Сначала исчезли пчёлы…

Глава 25. Яркие мазки…

В детстве, начиная с самого раннего и заканчивая тем возрастом, когда родители стали разрешать мне пользоваться общественным транспортом, без сопровождения, меня возили к бабушке на другой конец города. Тогда природу ещё можно было назвать Природой, с большой буквы, и на окраине она была куда лучше, чем в загазованном центре. К тому же, бабушка жила в той части, где преобладал частный сектор, соответственно и уклад жизни там был несколько иной, чем в районах бетонных многоэтажек. Развлечения, соответственно, тоже были сродни сельским.

Так, практически всё лето, я проводил вдали от шума автомобилей и иных прелестей центра многомиллионного города. Помимо бабушки, присматривать за мной должны были отец с его младшим братом. Однако, в отличие от школьников, у взрослых дядей нет летних каникул, и они вынуждены каждый будний день уходить на работу до самого вечера. Ну, а бабушка пребывала уже не в том возрасте, чтобы следить за сорванцом «от и до», к тому же дел по хозяйству у неё было всегда невпроворот. А потому, летом я был как подорожник — сам по себе, и нельзя сказать, чтобы меня это как-то огорчало. Напротив — было весело. Ведь, точно так же, к бабушкам и дедушкам на лето свозили и других детей, плюс местная шпана тоже была, вполне себе, весёлой и интересов схожих имелось огромное количество.

Как раз там я впервые испытал то, что принято называть любовью. Не знаю, было ли это именно то самое чувство или же просто в организме двенадцатилетнего мальчика стали происходить первые гормональные изменения, но однажды я понял, что к одной из местных девчонок меня начало тянуть, прямо-таки, патологически. Девочка была младше на год, звали её Люсей и, как назло, дружила она с моим тамошним товарищем. Кодекс «пацанячей» чести, предписывающей друзьям не ссориться из-за девок и врождённая стеснительность, от которой мне удалось избавиться только к совершеннолетию, не давали мне признаться Люсе в своих чувствах. Однако, несмотря на все «но», тянуть меня к ней не переставало.

Это была, какая-то, прямо-таки, физическая зависимость, которую в следующий раз я испытал лишь ближе к старшим классам, но тогда я уже знал, что это. А вот в двенадцать лет мне всё казалось в новинку и, я всерьёз думал, что моё сердце может не выдержать неразделённой детской любви. Правда, поболело детское сердечко всего недели две. Потом, как ни странно, мой товарищ перестал гулять с интересующей меня особой и, одновременно с этим, к ней пропал и мой интерес. Хотя, как потом выяснилось, девочка тоже дышала ко мне неровно, что, кстати, и стало причиной расставания с бывшим ухажёром. Саму девочку я уже и не помню, разве что только имя. А вот то чувство — такое нежное, но, одновременно, неприятно и тоскливо посасывающее нутро и не дающее найти спокойного местечка — я помню до сих пор. И, что самое страшное, я начинаю испытывать его снова.

С момента моего похода за сигаретами к Мише Табакерке и знакомства с его дочерью прошли почти две недели. И за это время, то глупое тоскливое чувство, которым меня заразила ещё в детстве мерзавка по имени Люся, сначала пустило свои ростки, щекочущие изнутри солнечное сплетение, а потом, каждый день стало разрастаться и заполнять мой организм своей ядовитой колючей порослью, в геометрической прогрессии. Я даже стал вспоминать об алкоголе, который мог, хотя бы на время, решить данную проблему. Однако, спиртного в станице не водилось и я всё больше превращался в унылое задумчивое создание, с тягой к бесконечным походам в гости к местному табачнику. Надо сказать, что Миша оказался, действительно, весьма общительным и весёлым мужиком и, отнюдь, недурственным собеседником. Потому эти походы не были, лично мне, сколь-нибудь тягостными, да и хозяину дома моя компания, судя по всему, пришлась по вкусу.

