Сначала исчезли пчёлы…

Глава 26. Многоточие

Просто лежать и смотреть в небо — по всем логическим канонам — несусветная глупость. Но, как я понял только сейчас, если кто-то смотрит в него так же как и ты, таким же нелогичным взглядом, то праздность преображается в новый смысл, который очень трудно описать словами. Да, наверное, и невозможно. Равно, как и невозможно описать словами такое редкое и, почти всегда ускользающее от нас, ощущение, как счастье… А сейчас, смотря в небо, мне кажется, что я наслаждаюсь его тёплым, ровным дыханием…

— О чём думаешь? — шелестит летней задорной листвой голосок Кристины, уютно уложившей свою головку на моём плече.

— Не знаю, — признаюсь почти честно, ведь я действительно не знаю, о чём именно думаю.

Вроде бы, обо всём и, в тоже время, ни от чём. Не могу же я сказать, что думаю о природе счастья? Ведь, вслух об этом говорить не стоит. Можно спугнуть…

— А я о небе! — заявляет она. — Как думаешь, какое оно на вкус — небо?

— На вкус? — удивляюсь её ребячеству. — Ну, наверно, такое же, как и весь остальной воздух.

— Какой ты скучный! — слегка щипает она своими коготками. — Ты, наверное, и не мечтаешь вовсе… Так ведь? — подбивает к нахлынувшему на неё детско-романтическо-мечтательному настрою.

— Ну, почему же, — пытаюсь реабилитироваться, провожу кончиками пальцев по волосам, таким мягким, таким любимым. — Мечтаю. Только о земном.

— О земном? Не скучно?

— Нет. В самый раз.

— А о чём?

— А вот — не скажу! — упираюсь кончиком пальца в кончик её носа, словно давлю на маленькую мягкую кнопочку, и палец сразу же оказывается сдавлен остренькими резцовыми зубками. — Ай! — жалуюсь на боль и в качестве компенсации получаю «лечебный поцелуй» пострадавшей плоти.

— А о чём ты мечтал в детстве? — скребёт она ноготком майку, будто пытается докопаться до того, что сокрыто там, под покровом ткани.

— А вот в детстве, как раз, мечтал о небесах, других мирах, волшебстве… Я был фантазёром! Мне нравилось представлять себя волшебником, например. Глупо, да?

— Почему? — картинно возмущается Кристина, слегка приподняв головку.

— Я вот и сейчас о волшебстве мечтаю…

— И что бы ты сделала, будь ты волшебницей?

— А вот теперь — я не скажу! — заявила она и показала мне кончик розового язычка.

— Почему? — начал допытываться теперь уже я.

— По кочану! Не сбудется.

— А-а! Вон оно, что! Ну, тогда — да, — с видом самой серьёзности, соглашаюсь с аргументом.

— Опять издеваешься?! — чуть взвизгивает и нависает надо мной, роняя тёмные пряди мне на лицо.

— Никак нет, товарищ генерал! — рапортую, опять же, с видом самой серьёзности. — Разрешит… — но договорить не успеваю. Конец фразы утопает в нежном и таком беззаботном поцелуе.

Может это и есть то самое волшебство, о котором я мечтал в детстве? И, может, возможно, хотя бы робко надеяться, что это та самая магия, о которой она мечтает сейчас? Хотя… вряд ли. Всё не бывает слишком хорошо. Или бывает, но недолго. А может все неприятности, уготованные на мой век, уже случились и впереди то, о чём, всё-таки, можно мечтать, не боясь сглазить? Слишком много вопросов. Слишком много…

— Слушай, — наконец отпрянув от моих губ, неожиданно серьёзно заговорила Кристина, — пошли к тебе?

— Тебе здесь плохо? — удивился я, ведь это место — наше любимое.

Небольшой береговой выступ, подмытый снизу, немного нависающий над речкой. От посторонних глаз со стороны станицы укрывают деревья, а по другую сторону реки никто не ходит. К тому же, место это располагается недалеко, как от Кристининого дома, так и от моего — почти посередине. Потому, здесь мы бывали часто и подолгу.

