Сначала исчезли пчёлы…

Глава 17. Профессор

Скрип ручного тормоза слегка рикошетит от стен полуразрушенного коровника, который на время стал гаражом нашему трофейному УАЗику. Навстречу спешат все. В первых рядах два незадачливых грабителя Федя и Эдя. Вслед за ними, прихрамывая, шагает радостный Спиридон. Его супруга стоит чуть в отдалении, улыбается. Мы, наконец, приехали. Почти как домой… Хотя, возможно, сейчас даже лучше чем дома. Ведь, в моей квартирке меня никто не ждал. А здесь, в этом Богом забытом месте, мне даже рады… Доехали мы довольно быстро, хотя солнце уже клонилось к закату. Просто, по пути нам пришлось сделать пару остановок.

Когда я вернулся обратно к вагончику, то обнаружил, что дела с погребением Мишани «Морса» у Серёги продвигаются весьма медленно. За время моего отсутствия он сумел вырыть лишь небольшую ложбинку, похоронить в которой можно было бы, разве что, ту часть тела, которая покойному уже не принадлежала, благодаря нахлынувшему на меня безумию. В качестве лопаты Сергей использовал оторванный от обшивки вагончика лист ржавого металла. Лопатка получилась, надо сказать, вполне сносная, хоть и без ручки. Однако, земля была сухая и неподатлива. Вкупе с недостаточно жёстким самодельным совком — это сводило почти все усилия моего товарища на нет. «В канаву?» — спросил тогда я. «В канаву…» — согласился Серёга, несмотря на то, что когда я в первый раз озвучил эту мысль, он её категорически осудил. Впрочем, тогда даже я не воспринял свои слова всерьёз. Сказал и сказал, назло… Но в свете вновь открывшихся обстоятельств, те греховные мысли не казались уже такими греховными.

С практической стороны решение было оправданным. А мораль сего вопроса отошла на второй план. Конечно, сбрасывать в канаву труп мы не стали. Мы же, всё-таки, считаем себя людьми благородными… Нашли овраг, подогнали машину, сгрузили тело, присыпали землёй. Совсем немного, так, припорошили. Серёга предложил соорудить крест. Сначала я возразил, мол, а вдруг мусульманин? Но потом согласился, что крест — лучше, чем ничего. Нашли две палки, скрутили проволокой — той же самой, что вязали руки покойнику. На ней даже осталась его кровь. Получилось в меру драматично. «Нужно, что-то написать» — предложил тогда шеф. «Например?» — вдохновился я. «Ну, Мишка, погиб тогда-то, родился… А в каком году он родился?» — рассуждал мой товарищ. «А я знаю? Ты же с ним целый день любезничал!» — огрызался я. Сколько лет было Мишке — мы не знали. Но, предполагали, что чуть больше двадцати, но меньше тридцати. В итоге, написали на ошкуренной самим временем ветви, привинченной параллельно земле, следующее: «Михаил Морс. 201?—2040». Кратко, но, как нам показалось, со вкусом.

Потом была ещё одна остановка, после того как мы «похоронили» нашего «клиента» и проехали буквально пару километров. Серёга жаловался, что на душе муторно. Я заявил о наличии у меня водки — осталась почти полная бутылка от краткой посиделки в Реконструкторском трактирчике. Немногочисленные соленья я тоже забрал. В итоге — залезли на крышу, свесили ноги. Пили прямо из горла, по очереди. Изредка отщипывали зубами по маленькому кусочку солёного помидора. Водка — она, наверное, и вправду яд, как сказал бугай Дима. Убивает мозг. Благо те его клетки, что заставляют испытывать муки совести, тоже умирают. А вместе с ними дохнёт и тоска.

негромко затянул я тогда старую песню, старых панков.

«Ля-ля, ля-ля-ля» — вскоре начал подпевать Серёга и нам стало хорошо.

Мы пропили свою совесть — хватило всего ничего и стало так замечательно. Вроде бы и не было всего того дерьма, что вылилось на нас в последние дни. Не было ни горящих заживо бандюков, ни злобного старика «Теслы», ни этого полудурка «Морса», лежащего сейчас в овраге. Вроде всё как раньше — я, друг детства и хмельной ветер в голове…

— Чего так долго? — радостно спрашивает Спиридон, так только мы успеваем пожать все протянутые нам руки.

— Да, так… — отмахивается Серёга.