В третий мой визит, к посиделкам присоединилась-таки воздыхаемая мною особа и, после, составляла нам компанию каждый раз. Однако, большего, чем болтовня и многозначительные переглядывания, не происходило. Весьма престранно, но во мне вновь пробудилась та самая робость, коей я страдал в детстве, а потому, по непонятной мне самому причине, я стеснялся предложить девушке прогуляться наедине. Хотя, всякий раз уходя от Табакерки, я был убеждён, что она согласилась бы, и обещал себе, что в следующий раз непременно поговорю об этом с Кристиной. Однако, приходя в гости вновь, я опять робел и молниеносно забывал о данном самому себе обещании. И от подобного положения дел моё душевное состояние можно было назвать гнетущим томлением, что, в отсутствии алкоголя, разгоняло лишь задорное мужское общение, либо работа, занимающая собой всё моё сознание.

Однако, сегодня работа такова, что мне только и остаётся, что думать о своих чувствах и нереализованных возможностях, на пути продвижения отношений на принципиально новый уровень. Проще говоря, работа заключается в том, чтобы большую часть времени просто ничего не делать. Но с условием — ничего не делать нужно в строго определённом месте — единственном на всю станицу магазине. Представляет он из себя два отгороженных друг от друга стеной помещения. Первое — непосредственно торговый зал. Хотя, определение «торговый» не отражает сути, поскольку здесь всё бесплатно, по определению. Второе — склад. В первом помещении по всей длине тянутся многоуровневые стеллажи, заставленные различного рода продовольственными и хозяйственными товарами, с довольно узкими просветами, для того, чтобы меж ними мог пройти человек, максимум два. Вдоль стен стоят холодильные камеры с продуктами, для коих комнатная температура губительна. Например — мясо, рыба, которую, кстати, разводит наш сосед, и некоторые скоропортящиеся овощи.

Моя же задача заключается лишь в редкой инспекции всего этого хозяйства и, при опустении той или иной секции, восполнении её со склада. С учётом того, что никто про запас много не набирает (так здесь не принято) я, в основном, сижу, погружённый в свои собственные мысли. Товар мне пришлось принять лишь однажды. Примерно в десять утра, Серёга, который довольно часто подвозил в магазин различные нужности, ненадолго скрасил моё одинокое уныние. Он привёз партию керамических кухонных ножей, что делал местный мастер и помог расставить мне их на полку. Потом и он уехал, вновь оставив меня одного. Покупатели ничего не покупали, а просто брали с полок то, что им было нужно и иногда, для проформы, интересовались моими делами. Я, сухо улыбаясь, отвечал, что всё хорошо, и они, удовольствовавшись дежурной фразой, покидали магазин.

Хотя, сейчас отсутствие покупателей мне на руку. Сегодня Кристина работает в первую смену, то есть — с восьми. Сейчас уже начало второго, а значит, уже она должна освободиться, а значит, и зайти в магазин. Я знаю, что её отец всегда просит прихватить по дороге то или иное для готовки, либо хозяйства. А Кристине, как раз по дороге. Работает она в здешней парикмахерской, совсем недалеко, метрах в трёхстах от магазина.

Так что, по идее, она уже должна была зайти. Смотрю на часы — 13:23. Странно. Неужели за 23 минуты нельзя преодолеть триста метров? Где её носит? Впрочем, смогу ли я продвинуться хоть на шаг ближе к ней, если столько дней просто стоял на месте — вопрос открытый. Может, как всегда, буду, словно дурачок, трещать на отрешённые темы, усердно делая вид, что Кристина интересует меня лишь как собеседник. Конечно, и поболтать с ней есть о чём — девушка весёлая и эрудированная, но, почему-то мне хочется говорить с ней о всяких глупостях, о которых обычно щебечут влюблённые и от того кажутся со стороны, как минимум, умственно-отсталыми. 13:47. А её всё нет. Наверное, уже и не будет. Печально, но, может это и к лучшему. По крайней мере, не буду корить себя за ещё один упущенный шанс…

Об открытии входной двери возвещает подвешенный над ней колокольчик. В нетерпении вскакиваю с продавленного кресла в дальнем от входа углу зала, всматриваюсь в щели меж заставленными полками. Убедившись в бесперспективности такого занятия, иду вдоль торцов высоких стеллажей. На секунду мне кажется, что вижу именно Кристину, сердце подпрыгивает, но уже через секунду опускается на своё привычное место. В магазин зашла наша соседка, что живёт в паре домов от нас и периодически заходит в гости, так, поболтать о том, о сём… Мы никогда не отказывали ей в компании. Ведь женщина она одинокая, детей нет. Даже поговорить, по сути, не с кем. А тут мы, новые люди. Очевидно, «старые» уже наслушались. А мы ещё нет — вполне интересно проводим время за чаепитиями. Надо сказать, что, по моему скромному разумению, Жанну, а именно так зовут вхожую в наш дом женщину, прельщает отец. Ей около сорока, довольно красива — длинные русые волосы, увесистая высокая грудь, приличная фигура. Отец — хоть и старше, но тоже неплох собой и вовсе не выглядит на свои годы. Оба одинокие. Они были бы неплохой парой. И, думаю, она это понимает. Не зря же так часто заходит «просто поболтать»…

— Добрый день, — машу ей со своего конца зала.