— Хорошо, — театрально развела она руками, подставив ладони небу, — только дождь начинается!

Я прислушался. И вправду! Слышится негромкий редкий шорох — по листве начинают барабанить первые капли. Кристина набрасывает лёгкую кофточку, я натягиваю свои бессменные ботинки и мы, сначала спешно идём, но, по мере того, как дождик усиливается, набираем темп и, в конце концов, переходим на бег. Залетаем ко мне домой уже тогда, когда накрапывание уже переросло в полноценный ливень, который во всю вбивал в землю летнюю пыль, наметенную с окрестных иссушенных полей, дававших некогда богатый урожай, а ныне заброшенных и сначала поросших сорной травой, а потом утративших и её. Лишь небольшие участки обрабатываемые жителями Старого поселения напоминали о том, как могло и должно было бы быть.

— Промокли? — увидев нас в прихожей, формальничает отец.

— Здравствуйте, Сан Саныч, — звонким голоском отзывается Кристина, стаскивающая промокшие тряпочные туфельки, носочком в пяточку. — Как видите! Вот зарядил как!

— Да, — покосился он в окно. — Ну, хоть пыль прибьёт…

Он на секунду задумался, ещё раз посмотрел в окно, отставил пышущую паром чашку на тумбочку, молодецки хлопнул себя по коленям и поднялся с кресла.

— Ладно, — возвестил он, скорее в пространство, чем нам, — дождь не дождь, а идти надо!

— Куда это? — скептически кошусь на него, стягивая промокшую насквозь футболку.

— Куда-куда… На Кудыкину гору! — шуточно гаркнул он на меня, жестом попросил посторониться, быстро впрыгнул в свои сапоги, припасённые как раз на случай непогоды, распахнул входную дверь. — К Жанне я обещал зайти, на чай! — пояснил он и вышел в дождь.

— На чай? В такую дождяру? — как-то потерянно бурчу себе под нос.

— Дурачок, — шепчет в самое ухо Кристина, обнимая сзади.

— Кто, батя?

— Ты дурачок! — говорит она уже чуть громче и игриво кусает за мочку.

— Чего это?

— Того. Он, просто нас оставить вдвоём решил…

— Зря он, — подмечаю несколько виновато. — Всё-таки дождь такой…

— Ну, это он так решил. А нам нельзя его расстраивать! — чуть повернула она меня в сторону моей спальни. — Папа плохого не посоветует! — чуть кряхтя проговорила она и подтолкнула меня вперёд.

— Ну, только ради папы! — весело бросил я через плечо, извернулся, подхватил её на руки. Кристина слегка взвизгнула и обхватила мою шею своими тонкими ручками.

— Хорошо, — согласилась она. — Я тоже — «только ради папы»!

Надо сказать, в отличие от личной жизни, на трудовом поприще успехи у меня были сомнительные. Конечно, лишь в разрезе моей нынешней жизни, здесь, в Старом поселении. Если бы я имел подобные результаты там, в городе, из которого благополучно сбежал, то мною должны были бы гордиться, как я сам, так и мои родные и близкие. Всё дело в том, что первого августа прошли, так называемые выборы в совет станицы. Хотя, как выборы…

Совет станицы представляет собой нечто вроде администрации, только своего рода чиновников, не назначают, а выдвигают сами жители. По одному от каждых десяти домов. Получается нечто на вроде кандидатов, а потом и депутатов от избирательных округов. Всего в совете было 34 человека. Теперь, поскольку заселённых домов стало больше, так как за последние месяцы в станицу приехали новые поселенцы, в том числе и мы, членов совета стало 35. И, как ни странно, одним из них, был избран и я.

Безусловно, я не был самым авторитетным жителем на нашем «десятидомовом избирательном пятачке». Наиболее уважаемым считался Фёдор Ильич, занимающийся выделкой кожи. Однако, по традиции, никто не имел права занимать место в совете два полугодовых срока подряд. И потому, Фёдору Ильичу воспрещалось. А из остальных, были в основном женщины, которые предпочитали ограждать себя от управленческих и сопутствующих полемических ненужностей, дети, да совсем уж легкомысленные мужчины в количестве трёх человек.