— Отдохнуть от вас решили! — отшучиваюсь, видя, что проницательный Спиридон уловил грустинку в голосе моего товарища.

— Ну да, ну да… — понимающе закивал хозяин сгоревшей ночлежки. — Получилось-то, хоть? — наконец, спрашивает по делу.

— Ага, даже шмотья раздобыли! — хвастаюсь, извлекая из сумки штормовку. — Извини, Спирт, твоего размера не было! Худей!

— Меня и мои тряпки устраивают, — гордо поправил он жилетку. — Так, Шимуна можно вызывать?

— Вызывай, — отвечает Сергей. — Пусть всех сразу привозит. Сниматься с якоря надо.

— Что за срочность? — интересуется Эдик.

— А тебе чего тут понравилось, что ли? — шутливо нападает шеф. — Можем тебя здесь оставить. Будешь единоличным хозяином этого замечательного коровника! — постучал он костяшками в кирпич уцелевшей стены.

— Не, — на полном серьёзе принялся объясняться Эдик, — просто я там, пока вас не было, кое-что смастерил. Вон там, — вытянул он руку, указывая на небольшую лесополосу.

— И чего там? — стало интересно уже мне.

— Ха! — распрямил грудь Эдик. — Всё вам покажи! Потом…

— Ну и чёрт с ним! — отмахнулся Сергей. — Игорь, как насчёт пожрать?

— За! — ободрился я. — Спиридон, есть чего пожевать?

— Увы, — развёл руками старик.

— Да, ну! — не верю в тоскливые нотки. — Федя! — стучу по кузову, в котором тот уже устроился, благо мы не сказали, что на этом самом месте несколько часов назад лежал мертвец. — Чего, совсем нету, что ли?

— Тебе ж сказали, — доносится из кузова. — Всё закончилось. Сами ждём…

— Чего ждёте? — не понял Серёга, как, впрочем, и я.

— Пока инженерная мысль нас накормит, — высунулся, наконец, Федя из кузова и кивнул в сторону Эдика. — Капкан наш «охотник» поставил! Вот, ждём.

— И чего должно произойти? — приподнял бровь Сергей, выдав тем самым свой скепсис.

— Чуда… — многозначительно протянул Федя и снова скрылся за бортиком кузова.

Ночь была неспокойной. Сначала плохо спалось. Точнее, никак не спалось. Очень хотелось есть, и завывающие желудки моих товарищей — соседей по спальным местам в машине, лишь многократно усиливали это чувство. Есть выражение «кишка кишку переваривает». Так вот, мне казалось, что эта формулировка основана на вполне реальном факте. Но потом, всё же, усталость взяла своё. Было уже глубоко за полночь и повизгивание да поскуливание пяти мужских и одного женского желудка, вполне гармонично вписывались в общую симфонию храпа и сопения. Сон был беспокойный, рваный. Постоянно в голову лезли какие-то смутные образы, я просыпался, не различая сон ли и явь, потом снова засыпал. Так несколько раз.

Наконец меня окутало мягкое и чуть щекочущее, своими тёплыми пальцами, видение. Я так боюсь потерять его, этот свой маленький мирок, где я сижу в тени деревьев и ем черешню. Ту самую, которую притащил откуда-то дядя Коля — папин водитель. Вроде бы где-то это уже было… Может в другой жизни? Не знаю. А вот и дядя Коля — идёт, как всегда, глупо, но так по-доброму, улыбаясь. Садится рядом, легонько толкает локтем в плечо и что-то спрашивает. Шепелявит и как-то даже покрякивает — понять сложно. Но я отвечаю и тоже легонько толкаю его. Смеётся. Хороший он, дядя Коля…

«Есть» — говорит он уже разборчивей.

«Что есть?» — спрашиваю я каким-то тоненьким голоском.

«Есть!» — повторяет он ещё громче и ещё радостнее. «Есть!» — и снова толкает меня в плечо, да так сильно, что я падаю на траву и, почему-то, инстинктивно жмурюсь.

Открываю глаза — перед ними чёрная лента на сером фоне. Сонно моргаю. Раз, второй и серая лента материализуется в ремень безопасности. Оглядываюсь вокруг. Вместо дивной рощицы, местами ободранный, салон пикапа. Вместо доброго, полукарикатурного лица дяди Коли, расплывшийся лыбой от уха до уха Эдик, заглядывающий в окно.