— О! Игорь! — удивляется она. — Ты сегодня здесь работаешь? — то ли спрашивает, то ли утверждает соседка, расплывшись в свойственной её умилительной улыбке.

— Как видишь, — с видом воплощенной безысходности развожу руками. — К сожалению, другие места на этот день «забили» раньше, чем я удосужился это сделать.

— Отчего столько пессимизма? — удивилась она, медленно приближаясь. — Когда я здесь работаю — мне вполне-таки нравится. Хорошо, спокойно…

— Скучно! — поясняю свою печаль.

— Ну, это кому как…

— Кому как, а мне скучно.

— Ладно, — нежно хлопает меня ладонью по груди, — развеселю. Про профессора вашего знаешь?

— Чего «знаешь»?

— Выпустили.

— Да ну! — не верю своим ушам. — Правда?

— Правда. Сегодня приезжал врач из Демьяново. То ли психолог, то ли психоаналитик. Тесты проводил разные, долго беседовал с ним. В общем, сказал, что не опасен наш «маньяк». Мол, некое расстройство душевное у него имеется, но это, скорее из-за того, что его под замок посадили. А насчёт кого прибить — на это он вряд ли способен. Правда, Леший сказал, что будет приглядывать за ним. Настоял на том, чтоб на первое время профессора с ним поселили. А то, Леший у нас один живёт. А так — веселее! И поговорить есть с кем и проверка бдительности.

— Да уж, — изумляюсь её рассказу. — Надо будет повидаться, а то, нас, ведь, и не пускали к нему даже.

— Повидаетесь ещё, — улыбнулась Жанна. — А, что это у тебя здесь так пусто? Совсем никого нет?

— Ну, — слегка растерялся, — ты, вот, есть…

— Я-то есть, это да… — как-то задумчиво проговорила она и стрельнула глазками по двери на склад. — Я тут не нашла кое чего, — кивнула она на оставшиеся позади стеллажи, — может на складе завалялось?

— Не знаю, — признался я. — Я ничего нового не выставлял, кроме ножей кухонных. А так — всё что было, то и есть. А что ищёшь?

— Да, долго объяснять, — как-то пространно ответила Жанна. — Надо посмотреть. Пойдём, вместе поглядим.

— Ну, пойдём… — соглашаюсь, не совсем понимая, что же именно хочет найти на складе соседка, но покорно следую за ней.

Мы минуем арку двери и идём вглубь комнаты, тускло освещённой лампами холодильных камер. Вдруг Жанна резко останавливается, оборачивается ко мне лицом и я, от неожиданности, почти врезаюсь в неё.

— Ой! — инстинктивно вырывается у меня звук, обозначающий так много, но в данном конкретном случае — недоумение.

— «Ой»! — тихо повторяет Жанна и делает маленький шажок ко мне, упираясь в солнечное сплетение своей увесистой грудью.

— Я, это… — бормочу нечленораздельно, пытаюсь сделать шаг назад, но встречаю сопротивление — женские пальчики цепкими крючками подцепили передние карманы моих штанов.

— Ну, не будь ты как маленький! — жарко шепчет она и ещё плотнее прижимается к моему телу. Довольно поднимает глаза, почувствовав животом моё мужское, напрягшееся.