В итоге, остался наш дом и три кандидатуры — моя, Серёгина и, соответственно, Сан Саныча. По логике вещей, в совет должен был идти отец, как самый мудрый и опытный. Изначально его-то и хотели делегировать. Однако, он от почетной обязанности отмахнулся, словно от назойливой мухи, Серёга тоже не изъявил особого желания брать на себя такое бремя. Хотя, выразился он, конечно, гораздо проще, сказав: «Да, на хрен оно мне надо?» Вот и получилось так, что попробовать себя в роли одного из членов совета пришлось мне. Почётно, скажите? Может быть, может быть… Тем более, в так называемом, цивилизованном обществе. Но, здесь это была отнюдь не привилегия, а напротив — обязанность, связанная со многими неудобствами. Например, в отличие от городов, здесь власть не освобождала от работы, а была, как бы, в довесок.

Проще говоря, мне приходилось работать три дня в неделю, точно также как и раньше, и плюс к этому думать о судьбе станицы в перспективе. Принимать определённые решения, курировать определённые отрасли, следить, чтобы необходимые для всеобщего выживания работы выполнялись, варьировать количество человек должных делать то или иное. В общем, когда я понял, с чем столкнулся — впору было процитировать Серёгу, возопив во весь голос: «На хрен мне оно надо?!», но было уже поздно. Став советником, я осознал, что совсем не готов нести ответственность за кого-то кроме себя, но другого выхода, кроме как научиться этому, у меня, по большому счёту, не было и нет до сих пор. А потому — учусь. Уже две недели как…

Вот и сейчас, собравшись за тем самым столом, где меня впервые представили местному сообществу, мне, благо не одному, а коллегиально, пришлось пройтись по всей повестке относительно следующей недели. Большинство советников уже занимали данные посты, однако, имелись новенькие и кроме меня. Всего трое. Одного из них я очень рад видеть среди присутствующих. Этот кто-то — дорогой моему и, как выяснилось, не только моему сердцу, Спиридон Ривман. Спиридон стал очень уважаемым станичником почти сразу. Сначала, благодаря россказням о его великодушии, от тех, кто когда-то нашёл приют в его бараке, а потом и подтвердив его, за время своего проживания в согласии с местными жителями.

Второго человека я тоже знаю и знаю хорошо. Но, как к нему относиться в данном конкретном случае — пока не совсем понимаю. Как к потенциальному родственнику или просто, как к коллеге. Это «Табакерка». Точнее Михаил Юрьевич Санин, но смысла это не меняет.

Третий советник без надлежащего опыта — человек, появившийся в станице вскоре после того, как здесь обосновались мы сами. Зовут человека Яша. Ему как раз стукнуло 50. Страдает излишней полнотой, как следствие, одышкой, а также скоротечной потерей волос, кою пытается скрыть вечным приёмом всех начинающих лысеть мужчин, под названием «зачёс». Как по мне, соображения, по которым соседи выдвинули его на этот пост — совсем неясные.

Яша — человек малоприятный. Жадный, ленивый, пронырливый, в общем — жид, в самом, что ни есть, ругательном понимании этого, не совсем толерантного, определения. В том, что в шутках про евреев есть-таки доля правды, я понял, познакомившись именно с Яшей. Если взять Спиридона, который тоже еврей, но готов помочь всем и каждому, то от Яши, как говорится, «зимой снега не допросишься». Переселившись в Старое поселение, он, поначалу, отказывался даже понимать сам принцип того, что люди здесь должны работать бесплатно. И ему было совершенно неважно, что какие-то пятнадцать часов потраченного на общественных работах времени, дают право пользоваться всеми здешними благами. Его жидовская душонка не принимала ценностей, не обременённых монетизацией. Потому он, по первой, интенсивно делал запасы, сгребая всё нужное и ненужное с полок магазина, чтобы, не дай Бог, тот, кто работал меньше или на менее сложной работе, не унёс домой больше него. В общем, я никогда не переваривал данного типа и сейчас оказался весьма расстроен тем обстоятельством, что мне придётся видеться с ним, как минимум раз в неделю.