— Есть! — выкрикивает он, стучит в стекло и призывно машет рукой.

Ворчливо ворочаюсь, кутаясь в штормовку. Краем глаза вижу как все, за исключением Елены, собираются в кучку. Значит и мне надо. Ох уж этот дух коллективизма…

С неохотой догоняю честную компанию, которая, пока я разгонял в стороны дремоту, уже на пару десятков метров отдалилась от фермы.

— Куда намылились? — с ходу озадачиваю идущего во главе нашей «свиньи» Эдика.

— В ту рощицу, — кивает на раскинувшуюся где-то в полукилометре посадку, — я же вчера говорил…

— Говорил-то говорил. Только вот, я ни хрена так и не понял! — поясняю, как можно более доходчиво.

— Капкан он там поставил, — растолковывает мне Федя. — Вон, видишь? — указывает пальцем на тряпку, развивающуюся на одной из верхушек, как боевое знамя флибустьеров. — Это маячок! Значит — попалось, что-то…

— А-а-а! Ну, раз так… — скептически усмехаюсь и решаю, на всякий случай, закрыть рот.

Вдруг, там и вправду попалось что-то съедобное и мои язвительные замечания потом припомнят, когда приготовят из этого чего-то — то, чем можно набить брюхо? Желудок, кстати, выть перестал. Может, ещё спит? А может, просто привык к своей голодной участи? Или, может, у него уже и сил не осталось, чтобы бурчать на хозяина? Хотя, ему, как и мне, наверное, не стоит сильно жаловаться. Без еды человек может прожить больше недели, если я ничего не путаю. Дай Бог, чтобы не довелось это проверить на себе. Один день — ерунда! Расценим его как «разгрузочный»…

Входим в лесополосу. Аккуратно, чтобы не издавать лишнего шума, медленно передёргиваю затвор своего, уже почти именного, АКС-У. Почти, потому что на деревянной накладке газоотводной трубки я уже успел, практически каллиграфически, нацарапать свою фамилию. Правда, остановился на «Скуд» — сон сморил. Но я пообещал себе, что обязательно доведу свою «наскальную живопись» до логического завершения. Товарищи тоже держат наговоре оружие. Автоматы в руках Серёги и Феди. Эдику же Сергей одолжил свой «Ярыгин». Сейчас все наши стволы, за исключением Фединого обреза, были заряжены и, по сути, мы являли собой незаконное вооружённое бандформирование, если выражаться казённым языком. Если же говорить по-простому, «изгойскому» — то мы просто люди, у которых появился инструмент для выживания на просторах этого мира.

Наконец, сквозь заросли видим то самое дерево, из которого, благодаря своим, невесть откуда взявшимся знаниям, а также нескольким верёвкам, Эдик соорудил ловушку. Видим, что на высоте примерно полутора метров над землёй что-то болтается и урчит, ворочается. В зверя направлено четыре ствола — шансы не в его пользу. Сначала показалось, что это кабан. Точнее, кабанчик. Слишком мелкий для взрослого вепря. Потом, когда расстояние сократилось, нашим надеждам пришёл конец. Разочарованию нет предела! Подвешенный за ногу, овитую тугой петлёй, зверь, оказался вовсе не зверем. Попался в Эдиков капкан человек, отчаянно пытавшийся освободиться. Правда попытки эти были редки и, судя по всему, возобновились после того, как наша «дичь» услышала хруст сухих веток.

Мы подходим вплотную, Серёга упирает ствол автомата в спину бедолаге и слегка ведёт им в сторону. Тело, повинуясь инерции, поворачивается к нам «фасадной частью».

— Ты кто такой? — строго спрашивает шеф.

— Я — Виктор. Не убивайте меня, а?

— Поели… — не скрывает разочарования Федя, щёлкает предохранителем, возвращая его в верхнее положение, смачно плюёт себе под ноги и, развернувшись, понурив голову, направляется в обратный путь. Меня тоже сжирает разочарование, но природное любопытство всё же, на какое-то время, вытесняет мысли о еде. А может… Человек ведь тоже мясо? Фу-фу-фу — что это лезет в голову?! Бред какой.

— Ну, здравствуй, Виктор! — негромко здороваюсь и достаю из кармана нож.