— Жанна, я…

Но договорить я не успеваю. Её губы, буквально, впиваются в мои, а горячий язычок ловко ныряет в рот, и я вмиг забываю, что хотел сказать. Чувствую, как её руки скользят под моей майкой. Мысли скачут, как взбесившийся табун мустангов. Тоненькая ладошка находит щель между ремнём моих бессменных камуфляжных штанов и животом — умело проползает глубже, нащупывая твердь. Задыхаясь от страсти, которой не было в моей жизни так давно, я забываю про все. Про воздух, землю, воду, остаётся лишь огонь… Забываю про колокольчик, звон которого проносится мимо моего сознания. Я весь поглощён пламенем. Вокруг пламя, во мне пламя, я сам — пламя…

— Ой! — доносится, будто откуда-то издалека, хотя, на самом деле, из проёма открывшейся двери в торговый зал.

Моё сознание на миг перестаёт быть огненным хаосом.

— Извините, что помешала, — раздаётся знакомый звонкий голосок, за которым следует сильный хлопок дверью.

Знакомый голос… Голос Кристины… Твою же мать! Слышу негромкий игривый смех откуда-то из района своей груди.

— Попались! — задорно констатирует Жанна. — Вроде ушла, продолжим? — не терпящим возражения тоном спросила она и снова сжала твёрдое, горячее.

— Нет, не продолжим! — с трудом вытаскиваю её руку из своих штанов. — Извини, Жанна, не могу… — говорю прямо в непонимающие, что происходит глаза, и выбегаю со склада.

Магазин пуст. Вылетаю на улицу. Смотрю влево-вправо: дядя Витя — эпилептик, Тамара из котельной, Борис — такой же перекати-поле, как и я, какой-то незнакомый дядька… Кристины нет. Чёрт возьми! Наверное, сегодня я, даже без слов, сумел сказать ей гораздо больше, чем рассчитывал. Жаль только, совсем не то, что хотел на самом деле…

Не могу сказать, что повергнут в великое горе — нет. Всепоглощающее меня чувство, скорее схоже с досадой. Знаете, как будто стоял-стоял на остановке, долго ждал транспорт, решил по-быстрому метнуться за сигаретами в магазинчик, что в двадцати метрах — отбежал, буквально на минутку, а твой автобус уехал прямо из под носу. Знакомо? Примерно такое же чувство, только в тысячу раз сильнее и ярче. Ведь, сложись обстоятельства несколько иначе — всё могло бы быть совсем по-другому, и я был бы вполне себе счастлив. Например, не приди Жанна в магазин и не схвати меня за яйца. Или приди она в него до того, как я стал воздыхать по дочке табачника. Тогда бы — ходил себе, развлекался с, вполне себе сочной, соседкой и горя бы не знал. Или, не знай я вообще Кристины… Пойди я тогда, в самый первый раз, не к Мише Табакерке, а в этот самый, чёртов, магазин? Всё могло бы быть по-другому… Но, так уж сошлись звезды. А им, как известно, плевать со своей высоты на людские «хотелки» и «размышлялки». Звёзды есть звёзды. Они вершат чужие судьбы, хотя, скорее всего, даже не догадываются об этом. Если бы догадывались, наверняка потешались бы над нами и нашей глупостью так, что по ночам небосвод сотрясался бы от их далёкого хохота. Звёзды, мать их… Что им до нас? Да, точно так же как мне до них… Меня больше интересуют люди.

Смена закончилась — я свободен. И теперь, коль уж, мои собственные, наиболее важные для меня дела окончательно загублены, можно озаботиться делами другого человека. Наверное, ему-то как раз, простых дежурных вопросов, на вроде: «Что новенького?» — очень не хватало.

Чтобы преодолеть расстояние до дома Лешего мне хватило десяти минут. Обитает здоровяк на три улицы вверх от Центральной, в северо-западной части станицы. Найти жилище не составило труда. Во-первых, я у него в гостях уже был. А во-вторых, у дома есть весьма примечательная отличительная от остальных черта — над крышей весело развевался на тёплом летнем ветру «Весёлый Роджер». Сам хозяин жилища пояснил, что это подарок от местных портных, в честь его сорокового дня рождения. «Юбилейный дар» Леший решил не прятать от чужих глаз, а, наоборот, вывесить на всеобщее обозрение. Так, уже полтора десятилетия, пиратский стяг является местной достопримечательностью. «Роджер» сегодня особо весел. Ветер колыхает флаг таким образом, что кажется — череп смеётся. И над кем бы он мог потешаться? Ну, конечно! Над тем же ещё… Костлявый сучонок!

Миную калитку, смеряю выложенную пластушкой дорожку, ведущую прямиком к крыльцу. Стучу костяшками в косяк и, не дожидаясь ответа, вхожу в дом.