Зато радует, что в совет вернулся Леший. Последние семь лет он ежегодно выдвигается своими соседями как их представитель. И, главное, что за всем этим сборищем такой разномастной публики, уполномоченной принимать жизненно важные решения, приглядывает бессменный староста Иван Иваныч, который, к слову, тоже должен избираться. Но на это уже лет десять назад все плюнули, поскольку всё равно каждый год станица почти единогласно выбирала именно его. Сейчас время на это уже не тратят. Станичники лишь условились, что если Иваныч перестанет их устраивать как староста — они выберут нового. Однако никто об этом никогда даже не заикался.

Староста имеет определённые полномочия, но, по большому счёту, выполняет представительские функции. Ведёт переговоры с главами других поселений, периодически берёт под контроль те или иные вопросы внутристаничного характера. В общем, Иваныч был и остаётся честью и совестью местного строя, в справедливости решений и бескорыстности мотивов которого уже давно никто не сомневается.

Остальных же я знал, не сказать чтобы, постольку поскольку, но и не очень хорошо. Безусловно, с авторитетными станичниками я был знаком, в основном пересекался по работе. Но дружбу я, всё-таки, водил, либо со старыми знакомыми, либо с теми, с кем меня свела судьба в первые дни, когда ещё только свыкался со своей новой жизнью.

— Так, — удовлетворённо положил ладони на столешницу Иваныч, — ну, вроде всё? — скорее утвердительно, нежели вопросительно говорит он, окидывая взглядом присутствующих, после того, как последний вопрос был решён.

— Можно ли выступить вне повестки? — подаёт голос Яша Будницкий, и я не без радости вижу, что у меня достаточно единомышленников — примерно треть собравшихся мученически подкатывают глаза.

— А надо ли? — вроде бы про себя, но так, чтобы слышали и другие, спрашивает Леший, и по столу проносится волна приглушённых смешков.

— Ну, валяй! — откидывается на спинку стула Иваныч, в ожидании долгого повествования.

— Спасибо, — слегка склонил голову Яша и одарил Лешего мстительным взглядом. — Вопрос, который я хочу поднять, может показаться простым, но он затрагивает основной столп нашего станичного общества — справедливость.

— Да? — тягуче вопрошает Иваныч, сдерживая улыбку.

— Да, Иван Иваныч! — делая вид, что не замечает издёвки, продолжает Будницкий. — Я хочу сказать, что члены этого совета делают для станицы больше, чем кто-либо другой! И при всём при этом, не освобождаются от основной работы. Хочу заметить, даже в Государственной Думе…

— Яша, — устало перебивает его Леший, — иди в жопу!

— Это, конечно, не дипломатично, — вновь берёт слово станичный староста и чуть смущённо, на какую-то долю секунды, опускает глаза, — но, всё же, поддерживаю предыдущего оратора! Кто ещё поддерживает?

Больше никто Яшу не посылал, все просто подняли руки. На том, моё первое заседание было окончено и, надо сказать, вся эта политика начинала мне нравится. Главное, чтобы Яша был рядом…

Хорошо, когда есть тот с кем можно поделиться своей радостью. Раньше у меня для этой цели был лишь один человек — Серёга. Когда со мною случалось что-то позитивное и необычайное — я всегда делиться этим именно с ним. Правда, делился не сразу. Я заходил к нему в кабинет, делал некую затравочку, недоговаривая основных моментов, дабы подогреть интерес к теме, а уже вечером, за бутылкой чего-нибудь горячительного, выкладывал всё, уже, как на духу. А ещё хорошо, когда есть человек, которому можно поведать о своих горестях. Таким человеком для меня был, опять же мой друг детства. Правда, в случае с неприятными известиями, я рассказывал всё сразу, а уже вечером, в полутёмном прокуренном помещении какого-нибудь бара, за липким столиком, тема, как следует, муссировалась. Причём, от количества выпитого напрямую зависела оценка тех или иных обстоятельств и выводы, которые при данной ситуации следует для себя вынести.