А может?.. Нет! Однозначно, нет! Резать надо только верёвку…

Воистину — Прометей совершил великий подвиг, подарив людям огонь. За своё благодеяние он был обречён на вечные муки, а человек его как следует и не отблагодарил. Жалко Прометея… Мне часто приходят такие мысли в последние дни, когда я смотрю на пламя. Может потому, что в эти дни, без благ цивилизации, начинаешь по-новому оценивать то, что даёт нам живой огонь. Простое, открытое, первобытное. В нём столько силы и воинского благородства, столько мощи и, одновременно, хрупкости. Если не лелеешь — он, словно больной котёнок, быстро зачахнет и умрёт, оставив от себя, лишь воспоминания и тонкую струйку сизого дымка. Но он не ручной и никогда им не был. Он, как античная мифическая воительница — может быть нежной и нуждающейся в заботе и ласке, а может крушить всё на своём пути и ненавидеть так, как могут ненавидеть только женщины — безоглядно, всепоглощающе, сжигая всё вокруг, оставляя за собой лишь пепелище, обильно поливаемое слезами тех, чьи близкие сгинули в бушующей стихии. Наверное, неправильно говорить, что огонь — это он. По характеру, скорее — «она». Но, всё-таки, если «он», действительно, «он», то, явно, стервец ещё тот. Хотя, очевидно, сейчас у него хорошее настроение.

Костёр, из собранных в огорчившей нас рощице сухих веток, горит и весело постреливает. Как бы мы жили без него? Без его тепла, без еды, что он позволяет нам приготовить. Слава Прометею! Правда, вот с пищей, касательно сего конкретного момента, я, наверное, погорячился. Едой, то, что сейчас варится в котелке, можно назвать с большой натяжкой. В побагровевшей воде, то и дело, всплывают на поверхность и снова уходят на глубину, какие-то коренья и травы — то, что супруга Спиридона сочла пригодным в пищу. Пахнет это всё странно, и я сильно сомневаюсь — можно ли это, действительно, есть или Елена выдаёт желаемое за действительное. Но, так или иначе, я, с нетерпением, жду пока опытная стряпуха произнесёт волшебное «Готово!» Тогда, наконец, можно будет развеять, либо подтвердить свои опасения. Последнее, само собой — крайне нежелательно.

— Как по вашему, профессор, — интересуюсь у Виктора, — сколько нам потребуется времени, чтобы «двинуть кони» от этой стряпни?

Профессор, именно так мы прозвали нашу попавшуюся в капкан «дичь», деликатно пожал плечами и грустно улыбнулся. Виктор Ефимович Бабкин на самом деле был профессором, если, конечно, не врал. До недавнего времени вполне успешно преподавал политологию и журналистику в государственном университете. Судя по всему, преподавал не так, как это было принято, не конъюнктурно, а посему был вызван на допрос. Основанием для обстоятельной беседы стало подозрение в антигосударственной деятельности, подрыве государственного авторитета и авторитета власти. В общем и целом, всё это вполне можно было подогнать под понятие экстремизма. Профессор, само собой, не дурак, потому собрал вещички и, как можно быстрее, покинул родной город.

Узнав, что на Севере области есть вполне себе цивилизованное селение изгоев, направился прямиком туда. Однако, так и не добрался. По дороге был ограблен — обещавшие доставить к месту назначения просто кинули интеллигента, ровно через минуту после того, как тот с ними расплатился, заблаговременно выменянными на нелегальном рынке бронебойными патронами и новеньким автомобильным аккумулятором.

В итоге, после трёх дней скитаний по окрестностям профессор наткнулся в посадке, куда решил зайти по нужде, на вскрытую пачку печенья, оставленную Эдиком в качестве приманки. Ну, а что было после, всем и так известно.

— Так, что, профессор, — не отстаю от Виктора, — как вы думаете, какова вероятность того, что у Эдика получится снова соорудить ловушку, и что в неё кто-нибудь попадётся?

— Молодой человек, — поёжился профессор, — каждый из вас уже по десять раз меня упрекнул в том, что я испортил вам ваш капкан! Я извиняюсь, повторяю ещё раз! И, тем не менее, прошу принять к сведению, что то, на что вы рассчитываете, то есть — крупный зверь, здесь не водится.

— Да ну?!

— Точно говорю. Уже лет пятнадцать как, всех кабанов давно постреляли. Олени тоже давно ушли. Нет тут никого. Разве что тушканчики какие…

— Вы же, вроде, говорили, что на политологии специализируетесь, а сами про тушканчиков да кабанов рассказываете…

— Поверьте на слово.

