Штатский

Глава 18 Три воронки

Он успел практически всё. Единственное, не побежал к лесу, а залёг в ложбинке на полпути к нему. Парамонов даже себе не мог честно сказать, отчего он так поступил: от страха быть обнаруженным, или от желания оказаться в партере и посмотреть оперу с привилегированного места. И ему очень хотелось надеяться, что Генка поступил умнее, не оставшись на балконе. Вроде более-менее адекватный парень, обещал слезть и убежать.

Генка сидел на березе до последнего. И после тоже. Он видел копошащуюся на дороге фигурку, которая перебегала с места на место и прикидывал, что если дядю Сашу так плохо видно, то его, сидящего в листве на дереве и подавно никто не разглядит. Так что нафиг! Тем более, что общество выделило ему второй пистолет-пулемёт и научило им пользоваться. Целый магазин отстрелял Генка, научившись отсечкам по два-три патрона. Хотелось тра-та-та на полмагазина, но дядя Саша сильно ругался. Оказывается, чем длиннее очередь, тем хуже точность. Странно, глупо, непонятно, но так было.

А раз он вооружен, то чего ему бояться? И Генка продолжил наблюдение за пылящей по дороге колонне. При ближайшем рассмотрении, то есть, когда колонна практически поравнялась с наблюдательным пунктом Генки, он смог насчитать десять тентованных грузовиков. Большие машины, заметно больше привычной полуторки «ГАЗ-АА» неторопливо пылили по дороге, соблюдая одинаковую дистанцию.

Юноша не мог знать, что мимо него следовала малая колонна снабжения, которую какие-то умники напрягли для того, чтоб срочно перекинуть роту солдат, присланных для ликвидации особенно крупной банды советских окруженцев. Контролируемые своими безжалостными комиссарами попавшие в окружение красноармейцы вместо того, чтобы нормально сдаться, всеми силами пытались прорваться на соединение с откатывающейся армией Советов. Да еще и гадили по пути.

Понятно, что рота не могла поместиться в одиннадцать автомобилей «Опель Блиц» колонны (недостающий грузовик сейчас стоял в пяти километрах сзади, и водитель менял пробитое колесо, прожигаемый взглядами своего командира, сидящего в легковушке). Штатное размещение по двенадцать человек в кузове никак не обеспечивало выполнение приказа. Поэтому в каждый кузов загнали по восемнадцать человек. И не разрешили снять тенты — пускай душно, зато не видно нарушение инструкций. Если кто-то думает, что в Германской армии не умеют их нарушать, то он ошибается. Солдаты ругались вполголоса, проявляли лёгкое недовольство, но предпочитали сидеть, скрючившись между ног своих камрадов, нежели совершать пеший марш-бросок. Не дергайся, и не получишь в рыло стволом винтовки. Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Генка для себя сделал заметки, прикинув, по кустикам, где дядя Саша закапывал мины. Первый грузовик успел проскочить первую по ходу мину, она взорвалась под передними колесами второй машины. Поднятые клубы пыли медленно вспучились как грозовое облако, в котором мелькнул подлетевший вверх автомобиль, прямо в полете медленно распадающийся на узлы. А потом время снова ускорилось, и туча пыли скрыла дорогу. Когда пыль опала, Генка увидел, что первая машина лежит слева на обочине кверху колесами, немного не добравшись до места, где закопан второй «гостинец». Было видно, как из-под него в разные стороны расползаются серые комочки, отдаленно напоминающие людей.

А тот грузовик, который взлетал в воздух, перестал существовать совсем. И только мелкие тряпочки, красные лоскуточки, раскиданные вокруг воронки, напоминали о проезжающем автомобиле. Со своего места парню было непонятно, что за груз везла машина, в голову не приходило ничего, кроме кумачовых флажков, которые раздавали на первомайской демонстрации.

Вся колонна остановилась как по команде, с дерева было видно, что дистанция и выучка позволили водителям не въехать в зад впереди едущего. Сразу после остановки изо всех кузовов выпрыгивали немецкий солдаты, они разбегались в обе стороны на поля и падали в рожь. Только из третей машины, замершей возле воронки люди вылезали как-то лениво, зачастую никуда не убегая, а падая прямо там, возле заднего борта. Генка еще не знал, что такое контузия, не испытывал на себе, не видел оглушенных бойцов рядом с собой.