Иногда, что в одном, что в другом случае, таким человеком для меня становился отец. Однако, с ним, почему-то, мне было некомфортно говорить на сто процентов откровенно, а потому, по-настоящему я изливал душу, только тогда, когда ещё перед поездкой к нему как следует накачивался спиртным. Плюс — прихватывал определённое количество с собой, чтобы поддерживать необходимое для задушевной беседы состояние.

Выговорится, особенно когда тебя что-то гложет — сродни уколу сильнейшего обезболивающего, задыхающемуся от страданий человеку. Ведь, если вовремя не выплеснуть копящиеся и утрамбовывающиеся друг к дружке эмоции и смурные размышления, они, в конце концов, могут просто разорвать исстрадавшийся мозг изнутри, подобно тому, как газовый баллон взрывается от избыточного внутреннего давления. Именно для того, чтобы предотвратить взрыв, во всех полых замкнутых системах есть специальные клапаны. Раньше у моей системы их было два. Одним я пользовался чаще, другим реже. Теперь у меня появился ещё один, готовый работать на благо моего душевного спокойствия, всегда, когда это необходимо.

Впрочем, я для Кристины, был точно таким же человеком, с которым можно без смущения поделиться всем. И горем, и радостью, и, что временами было прискорбно, девчачьими сплетнями, коих небольшая станица, в семьсот с небольшим жителей, порождала превеликое множество. Как человек, отчасти, культурный, я пропускал даму вперёд и сначала выслушивал, как правило, бредовое щебетание, которое, впрочем, из её уст зачало необычайно мило, а уже потом делился своими новостями. Но сейчас только полдесятого и, как мне кажется, Кристина ещё не успела наслушаться всяких «интересностей», а потому, я рассчитываю первым поделиться своим впечатлениями от сегодняшнего заседания. Особенно, про Яшу рассказать хочется. Понимаю — злорадствовать нехорошо, но, чёрт побери, так приятно…

Вот уж и показалось здание ДК и неприметный спуск в подвальчик в правом торце с вывеской «Парикмахерская», возвещающей от том, что в подвале не только трубы и вентили. Быстро смеряю оставшееся расстояние, спускаюсь вниз и сразу же, войдя в освещённое яркими лампами помещение, победно потрясаю небольшим пакетом. Лицо скучающей без дела Кристины озаряет нежная и немного сонная улыбка.

— Что там? — кивает на бумажный пакет.

— Угадай по запаху, — чуть кокетничаю, но, впрочем, без лишних проволочек кладу свёрток на небольшую тумбочку, скрывающей цирюльничью взячину.

— Бутер? — заговорщически прищуривается Кристина.

— Лучше!

Я часто захожу к ней на работу с утра, иногда днём. Кристина трудится в парикмахерской по два дня в неделю. Ещё один день работает, где придётся, точнее, где это нужно. Пару раз мы с ней пересекались, то на уборке территории, то помогая нашим фермерам с уборкой урожая. Но это было, скорее по случайности, просто потому, что иные вакансии, на тот или иной день, были уже застолблены за другими станичниками. Дело в том, что Кристине нравились работы, к которым у меня не было никакой тяги. Например, что-то убирать, чистить, мыть. Меня всё это не вдохновляет. А потому, я, пару раз составив ей компанию, понял, что разлуку в пять часов я, как-нибудь, переживу…

Гораздо лучше, либо до, либо после работы, зайти, вот так, просто навестить и принести небольшой подарочек. Кристина почти никогда не завтракала, а потому я приноровился заносить небольшие перекусы. Ей это нравится, да и мне приятно… А почему нет? Любовь имеет много форм… Думаю, такое вот «подкармливание» — не самое дурное её проявление, по крайней мере, если смотреть через призму практичности.

— Так, что ты там притащил? — чуть отталкивает она меня, весело порхает к тумбочке и разворачивает свёрток. — Блины? — спрашивает, немного разорвав бумагу и понюхав содержимое.