— Верю. Мозгом верю. А сердцем — не а! Хочется верить, что сегодня мы поедим чего-нибудь нормального, а не только эту, — киваю на котелок, — веганскую солянку.

— Ну, может получится не так уж дурно… — пытается обнадёжить профессор, в первую очередь, наверное, самого себя.

Чудной он. На вид, уже лет семьдесят. Седой совсем. Голова, стриженная бородка — всё белое. Старый уже, о покое думать пора. А всё туда же — свободы хочет…

— Профессор, а всё-таки, за что вас хотели привлечь? — не унимаюсь, хотя и понимаю, что вряд ли выведу Виктора Ефимовича на откровенность. — Вас, ведь, непросто так вызвали — это ежу понятно. Если вы столько лет преподавали и свои идеи «революционные» молодёжи втюхивали, то вас давно должны были закрыть, не так ли? Так почему именно сейчас?

— Вы проницательны, молодой человек, — усмехается профессор и втягивает ноздрями специфический запах варева, томящегося в котелке, — несмотря на то, что упорно стараетесь походить на одного из них… — неопределённо кивает куда-то в сторону.

— На кого «из них»?

— Из изгоев. Вы стараетесь быть грубым, чтобы казаться сильнее. Стараетесь показать, что знаете, как именно нужно действовать в той или иной ситуации. Но, вы ведь, просто такой же беглец, как и я. И, вас выдаёт ваше образование и аналитический ум. По крайней мере, их проблески, за той мишурой грязного камуфляжа, которой вы себя окутали. Сами эти качества, бесспорно, очень хороши. Но вы брезгливы. А посему я делаю вывод, что грубый быт вам так же непривычен, как и мне. Вам и вашему другу — Сергею. Посему, думаю, вы оба ещё совсем недавно были законопослушными гражданами и держались за свою работу. У вас неплохое образование, скорее всего, гуманитарное…

— Вообще-то, мы говорили о вас! — обрываю его дедуктивную цепочку, надо отметить, весьма рассудительную и крайне близкую к правде. — Так, почему?

— А вы расскажете свою историю? Как вы здесь оказались?

— Расскажу, — сдаюсь я. — Кто первый?

— Ну, раз вы уступили, — замялся профессор, — давайте я…

Он чуть поёрзал на стопочке кирпичей из обрушенной стены коровника, которые он примостил себе в качестве стульчика, и полез в нагрудный карман.

— Что там? — интересуюсь чуть с опаской.

— Причина, — просто отвечает профессор и извлекает, судя по всему из-под подкладки, небольшую книжицу со сшитыми вручную страницами. — Это и есть то, из-за чего это произошло именно сейчас.

— Книга?

— Да, — кивает Виктор Ефимович, — книга. Простая, незатейливая, правдивая…

— Правдивая?

— Да. Это история нашей страны. Последние сорок лет.

— И чего же там такого? Такого добра навалом.

— Увы, — с сожалением жмёт плечами седовласый экс-преподаватель. — Такого уже давным-давно не делают. Я хотел стать тем, кто сможет.

— Что сможет? — не до конца понял я. — Исторической литературы — пруд пруди.

— Нет. То, о чём вы говорите — не история. История — это когда описываются реальные события и факты, на основе которых читатель может сам делать выводы. К сожалению, уже очень давно, все выводы делают за нас. История давно потеряна, молодой человек. Я хотел сохранить хотя бы то, чему был свидетелем сам…

— То есть — ваше видение?

— Нет. Это просто документальное отображение объективной реальности. Факты, события, как я уже говорил, заявления управленцев высшего порядка, краткие характеристики международных соглашений и межкорпоративных договоров — всё то, что отражается на нашей жизни. Всё это здесь, — похлопал он ладонью по небольшому самодельному томику, — без домыслов, без оценок, без соплей, как вы говорите…

— Вы, конечно, извините, профессор, но мне кажется, это недостаточное основание, чтобы отдать вас под суд. В России каждый день сотни журналистов фиксируют историю. И далеко не все в выгодном режиму свете! Так что, ваша «исключительность», как по мне, так сильно надумана.

