Шайтан Иван 8. В тени двуглавого орла.

Глава 33

Дорога не показалась утомительной, однако, несмотря на все наши старания, я изрядно мёрз. Наш небольшой караван — карета, фургон и шестеро всадников — не привлекал к себе лишнего внимания. Глядя на «доброжелательные» лица моей свиты, никто не задавал лишних вопросов. На станциях мы не меняли лошадей, поскольку ехали на своих, и это делало нас совершенно независимыми. Те времена, когда какой-нибудь чиновник мог отобрать у меня лошадей, остались в прошлом.

Мысль о прошлом мелькнула у меня в голове и я стал свидетелем подобной сцены. У станционного навеса, у самых повозок, молодой человек в поношенной шинели и с знаками коллежского секретаря в петлицах тщетно пытался втолковать дородному чиновнику, что очередь на смену лошадей по праву принадлежит ему. Он ссылался на срочную казенную надобность — провоз важных архивных документов. Но этот напыщенный прыщ на ровном месте, даже не удостаивал его взглядом, отворачиваясь с таким видом, будто перед ним пустое место.

Я подошёл к ним, сбрасывая бурку на протянутые руки Паши.— Извольте представиться, господа? — произнёс я.

Наглый чиновник, увидев меня во всей красе моего мундира, слегка опешил, но быстро совладал с собой.— Коллежский асессор Чеславский! — отчеканил он, всё ещё пытаясь сохранить спесь.

Его оппонент, щуплый молодой человек в очках, выпрямился, словно школьник перед учителем.— Коллежский секретарь Андреев Валентин Иванович. Архивист Петербургского архива, исторического отделения.

— Полковник граф Иванов-Васильев, — представился я, окидывая их обоих оценивающим взглядом. — В чём, собственно, суть вашего спора?

— Я следую по неотложным личным обстоятельствам, ваше сиятельство, — поспешно начал Чеславский.— А я везу чрезвычайно важные документы для архива, ваше сиятельство, — встревоженно проговорил Андреев.

Я устремил холодный взгляд на асессора.— Так, значит, вы, господин Чеславский, свои личные интересы ставите выше государственных?

Наглость мгновенно исчезла с его лица, сменившись смущением. Он опустил голову.— Никак нет, ваше сиятельство! Я получил известие, что батюшка мой при смерти… Я тороплюсь застать его живым.

Причина была уважительной. Что ж, следовало найти решение.— При данных обстоятельствах поступим так, — властно заявил я. — Вы, господин Андреев, уступите очередь господину Чеславскому. А я подвезу вас до следующей станции. Вас устроит такой исход?

— Премного благодарен, ваше сиятельство! Вполне! — лицо Чеславского просветлело.

Я повернулся к архивисту.— У вас много багажа, господин Андреев?— Нет-нет, всего лишь кофр и саквояж с личными вещами.

— Паша, помоги погрузить вещи в карету. Тронемся через час. Не опаздывайте, — отдал я распоряжение и, кивнув обоим чиновникам, направился в станционное строение.

В пути Андреев сидел скованно, было видно, как неуютно он чувствует себя в моём обществе. Молчание становилось тягостным.

— Что же, Валентин Иванович, выходит, и в вашем тихом архиве служба бывает беспокойной? — нарушил я молчание с легкой усмешкой, желая разрядить обстановку.

— Вы напрасно иронизируете, ваше сиятельство, — с неожиданной твердостью ответил архивист. — Работа архивариуса, как и архивиста, столь же важна для государства, как и любая иная. Просто её ценность не столь очевидна. К тому же, мало кто ведает, что должности эти, при всей внешней схожести, разнятся по своей сути.

— Неужто? — удивился я. — И в чём же их различие?

— Архивариус, ваше сиятельство, — это хранитель, — оживился Андреев. — Его долг — обеспечить сохранность документов, защитить их от тлена и забвения. Архивист же — это исследователь. Он изучает само содержание бумаг, извлекая из них факты и знания. Оба они ведут учёт и систематизацию, но цели у них различные.

— Вот как! — воскликнул я, и моё удивление было неподдельным. — Благодарю вас, Валентин Иванович, за просвещение. Прямо по пословице: век живи — век учись, а всё равно дураком помрёшь.