— Хозяева! — кричу, будто ищущий помощи заплутавший в лесу путник. — Леший! Ау!

— А Лешего нет сейчас, — слышу из кухни голос профессора и приближающиеся шаркающие шаги. — Он сейчас… Игорь! — прерывает он предложение на полуслове и буквально бросается мне на шею, заключая в объятия. — Игорь! Как же я рад тебя видеть!

— Я тоже, профессор! Я тоже! — дружественно похлопываю старика по спине. — Как вы? Простите, что не навещали. Не пускали нас…

— Да полно, полно! — замахал он руками. — Я знаю, знаю. Ой! — почти выкрикнул он. — Чего мы в проходе-то стоим? Пойдём в кухню!

— Пойдёмте, — соглашаюсь и следую за семенящим впереди Виктором Ефимычем.

— Перекусишь? — с ходу интересуется он.

— Нет, спасибо. Я не голоден, — деликатно отказываюсь и усаживаюсь на стул, Ефимыч садится напротив.

— Ну, про меня ты, наверное, знаешь, если пришёл. Ты ведь не к Лешему заскочил, правильно?

— Правильно. Я только сегодня узнал.

— А меня только сегодня и выпустили.

— Мне говорили — к вам врача вызывали.

— Ой! — отмахнулся профессор. — Это долгая история! Давай потом, как нибудь! У вас-то как дела? Устроились?

— Да, нормально всё.

— Чего-то, по тону, кажется мне, что не всё так уж и нормально, — уловил минорные нотки в моём голосе проницательный старик.

— Да… — отмахнулся уже я. — Ерунда.

— Да, ну? — хитро глянул на меня Ефимыч. — Меня так просто не проведёшь! — погрозил он пальцем. — Чувствую — женщина?

— Как догадались?

— Молодой человек, — снисходительно покачивает он седою головой, — я достаточно на этом свете пожил, чтобы видеть такие вещи с первого взгляда. Чего? Не срастается? Или натворил чего?

— Честно? — вдруг решаю вывалить всё накопившееся разочарование.

— Ну, конечно! — даёт карт-бланш профессор.

— Не срасталось. Тупил, потому что. А потом, на её глазах чуть другую не трахнул! — выдохнул я. — Это в общих чертах.

— Хм… — даже не хмыкнул, а крякнул он от неожиданной информации. — Вы превзошли мои ожидания. Браво! Хотя, конечно, — с запозданием осёкся он, — всё печально. Что делать думаешь?

— А чего тут поделаешь? Всё! Кончилось, так и не начавшись. Финиш…

— Знаешь что, Игорь — финиш обычно там, где ты сам его обозначишь. Может, рано ты руки опустил? Попробуй — поговори с ней.

— Поговорить? Да она со мной и разговаривать не будет!

— Если не будет — значит ты ей небезразличен! А это тоже результат. Попробуй, что тебе стоит?

— Не знаю…

— Ну, а почему нет? Знаешь, о неиспользованных возможностях обычно жалеют гораздо больше, чем о неудачных попытках…

— Знаю… — согласно покачиваю своей глупой головой. — Хорошо знаю. Наверное, лучше, чем хотел бы…

— Игорь, — вдруг, очень серьёзно заговорил профессор, — ты ведь знаешь, в чём меня обвиняли?

— Бред какой-то…

— Нет, — покачал он головой. — Не бред. Это правда.

Я хотел было возразить, но увидев глаза старика, в которых была, одновременно, и боль и холодный металл, я лишь прикрыл рот, уставшись на собеседника.

— Игорь, — продолжил профессор, — я действительно убил этих студентов. Но, это были не люди — это мрази, которых породила безнаказанность. Я не жалею… Правда, не жалею. Иногда мне кажется — право на жизнь надо доказывать.

— Если не секрет, — наконец собрался я с духом, — за что?

— Жена, — пожал плечами старик. — Она работала в нашем университете, только на другой кафедре. Эти уроды довели её до сердечного приступа… Я ничего не смог поделать, чтобы этого не допустить. Точнее — я не знал, что именно нужно делать. Теперь знаю, но поздно… Я смог лишь попытаться успокоить своё сердце.

— Ну, и как?