— Вы и правы и не правы одновременно. Люди, в частности журналисты, и ещё некоторые, иммунитет к конъюнктуре, действительно, имеют. Не все, конечно, но имеют. Однако, уже через несколько лет, все материалы затеряются в общем потоке информации, поверьте мне. Какие-то будут засекречены или намеренно утрачены. Какие-то — просто сочтут бредом сумасшедших. Ведь, столько авторитетных изданий говорили совсем о другом! Кто расценит статью одинокого в своих суждениях, как зерно правды в общем потоке лжи? Да и, к тому же, журналистов, ведь, тоже судят. Тебе ли не знать…

— Мне то — да. А вот, вам, откуда известно, что мне это известно?

— Спиридон рассказал.

— Когда успел? — спрашиваю скорее у себя, чем у собеседника.

— За сбором вот этого, — махнул он книгой на котелок, в котором, по прежнему, плясали корешки да, уже утратившая изначальную форму, трава. — По-моему, надо звать Елёну. Мне кажется, уже половина выкипела.

— Думаете готово?

— Думаю — надо звать Елену…

— И, всё-таки, — решаю дожать Виктора, — неужели история имеет для всех такое значение? Ведь приоритеты уже давно расставлены. В политике, экономике, религии… История — прошлое. В вашем случае, — киваю на книжицу, — не такое далёкое. Кому она может помешать?

— Возможно — никому. Тем более, что её всё равно не издадут, — с усмешкой вздыхает профессор. — Но, тем не менее, зачем нужны те, кто готов тратить своё время на хроники? Ведь, для этого есть целые структуры. На самом деле, возможно, вы правы, молодой человек. Возможно, никто бы меня не осудил. Но сам факт того, что мной заинтересовались, сразу же после того, как я отправил рукопись в издательство, уже говорит о том, что мне нет места в нашем обществе. Оно само даёт мне понять, что я инородный предмет. Ведь, никому не нужна правда. Всем достаточно официальной версии. Она всех устраивает. Всех устраивает версия о том, что Сталин был тираном и кровопийцей. В учебниках почти не осталось фактов, описывающих положительные стороны его правления. Так же, только наоборот и с правителями «новой России» — Горбачёвым, Ельциным и так далее. Ошибки и откровенное предательство собственного народа, где-то там — за полями страниц. История, молодой человек, очень мощный инструмент концептуального управления. Это надгосударсвтенный уровень! Это гораздо эффективнее конституции и любых других законов. Это тот лабиринт, через который проходит наша мысль, в наших же собственных головах.

— Как религия?

— Шире, молодой человек, шире. Но вы мыслите в правильном направлении. Религия — один из инструментов концептуального управления. Один из главных, — указательный палец профессора наставленнически выстреливает вверх, — но не самый. Он имеет примерно такое же значение, как и история. Но, самый главный — мировоззренческий. По-сути — это совокупность всех инструментов. Страха, привычек, традиций, истории, веры, потребностей, управленческого культа. Это то, как мы мыслим, какими категориями. Задел на наше нынешнее мировоззрение был дан ещё в двадцатом веке. Но гиперускорение стройке нового коллективного сознания дали именно в двадцать первом столетии. Это всё очень печально. Поэтому, мою книгу можно охарактеризовать как документальная драма…

— Профессор, так, если вы сами признаёте, что вас могли, в конце концов, оставить в покое — почему вы ушли? Почему не остались в городе, хотя бы ради того, чтобы учить студентов? Ведь, тех, кто мыслит критически и может научить молодёжь думать самостоятельно, осталось не так много.

— Эх, — с силой давит он смешок и прячет книжонку обратно под подкладку, — вы, определённо, лучшего мнения о нашей молодёжи, чем следовало бы. Последний студент, способный думать и отличать истину от того шлака, который закачивают нам в мозги, выпустился с нашего факультета три года назад. Увы, но это так. Некого там больше учить…

— Нет, ну вы что, позвать не могли?! — доносится из-за спины голос Елены. — Выкипела же половина уже! Вот, болтуны!

— Просим прощения, — извиняется за нас обоих профессор. — Действительно, заболтались.

— Ладно, — снисходительно машет рукой женщина. — Давайте к обеду готовиться. Поедим и собираться надо. Спиридон созвонился — вечером Шимун приедет.

— Собираться? — удивляюсь такому заявлению. — Ехать на ночь глядя — идея не из лучших!

— Не знаю, уж, к чему спешка. Шимун расскажет, — пояснила стряпуха и пошла собирать всех к нашему скудному обеду, словно непослушных детей, разбежавшихся по двору.