— Позвольте осведомиться, ваше сиятельство, почему же непременно дураком? — смутился он.

— А потому, Валентин Иванович, что нельзя объять необъятное, — усмехнулся я. — Знаний в мире — как звёзд на небе, а мне вот, к примеру, до сего дня невдомёк была разница между вами и вашим коллегой хранителем.

— Метко подмечено, ваше сиятельство, — Андреев впервые за всё время робко улыбнулся.

— Неужели вы помните всё, что хранится в вашем отделении? — поинтересовался я.

— Не всё в мельчайших подробностях, разумеется, но основное — да, помню и знаю.

— Так вы, выходит, ходячая энциклопедия?

— Если угодно, можно и так назвать, — он смущенно потупил взгляд.

— Вот что, Валентин Иванович, — сказал я после паузы. — Оставьте мне свой адрес. Где вас можно отыскать? Не исключено, что ваша помощь мне потребуется.

— С превеликим удовольствием, ваше сиятельство!

Я достал походную записную книжку и аккуратно внёс его адрес.— И что же за столь ценные документы вы везёте ныне? Или сие есть государственная тайна?

— Что вы, ваше сиятельство! Никакой тайны. Это бумаги, касающиеся деяний князя Василия Ростовского в пятнадцатом столетии.

И тут с Андреевым произошла удивительная перемена. Словно сорвавшись с цепи, он, забыв обо всей своей робости, оседлал своего «исторического конька». С жаром и увлечением, которых я никак не мог ожидать от этого тихого человека, он принялся излагать мне историю жизни и свершений князя Василия, плавно переходя к судьбам его потомков. Я слушал его, и это было не просто интересно — было завораживающе. Его рассказ оживлял тени прошлого.

Когда мы подъехали к следующей станции, я не только угостил его сытным ужином, но и предложил продолжить путь вместе до самой Москвы. Андреев, сияя, с радостью согласился.

Так, ведя занимательные беседы, а порой и горячие споры, мы в конце концов благополучно добрались до Москвы. Высадив Андреева с его драгоценными бумагами на станции, я направился к сестре. Вручил привезённые подарки и, наскоро перекинувшись с нею и зятем парой слов, поспешил дальше — в имение Юрьевское, чтобы навестить матушку и лично удостовериться, как идут там дела.

Меня встретили с искренней, душевной радостью. Сын управляющего Белова отчитался о проделанной работе, и отчёт этот был отраден: благосостояние моих крестьян не только укрепилось, но и заметно выросло. О голоде позабыли даже в разговорах, а деревенские ребятишки ходили в бесплатную школу, где учительствовала сестра того самого агронома, что я отправил в орловское имение графа — внедрять картофель в местный сельский оборот.

Я проверил свой небольшой склад с золотым запасом и, убедившись, что всё в полной сохранности, позволил себе день полной праздности, проводя его в общении с матушкой. Моё предложение перебраться со мной в Петербург она отвергла с лёгкой, но твёрдой укоризной.

— Петенька, ну что я там буду делать, меж важных-то господ? Ты у нас граф, тебе там и быть. А мне тут хорошо, покойно. Да и Анушка рядом, навещает часто. Ты не тревожься обо мне, — ласково гладила она мою руку, — здесь все обо мне заботятся. Люди уважают тебя очень. Гляжу я на тебя — и сердце радуется. Пусть уж лучше Екатерина с Димой сюда приезжают. Чего им в Петербурге-то безвылазно сидеть?

Я слушал её неторопливую речь и замечал, как много седины пробилось в её волосах, с какой безмерной теплотой и любовью смотрели на меня её глаза. Рядом с ней я чувствовал то давно забытое, детское ощущение покоя и уюта, когда мир прост и защищён. Наверное, это были воспоминания Петра, моего предшественника. Но я уже не мог, да и не хотел отделять его прошлое от своего. Та, что сидела передо мной, была моей матерью в этом времени, самой любимой и бесконечно родной.

На следующий день я отбыл в Петербург. Мой нежданный приезд ввёл особняк графа Васильева в состояние приятного переполоха, подобного внезапно налетевшему вихрю радости.

Едва я переступил порог, как меня накрыла волна такого искреннего, безудержного восторга, какого я, кажется, не испытывал никогда. Даже маленький Дмитрий, к моему удивлению, вспомнил отца — устроившись у меня на руках, он ухватился пухлой ладонью за Георгиевский крест на моём мундире и не желал его отпускать, словно это был самый дорогой ему талисман.