— Никак. Половина сердца всё равно умерла вместе с ней… А вторая, хм… — чуть усмехнулся профессор, — скажем так, она не тяготеет от греха. Сделать мир чище — это не грех. Весь мой грех в истории…

— Истории?

— Да, в этой книжице, — похлопал он себя по внутреннему карману, в котором неизменно лежала его рукопись. — Здесь моя личная история, начиная от того дня, когда умерла половина моего сердца и заканчивая тем, как умерли эти восемь ублюдков. А ещё, здесь размышления — почему в нашей стране могли родится такие маргиналы, и почему они могли учиться в Федеральном университете — а это уже история нашей страны…

— Я в шоке… — признался я.

— Да, понимаю, — покачал головой профессор, — но, я вижу, ты меня не осуждаешь. А знаешь почему? — я лишь отрицательно повертел головой. — Потому, что ты знаешь, что я прав. А еще, потому, что твоё сердце тоже начинает умирать. Ступай к ней. В твоём случае, всё ещё впереди. Вы ведь живы, оба…

Третья сигарета пошла… Уже дурно становится. Будь это обычные сигареты, которыми травят табачные конгломераты весь цивилизованный мир, мой организм справился бы с никотиновым ударом на «раз-два». Но у меня между пальцами зажата маленькая сигарка от Табакерки, а это реальная мини-бомба, дающая столь ощутимое насыщение, всем тем, от чего балдеют курильщики, вроде меня, что даже одной, иной раз хватает для передозировки. А сейчас уже третья… Я снова в нерешительности — выбросить выкуренную на треть сигарку или всё же докурить, рискуя вырвать прямо у двора производителя сих маленьких табачных чудес?

Нерешительность… Ровно, как и всю дорогу сюда. Я шёл столь долго, что мне порой казалось — ноги, трижды шагая вперёд, потом делают, как минимум, два шага назад. От дома Лешего до жилища Табакерки и, соответственно, Кристины, я брёл очень медленно, погружённый в сомнения и собственные надуманные противоречия. Что говорить? Как? А уместно ли? Вопросов мой путь, с одного конца станицы в другой, породил гораздо больше, чем ответов.

Наконец, пальцы сами расслабляются и выпускают из своего зажима тлеющий коричневый цилиндрик. Поднимаюсь с корточек, слегка пошатывает. Преодолеваю несколько метров вдоль невысокого заборчика, вхожу во всегда открытую калитку. С каждым шагом к крыльцу, по усыпанной жужалкой пешеходной дорожке, волнение нарастает. Кажется, сами органы в моей брюшине начинают вибрировать, от чего становится неуютно, почти противно. Ступаю на крыльцо, костяшки несильно, но звонко ударяются в дверь. Как и в первый раз меня гипнотизируют кольца, идущие прибойными волнами по вскрытому лаком дереву.

Почему-то в мысли врывается море. Я был там всего один раз, в детстве. Помню, обжигающие мальчишеские пяточки, облизанные волнами, округлые камни. Помню такую же детвору, резвящуюся на мелководье. Помню море, кажущееся бескрайним. Море, в котором уже не будут плескаться дети, заплывать на глубину взрослые, доставая со дна причудливые ракушки, которые остаются как воспоминания о тёплых и ласковых днях на побережье. Море, которое мы потеряли…

Наконец, дверь распахивается и мысли, с большим, чем это позволительно, запозданием, возвращаются к реальности.

— О! — деловито восклицает распахнувшая дверь Кристина. — Закончил «работать»? — ядовито выделяет она последнее слово.

— Закончил, — послушно киваю. — Знаешь…

— Пап! — не давая мне договорить, призывно кричит через плечо.

— Чего ты орёшь?

— Папу зову. Ты же к нему, правильно?

— Нет. К тебе.

— Чего это? — деловито скрещивает она руки, подпирая свои небольшие упругие груди.

— Поговорить хотел, — пожимаю плечами, инстинктивно скрашивая взгляд ниже тоненькой шеи.

— И о чём же нам с тобой говорить?

— Ну, раньше находилось о чём…

— Ну, то раньше.

— А что изменилось?

— Ничего не изменилось! Папа! — снова зовёт отца, однако, уже не так громко, как в первый раз.

— Да, погоди ты! — начинает нарастать во мне раздражение. — Чего ты разоралась?! — позволяю себе чуть прикрикнуть на молодую стервозину.

