрила, Мартин позволил себе немного поплавать, кувыркаясь в воде, словно какая-нибудь глупая выдра. Выбравшись, он тщательно намылил голову, подбородок и шею, затем принялся бриться. Черная жесткая щетина, отросшая за день на треть сантиметра, смешивалась с белой пеной, которая хлопьями падала в воду.

Приведя себя в порядок, мужчина переоделся в свежие льняные одежды: штаны, просторную рубаху и традиционное одеяло, сворачиваемое в рулон и перевязываемое через плечо. Знак того, что весь мир – его дом. Такие носят странствующие паломники и теперь его будет носить Мартин.

Солнце, пробивавшееся сквозь листву, заставляло щурить глаза и приятно грело выбритую макушку, небольшая татуировка на которой все еще пульсировала. Пружиня шаги и насвистывая веселую мелодию, Мартин шагал по узкой тропинке обратно в монастырь: он еще не знал, чем обернется для него грядущий день, но с нетерпением хотел это узнать.

Ждать ишимерцу не пришлось. Только выбравшись из зарослей, он увидел, что у ворот собралась толпа монахов во главе с игуменом. По их лицам Мартин догадался, что они побывали в его коморке внизу, видели котелок, шприц и остальное.

Послушник помнил их реакцию на свой фокус с красной водой, пахнущей вином. Просто опустил в стакан игумену таблетку спрессованного порошка, зажатую между пальцами, а шуму было столько, как будто поднебесье упало на землю… Мартин не знал, как они воспримут то, что он сделал на этот раз. Ведь что бы они сейчас не думали о нем после увиденного в подвале, то, что он сделал на самом деле, было в сотни раз хуже.

– Мартин, – проговорил игумен.

Тоненький высокий старичок встал перед двухметровым послушником, преграждая ему дорогу в монастырь.

– Что ты сделал? – строго спросил он, не сводя с Мартина ясных серых глаз.

На лице ишимерца расползлась улыбка. Он пытался ее сдержать, но не мог: он ждал этого момента слишком долго.

Он вытянул вперед левую руку, так, что раскрытые пальцы оказались под самым носом игумена. Затем… в манускриптах говорилось, хватит одного только усилия воли, от лба и ступней к сердцу, затем прямо к руке. Один миг.

Мартин ощутил это, словно под кожей скользнула тонкая шелковая лента. Она гнулась и извивалась, подчиняясь малейшему оттенку его желания, и в конце концов распустилась белым пламенем на ладони и кончиках пальцев.

Когда белый свет святого пламени озарил лицо игумена, тот отпрянул. Монахи за его спиной взволновались, кто-то воскликнул, кто-то молча отступил на несколько шагов.

– Как?… – только и смог спросить старец, подняв взгляд от полыхающей ладони на лицо ишимерца. – Как?

Ответить коротко на его вопрос было невозможно. Мартин хотел бы сказать, что даже хваленые боги подчиняются законам мироздания, и не только им, хитрецам, забравшимся в поднебесье, позволено менять природу вещей, наделять людей силой или отбирать ее. И теперь, когда Мартин доказал это, рискнув своей жизнью, все должно измениться, сама церковь должна измениться… Сказать можно было бы многое, но Мартин не стал ничего говорить старику: тот бы все равно не понял. Вместо этого ишимерец молча стоял и улыбался, только черные глаза победоносно блестели в отблесках первого в мире белого пламени, лишенного божественной сути.

– Уходи, – произнес игумен, нахмурившись. – Уходи из монастыря и иди своей дорогой. Здесь тебе больше не место.

– О, я найду себе место, – пообещал Мартин, опуская потухшую руку. Однако в следующий миг его сердце кольнуло угрызение совести: он ведь говорил с человеком, который вырастил его и, может, даже по-своему любил. – Спасибо вам за все. Всем вам.

Он обвел взглядом каждого из собравшихся.

Доходяга-Олли, чопорный Ганн, ворчливый отец Шедд… многие, многие лица, которые он знал с детства.

Наконец, взгляд Мартина упал на толстого монаха, прятавшегося за спиной игумена.

– Милый Канни, я никогда не забуду тебя, – проговорил Мартин, ласково улыбаясь старику, который избегал поднимать взгляд. – Прощай. Прощайте все.

Бросив последний взгляд на толпу монахов и на ворота монастыря, Мартин развернулся и зашагал прочь, обратно в лесную чащу.

Душа его ликовала, однако, когда двери монастыря с грохотом захлопнулись за его спиной, неприятный холодок пробежал по позвоночнику ишимерца. Мартин отчетливо осознал, что навсегда покинул место, в котором вырос и которое в глубине души считал своим домом.

Однако, у него был кусок мыла и бритвенный ножик, а впереди его ждал целый мир.