О Катерине и Аде и говорить нечего. Их взгляды, полные безграничной нежности и обожания, буквально жгли мне душу. Ада, разумеется, старалась скрыть свои чувства под маской сдержанности, но я отчётливо чувствовал эти незримые волны любви, что исходили от обеих, нежно обволакивая и согревая меня.

Старый граф, наблюдая эту картину, лишь мудро усмехнулся и не стал докучать мне расспросами. Он прекрасно понимал: сейчас ему не преодолеть ту прочную стену из женского внимания и семейного счастья, что воздвиглась вокруг меня. Ближайшие пару дней доступ к главе семейства для него был решительно закрыт.

Спустя два дня, когда первые восторги моего возвращения несколько улеглись и в доме воцарился более привычный ритм, мы наконец смогли уединиться с графом в его кабинете. Воздух, густой от аромата старой кожи переплетов и дорогого табака, казался воплощением самой мудрости и тайны.

Дмитрий Борисович откинулся в кресле, сложив пальцы домиком.— Ну, Пётр Алексеевич, с возвращением. Позволь узнать, что послужило причиной столь стремительного визита в столицу?

Я без лишних слов протянул ему именной указ императора. Граф внимательно, не торопясь, прочёл документ, положил его на край стола и устремил на меня тяжёлый, оценивающий взгляд.— Полагаю, тебя ждёт новое назначение. А тот факт, что оно подготовлено без лишней огласки, говорит о его серьёзности. Есть ли у тебя соображения на этот счёт?

— Признаюсь, Дмитрий Борисович, не строил догадок, — честно ответил я. — Не вижу смысла гадать. Что на уме у власти предержащих — сие есть тайна за семью печатями.

— Резонно, — задумчиво протянул граф. — Каковы же твои намерения?

— Первым делом явлюсь с докладом о прибытии к Бенкендорфу, — усмехнулся я. — Уж он-то, верно, в курсе всех замыслов его величества.

— Александр Христофорович — фигура более чем влиятельная, — старик помолчал и сменил позу. — Будь с ним крайне осторожен и внимателен. Это не просто шеф жандармов, это — тень императора. Тень, которую не обойти и не перепрыгнуть. Помни об этом. И, зная твой нрав, прошу — не прими мои слова за старческое брюзжание. Забота моя о твоём благополучии искренна.

— Дмитрий Борисович, да разве мог бы я усомниться? — откликнулся я с неподдельной теплотой. — Я отношусь к вам с глубочайшим уважением, и ваши советы для меня — не что иное, как руководство к действию. Вы для меня — словно отец, и я доверяю вам безраздельно. Тем паче что моё возможное падение неминуемо отразится на судьбе вашей внучки.

Граф хрипло рассмеялся, и в его глазах мелькнуло редкое одобрение.— Отрадно слышать столь почтительные речи от зятя.

Он откашлялся, смочил горло вином из бокала и перешёл к делам текущим.— К слову, цесаревич вернулся в столицу буквально на пару дней раньше тебя. По всему видать, он чрезвычайно доволен своей поездкой, а государь — своим наследником. При дворе меж тем ползут смутные слухи… Будто бы Александр участвовал в стычке, вёл себя как герой и даже был ранен. Командование Кавказского корпуса будто бы ходатайствует перед императором о награждении его золотым Георгиевским оружием.

— Это я написал то ходатайство, — спокойно подтвердил я.

— Как — ты? — Граф откровенно изумился. — Но в придворных сплетнях о тебе — ни полслова! Немедленно рассказывай, как всё было на самом деле?

Я принялся подробно излагать хронику того боя. Граф слушал, не проронив ни слова, лишь постукивая пальцем по столу, прерывая мой рассказ уточняющими вопросами. Беседа наша затянулась далеко за полночь. И когда я, на цыпочках пробираясь по тёмному коридору к своей спальне, уже думал, что благополучно миновал все препятствия, из темноты донёсся тихий, насмешливый голос Кати:— Скажи на милость, супруг мой, неужели пять часов беседы с дедушкой показались тебе куда занимательнее, чем общество собственной жены?

Что я мог ответить?