— Омлет. Вчера батя травы такие пряные притащил. С омлетом — самое то. Попробуй!

— Не. Сейчас не хочу. Попозже. Может сам? Мне два — много, — на ощупь определила она, что в пакете не один, а пара рулетиков омлета и призывно протянула мне свёрток.

— Ну… — замялся я.

— Баранки гну! — перекривила она. — Давай, ешь. Говорю же — много мне будет.

— Ну, если вы настаиваете… — как бы нехотя принимаю свёрток и начинаю аккуратно расширять уже сделанный Кристиной надрыв.

— Ой-ой! — усмехается она. — Прямо, услугу оказал! Жуй, давай! Тебе ещё работать. Как собрание, кстати?

— А? А-а, да, — совсем забыл о том, чем хотел поделиться. — Яша сегодня был вне всяких похвал!

— Хмырь этот? — вдруг раздался из двери голос нежданного третьего участника дискуссии.

Это оказался Лёша — парень ставший сиротой, как я считаю, именно по моей вине, а потому, при встрече с ним я всегда испытывал некую внутреннюю неловкость, хоть и не показывал виду.

— Лёша, привет! — машу ему рукой с омлетовым рулетиком. — Чего забыл?

— А как ты думаешь? — потрепал он себя за косматую шевелюру. — Привет, Кристин!

Кристина же, в ответ, кивнула на удобное кресло, в котором, с её помощью заросшие дикари превращаются во, вполне себе, джентльменов. Лёша, без лишних слов водрузился на место и всем своим видом показал, что полностью готов к физическому преображению. Девушка укрыла своего «препарируемого» специальным фартуком, оставив торчать лишь голову, прищурилась, чуть зарылась пальчиками в Лёшину шевелюру, чтобы понять насколько волос жёсткий и как с ним следует работать.

— Кристь, извини, что отвлекаю, — решаю потревожить её, пока она ещё не погрузилась в процесс, — водичка есть, запить?

— Не, — отрицательно качает головой. — Нету. В ДК сходи, набери. И мне, как раз, принеси. Или в магазин.

— В магазин — далеко, — скривился я, хотя был он метрах в ста, не дальше. — В это набрать? — киваю на пустую полуторалитровую бутыль, стоящую на угловой тумбе и прижатую Кристининой сумочкой к стенке.

— Ага, — безучастно кивает, даже не посмотрев в сторону объекта, коего касался вопрос.

— «Ага», — карикатурно повторяю за ней, запихиваю в рот остатки омлета и, взяв пустую тару, покидаю парикмахерский подвальчик.

Резервуары с водой, в виде округлых алюминиевых баков на сто литров, с расположенным в нижней части краником, в Старом поселении были во всех станичных учреждениях, так называемого, общего пользования. Как правило, они вешались прямо на стену, цепляясь специальными приваренными крючками за намертво вбитые в кладку металлические скобы, и располагались прямо у входа, дабы каждый мог, при надобности, утолить жажду, не рыская по всему помещению. Вода в таких баках была очищенная на специальной установке, собранной местным «Кулибиным», который, в принципе, был автором практически всех здешних технологических систем.

Забор нужного количества воды, вместе с дорогой в ДК и обратно в парикмахерскую, занял не больше двух минут. Однако, вернувшись, я обнаружил, что народу в подвальчике прибавилось. Лёша всё так же сидит в крутящемся кресле укрытый фартуком, Кристина подле него, а по обе стороны от неё двое незнакомцев. Оба — примерно мои ровесники. Один, такой же коротко стриженный как и я, только с густой чёрной бородой, длина которой сильно превосходит длину растительности на голове. Шею опоясывает толстая серебряная цепь, чуть полноватый торс обтягивает чёрная футболка, на ногах синие джинсы и чёрные пыльные кроссовки. Второй, предпочёл отдать приоритет волосам на голове, дав им волю расти пока растут и убрав назад в аккуратный хвостик, очевидно, чтобы не мешали. Щёки незнакомца «номер два» не в пример «первому» были тщательно выбриты. В остальном вид был совершенно идентичен товарищу. Такая же тёмная майка, облегающая небольшое пузико, такие же джинсы и покрытые дорожной пылью кроссовки.