Именно так я обозначил для себя, в данной ситуации, Кристину, которую, ещё пару минут назад, считал прекрасным созданием, если и не без недостатков, то лишь с такими, кои только добавляют свою, чуть приторную, но, несомненно, пикантную «изюминку».

— Я поговорить хочу, без воплей этих!

— А я, может, не хочу! — отчеканила она каждое слово.

— Да? — повышаю тон.

— Да! — повышает следом.

— Ну и хрен с тобой! — бросаю в сердцах.

— С тобой! — огрызается она. — И с шалавой той!

— Так вот в чём дело?

— В чём? — моментально «включает» дурочку.

— В шалаве. Тьфу! В Жанне, то есть!

— «Жанне, то есть»! — пытается кривляться Кристина. — Ты гляди — защищает!

— Никого я не защищаю! Я просто…

— Ой! — перебивает она, вскидывая вверх узенькую ладошку. — Ради Бога, избавь меня от этого! Идите — зажимайтесь, прячьтесь, трахайтесь — только меня в покое оставьте!

— Ты, что — ревнуешь?

— Я?! — театрально выпучила она свои карие глазки, на которых уже просматривался влажный блеск. — Боже упаси! Всё! Отвали от меня! Пап! К тебе пришли!

Её голос… В нём чувствуются особые вибрации. Их ни с чем не перепутаешь. Они такие знакомые, наверное, каждому мужчине, который хоть раз доводил женщину до слёз.

— Кристина! — цепко хватаю за руку девушку, уже наполовину отвернувшуюся от меня и собравшуюся скрыться в глубине отцовского дома.

— Пусти! — шепчет она, но я лишь резко дергаю её руку на себя и хрупкое тельце, повинуясь инерции следует за ней. — Пусти! — пищит она и утыкается лицом мне в грудь. Кожа начинает чувствовать влагу, пропитывающую тонкую ткань футболки.

— Кристина, — шепчу почти в ушко, — ты мне очень нравишься. Прости меня.

— Иди ты! — слышится хлюпанье.

— Пойду, пойду… — стараюсь говорить как можно мягче, при этом нежно поглаживая её мягкие волосы. — А лучше — пойдём вместе, а? Прогуляемся, хорошо? А то, Миша увидит, что ты плачешь — что подумает? Пойдём?

Вместо слов чувствую неуверенное, но утвердительное покачивание, бодающей мою грудь, головы.

— Чего ты верещишь? — доносится, откуда-то из дальней комнаты, скорее всего уборной, недовольный голос Табакерки.

— Миш, это я! — выкрикиваю как можно непринуждённее и, стараясь поглубже спрятать свои настоящие эмоции. — Мы с Кристиной прогуляемся? На берег сходим…

— Да, можете даже не возвращаться! — буркнул тот, наверное, как ему казалось, про себя, но я услышал и это меня, довольно-таки, развеселило. Кристина тоже как-то «мокро» хохотнула, там, внизу.

— Чего? — нарочно переспрашиваю, едва сдерживая смех.

— Валите, говорю! — уже в голос отвечает Табакерка и хлопает дверью, из-за которой продолжает глухо раздаваться недовольное бурчание.

Кристина, опять весело, но опять «мокро» хихикает и поднимает на меня заплаканные глаза.

— Ну, что? — стараюсь вытереть большими пальцами рук солёную влагу, но только размазываю её по скулам. — Пойдём? — девушка послушно кивает, и её пальчики пытаются обхватить мою ладонь.

Так вот такие они, оказывается, звёзды. Возможно, им и не плевать на нас? Может, они сходятся так, а не иначе, потому, что иные обстоятельства слишком тепличные, чтобы начать шевелиться? Хотя, наверное, нет. Скорее всего, они просто спускают нам своё небесное полотно, на котором мы уже сами пишем свои судьбы. И тут — как с художниками. Есть хорошие и плохие… А есть ли? Ведь, в искусстве нет объективных критериев! Наверное, в этом жанре царит вкусовщина. Картины судеб могут быть оценены широкой публикой, но быть нелюбимы своими авторами… Так бывает. Даже чаще чем хотелось бы… Но моя картина ещё не написана. Пока это только набросок. Не знаю, как досточтимой публике, но мне он начинает нравиться…