Спустя несколько минут на дорогу выскочили немецкие военные, один даже в фуражке, и начали командовать, что-то выкрикивая и размахивая руками. С полей потянулись гансы. Повзводные построения, как же без них, расчет в строю, доклады о выживших, и только потом помощь пострадавшим. Пыль совсем улеглась, с дерева было видно, что тела разносят в две кучки. В одну просто складывают в рядок, во второй вокруг них совершались какие-то действия, видать, это были раненые. Генка хотел начать радоваться, но что-то мешало. После анализа ощущений, он понял, что мешала задница, отсиженная на достаточно тонком суку. «А ничего, пускай потерпит! Когда еще такое покажут» — решил для себя юный герой и продолжил наблюдение, шевеля губами в попытке подсчитать потери живой силы врага.

Спустя какое-то время колонну нагнала легковушка и еще один грузовик. Выскочивший из авто офицер бегал как укушенный вдоль колонны, принимал доклады, а потом решения. Что это именно так, Генка догадался, когда часть грузовиков завелась и начала выруливать на правую обочину. Разворачиваются? Фиг там! Пять автомобилей самый главный немец решил отправить дальше, видимо их сильно где-то ждут. Парень так обрадовался гениальному решению врага, что чуть не свалился с дерева. Его радость была тем ярче, что грузовики жались к правой обочине, избегая середины дороги. Это что, дядя Саша заранее предусмотрел такое поведение фашистов⁈ Да как так можно-то? Да человек ли он! Пара дней ушла на вытапливание тротила, под дурацкие песенки. Потом день Генка сидел на этой березе, записывая колонны немецких войск. А потом раз — и гансы теряют взвод за взводом, а они с председателем сидят себе и наблюдают цирк, в котором эти сами себя убивают? Это не война, это не сказать, что получается!

Медленно и осторожно, чтоб не завалиться в кювет по обочине ехала колонна из пяти тентованных грузовиков, как уже увидел Генка, набитых вражескими солдатами. Вот первый успешно проехал куст, рядом с которым копался дядя Саша, закладывая третью мину. Вот второй… Второй грузовик не проехал. Мощный взрыв его порвал пополам, раскидав во все стороны пассажиров из кузова. И снова пылевое облако накрыло дорогу. Оно еще не успело осесть, когда грянул новый взрыв, это не утерпела вторая уложенная в полотно дороги мина. Сбило чеку взрывной волной, или какая-то доска упала, потревожив взрыватель?

Уже и неважно. Когда серая туча рассеялась, взору наблюдателя, засевшего на березе, предстала непроезжая дорога, поврежденная тремя глубокими воронками и перегороженная рваными остовами грузовиков вперемешку с частями тел, трупами и ранеными немецкими солдатами. И чего тут считать? От роты мало что осталось, а про её боеспособность на какое-то время можно было забыть. Генка смотрел на апокалиптический пейзаж и по его лицу катились не замечаемые им слезы. Только сейчас его немного отпустило после смерти Мишки. Только сейчас он поверил, что их месть не пустой звук, что маленькая группа штатских действительно может причинить много бед проклятым фашистам.

Он взял себя в руки и кое-как зарисовал схему расположения взорванных грузовиков, обозначив их цифрами так, как они следовали в колонне. Напротив трех Генка сделал пометку «совсем», тем самым обозначив, что в этих машинах выжить никто не мог. Дядя Саша будет доволен таким аккуратным исполнением обязанностей наблюдателя, может, и ругать не станет за невыполнение приказа.

А еще ему очень хотелось добавить всем им из пулемета. Так хотелось, что он даже ухитрился снять со спины свой пистолет-пулемёт и… И он вспомнил, что обещал дяде Саше. А еще прикинул, какой толк будет от стрельбы пистолетными патронами на такой дистанции. Это ему тоже вдалбливал наставник, мол каждому патрону своя дальность. Слово еще использовал такое мудрёное — эффективность. «Всё, ребзя, кина больше не будет! Кинщик заболел!» — вслух сказал он и полез вниз. Парень был уверен, что конкретно сейчас конкретно его никто не увидит — не до того врагу сейчас, сейчас у фашистов ситуация — врагу пожелаешь! От всей души Генка желал им таких историй побольше и почаще.