— А как думаешь, что с этим можно сделать? — сипит «первый», глядясь в зеркало через плечо Кристины и почёсывая свою трёхмиллиметровую растительность.

— Отрастить! — нервно бросает Кристина и пытается продолжить стричь Лёшу.

— Да, что ты копошишься там? — толкает голову парня «второй». — Ему и так хорошо! Обработай-ка лучше нас. Ты, кстати интимные стрижки делаешь? А?

— Делает-делает! — подхватил «первый». — Посмотри, как глазки загорелись! Глазки-то блядские!

— Эй! — выкрикиваю прямо с порога, наконец отмахнувшись от пелены негодования, накрывшей меня. — Вы не охренели?!

— О? А это ещё, что такое? — скривился «первый».

— Ещё один лохматый обкорнаться прискакал, — участливое пояснил «первому» «второй». — Иди отсюда, чушок! Занято!

— Валите-ка сами, пока ветер без камней! — ели сдерживаю накатывающую волнами ярость.

— Ты чё так базаришь, чухан, бля?! — огрызается «второй». — Ты кто вообще такой, тут?

— Я — член совета. А вот вы кто такие? — держу себя в руках из последних сил.

— А-а, — с важностью в голосе протягивает «второй», — ну если член, то всё понятно!

— Член, — криво усмехнулся «первый», — к шмоньке пришёл!

Лёша пытается вскочить, но «первый» грубо толкает его, буквально вдавливая парня в кресло. Кристина инстинктивно отпрыгивает в угол, сжав в кулачонке, так и не коснувшиеся сегодня человеческих волос, ножницы. Всё! Это точка невозврата. Делаю шаг вперёд, второй, третий…

— Ты чего сорвался, чушок, бля? — надменно бросает мне «второй». — Ты недопо…

Он не успевает закончить. Мой лоб вминает хрящи его носа в череп. Отшатывается, и я придаю его телу дополнительное ускорение резким ударом в скулу. Обрюзгшая туша врезается в стену, снося полки, заставленные различными баночками и флакончиками — бессменными спутниками цирюльников. Налетаю снова, снова два удара. Туша сползает на землю. Слева слышу короткий шляпок и взвизг. Оборачиваюсь и вижу, как тоненькое тельце Кристины отлетает в угол с запрокинутой головой, а «первый» отшвыривает в сторону окровавленные на концах ножницы.

— Ах ты сука! — вырывается у меня с хрипом и я бросаюсь уже на него.

Но, теперь удача не на моей стороне. Удар приходится в воздух, а противник ловко пригибается и в мою грудную клетку впечатывается здоровенный кулак. В глазах на секунду темнеет. Свет появляется лишь для того, чтобы вновь уступить место тьме после оглушительного удара в висок.

Сквозь звон в ушах пробиваются два громких хлопка. Через секунду ещё два. Пытаюсь встать. Это получается быстрее, чем вернуть себе ясность зрения. Способность навести резкость, понемногу, возвращается моим глазам, и я вижу распластавшегося на полу «первого». На его спине расползаются два мокрых пятна. Верчу головой. Вижу сидящую в углу Кристину. Вопросительно киваю, мол — всё хорошо? Та испуганно трясёт головою. Смотрю влево. Волосатый там же, где я впечатал его в стену, только, в какой-то, неестественной позе. Майка мокрая. Почему? Наконец гляжу прямо перед собой — туда, где только что сидел Лёша. Кресло повалено. Фартук так же на нём, только скособочен. Из под него свисает рука, отягощенная пистолетом, источающим тоненькую струйку дыма. Распластавшиеся тела, мокрые чёрные майки, пистолет… Нет — я был неправ. Точка невозврата была ни одна и не тогда, когда я подумал. Насколько мне помнится, выстрелов было четыре. Многоточие, получается…