Парамонову достался билет в партер, но данная постановка была рассчитана на зрителей, сидящих на балконе. Он даже немного пожалел, что велел Петрову слезть с дерева. Сейчас бы посидел на ветке как тот ворон, записал потери, потом бы в лагере рассказал с подробностями. Хотя нет, это риск, оборвал он себя. Взорвалось, не проехали мимо — вот и ладушки! Два раз взорвалось? Здорово! Третий подрыв⁈ Да ладно, они что не подумали, что у меня там всё зарядами истыкано?

Лощина никак не способствовала наблюдению, Александр даже не увидел ломанувшихся в его сторону гитлеровцев. Впрочем, как они вернулись на дорогу и предпочли снова взорваться вместо того, чтобы начать прочесывание местности, он тоже не увидел. А раз так, то и нечего сидеть тут, решил Парамонов. Тем более, что на границе леса его страхуют крестьяне с винтовками в мозолистых руках. Нечего их отвлекать от полезного времяпрепровождения. И человек, организовавший очередную диверсию, без шума и пыли побрел в сторону леса, согнувшись в три погибели. Его отход, как и покидание Генкой наблюдательного пункта, остались незамеченными.

Уже возле леса Александр вспомнил один непонятный момент, когда Генка случайно назвался Гавриловым, а не Петровым. «Это ж-ж-ж неспроста!» — вслух сказал попаданец, выросший на Союзмультфильмовской саге о Винни-Пухе. Стало быть, надо будет разузнать и расспросить парня, чего он в показаниях путается.

Парамонов так и сделал, но сначала они всем обществом слушали и переслушивали рассказ об эпичной диверсии. Перематывали назад и снова включали, ставили на паузу, снова отматывали на самых интересных местах, снова слушали, комментировали, смеялись и спорили. Пожалуй, еще никогда в их лагере не царила такая радостная и беззаботная атмосфера. И никакого взыскания или устного выговора Генке не сделали. Председатель высказался про разумную инициативу и добавил, что если бы наблюдатель был постарше, ему бы тоже чуть-чуть накапали шнапса. А так, извини, дорогой друг, пей компот из тех ягод, что насобирала любезная Ольга Ивановна.

Ольга Ивановна немного морщилась, особенно в тех местах, где Генка акцентировал рассказ на потерях убитыми и ранеными, но вслух неодобрения не высказывала. В ней боролись два начала — женское и патриотическое. А в голове всплыла мысль, что пора уже научиться пользоваться оружием хотя бы вполовину так хорошо, как этот подросток. Если на них нападут враги, будет предательством и глупостью, если она не сможет дать отпор.

Когда общество начало готовиться ко сну, Парамонов нашел заделье и выцепил парня в сторонке от всех:

— Генка, а скажи мне одну вещь.

— Чего, дядь Саш?

— Как так получилось, что ты свою фамилию перепутал?

— Я? Когда? — Он вздрогнул и втянул голову в плечи.

— Сначала ты ученик Петров, а потом, когда не Сусанин, то внезапно Гаврилов. Я не стал на этом заострять внимание, мы тут все без фамилий, если ты заметил. Но раз уж сам полез в кузов, то называйся теперь груздем. — И Парамонов выдержал такую паузу, что сам Станиславский из гроба крикнул бы «Верю!». Впрочем, москвич не был уверен, что великий режиссер уже лежит в гробу. Может, он прямо сейчас орёт актерам на сцену своё знаменитое «Не верю!» В Москве или в эвакуации.

— Такое дело, дядя Саша, — и тоже пауза, — я раньше был Гаврилов, а стал Петров. Иногда забываюсь.

— Теперь всё стало ясно, Ген! Был Гаврилов, стал Петров. Дело-то житейское. — и Парамонов снова со значением всмотрелся в парня. — Говори всю правду. Мы друг друга от пуль прикрываем, если уж сами себе доверять не будем, то кому вообще верить?

— Мы Гавриловы были. А в тридцать восьмом мамка с отцом развелась. А потом он стал врагом народа, и мы поменяли фамилию на мамину девичью. Так что нет у меня отца, я от него отказался, как от изменника Родины и вражеского наймита.

— Про наймита это было сильно. Ты только скажи, батька тебя прямо совсем не любил?

— Любил. — И Генка тягостно вздохнул. — Только всё равно…

— Да погоди, пацан. Раз отец тебя любил, а может и сейчас любит, если не сгинул, значит ты всё равно его сын. Что у него с Советской властью, какие отношения, дело второе. Вы с ним родные, этого не отменишь. И вообще, могли и ошибиться люди в Органах. Все ошибаются, на то и люди. Даже Сталин писал про это, говорит, «Головокружение от успеха» у некоторых товарищей.

— И что мне делать?

— Ты вот тут, — Парамонов прикоснулся пальцем ко лбу парнишки, — будь Петровым. А вот здесь, и его ладонь легла на грудь Генки, — оставайся Гавриловым и помни своего папку. Папы, они такие, они тоже любят. Пока ты его помнишь, он будет немножко живым.

— А так можно? Разве комсомольцу полагается скрывать своё нутро от товарищей?

— Ген, ты по нужде на середину улицы выходишь или в кустики предпочитаешь укрыться?

— Конечно, в кустики. Я что дурак!

— Вот. А душа, это совсем личное, это такое место, куда можно только самым-самым близким, только родным. Партия, Советская власть, Родина, всё тут! — Снова постучал по Генкиному лбу пальцем. — Любовь, надежда, родные, они в сердце. Молча или совсем тихонечко.

— Спасибо, дядь Саш! — Генка развёл руки и прижался к нему, как обнимал отца в далеком детстве, когда всё было здорово, когда они были семьёй.

Утром было решено сходить до той дороги, на которой вчера так изрядно пошумели. Надежды, что получится затрофеить что-нибудь не было, пощипать немцев тоже нечего было даже думать, но прямо тянуло их на место своего маленького триумфа. С опаской идти, осторожно, но хоть одним глазком посмотреть, тем более всего два часа ходу до дороги.

Пустые вещмешки на всякий случай, два немецких автомата за спиной на случай боя накоротке, три винтовки в руках, на поясах штык-ножи. Даже воду с собой не взяли четыре разновозрастных мужчины, отправившиеся в поиск. СВТ-40 была у Парамонова как самого меткого стрелка, один из пистолетов-пулеметов у него же, как у самого опытного. Генка был рад, что его вообще взяли, а мужики были уже не в том возрасте, чтоб щеночками повизгивать и просить игрушку. Взял Алексей на плечо эту немецкую хрень, ну и пусть несёт. Потом Василю отдаст.

На опушке остановились, не рискуя сразу вылезать на открытое место. Члены общества любителей природы вообще уже привыкли не шляться по полям, они на таких местах чувствовали себя хуже, чем голыми. Идешь, а в это время ты, может, у кого-нибудь на мушке. Бр-р-р! Генка белкой взлетел на дуб, особенно быстро он карабкался поначалу, когда его буквально подкинули в четыре руки, вместо того, чтоб подсадить на нижнюю ветку.

— Ну что там?

— Ничего!

— Что, прямо совсем ничего?

— Ну дорога, грузовики тихонечко дымятся вчерашние.

— На тех же местах, или сдвинули? — Кричал свои запросы Парамонов.

— Вроде на тех же, видно плохо. Вчера на березе выше сидел.

— Так поднимись еще!

— А тогда не дергайте сразу, сейчас выше залезу. — И из ветвей дуба донеслось сопение, удаляющееся вверх, а потом вперед. — Нормально вижу!

Генка не просто поднялся выше, а еще и немного прошел вперед по большому дубовому суку. Парамонов сначала хотел начать советовать быть осторожнее, не падать, но вовремя себя остановил. У мальчишек умение лазать по деревьям врожденное, да и Генка сам не дурак, не захочет он падать без чужих советов.

— Короче, машины так и стоят, вряд ли кто вчера смог проехать!

— Так небось и зассали! — Закричал Василий. — Кто вас знает, вдруг тут вся дорога заминирована до самой Москвы!

И вся компания весело засмеялась. На своей земле, в своём лесу среди своих они сейчас не боялись никого и ничего, были готовы наподдать чёртовым фрицам еще и еще раз, пока те не побегут в сторону своей проклятой Германии. Парамонов смеялся вместе со всеми, ему было одновременно легче и труднее. Легче — он знал, что мы победим, и никакие силы не смогут в этом помешать. Труднее — он очень хорошо представлял, какой ценой. А еще он по-прежнему не видел себя в победившей стране. Его встреча с окруженцами очень хорошо показала — проканает за гражданина Страны Советов он только при условии своей полной неподсудности и секретности, защищенный фальшивым статусом очень секретного разведчика и диверсанта. До первой проверки. «Как зовут жену товарища Калинина? Сколько стоит батон ситного? Прочти Символ веры!» Ах да, Символ веры сейчас можно не знать, хоть в чём-то он не обмишурится.