Русский бунт. Опора трона

Глава 8

Путь до Москвы по воде был неспешен и полон раздумий — не доезжая Коломенского, наша компания с лошадей и экипажей перебралась на нарядно украшенные гребные барки. Я смотрел на проплывающие мимо берега, на сжатые нивы, на стога сена, на пасущиеся стада коров, на деревеньки с церквами, давно требующих ремонта, на мужиков, что, завидев нашу скромную эскадру под красным царским штандартом, снимали шапки и истово крестились. Что ждет их? Сумею ли я оправдать их надежды? Ведь одно дело — обещать свободу и землю, а другое — дать их так, чтобы не ввергнуть страну в еще больший хаос. Черный передел уже полыхал вовсю, и мои указы о временном закреплении земли за теми, кто ее обрабатывает, лишь отчасти сдерживали стихию. Нужны были законы, нужен был новый Уложенный собор, или как я его назвал — Земское Собрание. И оно должно было состояться в Москве, в древней столице, как символ возвращения к корням, к народной правде.

Мысли мои все время возвращались к присяге 1-й армии и части 2-й. Купил ли я Румянцева? Конечно, купил. С потрохами. За почести, деньги, славу, земельные наделы. За чемодан без ручки. Это сейчас он пребывает в эйфории — как же, сорвал такой куш! А как доберется до устья Днепра, как оценит, какой груз на себя взвалил — белугой взвоет! И бросить жалко, и пупок вот-вот лопнет. Зато скучать ему не придется, и времени не будет на разные глупости, вроде изобретения государственного заговора. Войск я ему почти не дал, мне еще со шведом разбираться. Хочу им устроить натуральную показательную порку — такую, чтобы вся Европа вздрогнула и задохнулась от ужаса, надолго позабыв о мыслях лезть к нам с мечом.

Так что получил Румянцев только части 2-й армии, квартировавший в Малороссии. А 1-я целиком попала в цепкие руки Подурова и Овчинникова. Вот кому сейчас не позавидуешь: на них свалилась забота, не менее тяжелая, чем у Румянцева с его Заднепровским наместничеством. Перетасовать полки, убрать подальше ненадежных офицеров, укрепить штабы комиссарами. А потом… Треть объединенной армии пойдет на юг причинять добро неприсягнувшим городам, начиная с Орла, Харькова и Киева, а две трети через всю страну двинутся на северо-запад, откель грозить мы будем шведу. На юг же потащат обозы с провиантом, причем, не только для Румянцева, но и для крымского корпуса — я решил, не дожидаясь решения Долгорукова, накормить его людей. Не шантажировать же их голодом? Достаточно уж того факта, что в их направлении движется сила, превышающая все войска, расквартированные в Крыму. И только им решать, быть битве или братанию.

Боялся ли я, отправляясь на заокское поле, где принимал присягу? О, еще как! Никитин, тот вообще заикаться начал. Муромцев не брать, плотным кольцом меня не окружать, армию видом моей охраны в смущение не приводить… Многие тысячи вокруг — и все с оружием. Страшно, аж жуть, как пел Владимир Семенович. Пронесло! Не сработал эффект висящего на стене ружья. Все-таки что-что, а дисциплина в старой армии — это что-то с чем-то. И верность полковому знамени — тоже. Меня удивило, что лишь ничтожный процент старослужащих солдат выбрал статус ветерана и покинул свою часть…

По мере приближения к Москве река становилась все шире, многолюднее. Навстречу попадались груженые барки, рыбацкие лодки. А потом, когда уже показались вдали золотые маковки кремлевских соборов, я увидел его. То, что должно было стать еще одним символом новой России, символом ее движения вперед, к прогрессу, к новой жизни.

Посреди реки, пыхтя и окутываясь клубами белесого пара, медленно, но уверенно, против течения, двигалось нечто невиданное. Деревянный корпус, похожий на большую барку, но без парусов. А по бортам его мерно вращались огромные колеса с широкими лопастями, взбивая воду в пену. Из высокой железной трубы, торчащей посреди палубы, валил густой дым, смешиваясь с паром. И от всего этого сооружения исходил ритмичный, глухой стук и шипение, словно там, внутри, ворочался и дышал какой-то гигантский железный зверь.

— Что это, Господи Иисусе? — воскликнул патриарх, осеняя себя крестным знамением. В глазах его, обычно столь проницательных, сейчас плескалось изумление, смешанное с опаской. — Не дьявольское ли наущение?

Я усмехнулся.

— Отнюдь, Ваше Святейшество. Это — будущее. Машина под названием пароход. Движется силой пара. Наш Иван Петрович Кулибин сотворил.

Колесный пароход медленно развернулся и пошел нам навстречу, приветственно прогудев низким, утробным голосом. На палубе виднелись люди, махали руками. Толпы на берегах, привлеченные невиданным зрелищем, ахали, кричали, указывали пальцами.

«Вот она, наглядная демонстрация силы разума, — подумал я. — Пусть видят, что новая власть не только карать умеет, но и созидать».

Нас встречали у будущего Васильевского спуска, пока застроенного неказистыми домишками, лавками и рядами, торговавшими живой рыбой. Толпа — не протолкнуться. Крики «Виват!», «Слава царю-освободителю!», шапки летят в воздух. Казаки моего конвоя с трудом сдерживают напор. Впереди, в расшитом драгоценной нитью канцлерском мундире, с золотой цепью на груди, Афанасий Петрович Перфильев, мой верный соратник и глава правительства. Лицо его сияет.

— С возвращением, Ваше Императорское Величество! — громогласно возгласил он, едва я ступил на берег и обнял его. — Москва счастлива видеть своего Государя! А я… я счастлив доложить: Петербург наш! Окончательно и бесповоротно! Генералы Зарубин и Ожешко передают вам нижайший поклон и ждут ваших дальнейших распоряжений!

— Любо! — крикнул я и это «любо» прокатилось по всей набережной.

— Благодарю, Афанасий Петрович, — я пожал руку канцлеру. — Знаю, нелегко тебе пришлось. Но теперь, надеюсь, полегче станет. Армия Румянцева присягнула. Остался Долгоруков в Крыму, и смуте в армии конец.

Пока на берег сходил Платон со священниками, члены правительства целовали руки, получали благословения, мы коротко обсудили текущие дела. Две станции оптического телеграфа уже построены, Брауншвейги пристроены к делу…

Считаю, я их спас от страшной участи. Как я объяснил Румянцеву, когда речь зашла о судьбах династии, эти четверо детей герцога — зрелые люди с исковерканными мозгами, к которым опоздала свобода — в лучшем случае превратились бы в марионеток в руках аристократов. Ничего путного, как от правителей, от них ждать не приходилось.

— Опаздываю я везде, государь, — повинился канцлер. — Не хватает меня на все. Москву держу в небрежении. Потребен нам генерал-губернатор.

Я вздохнул. Кадры, кадровый голод превращались в мое главную головную боль. Где найти лучших? Снова звать аристократов? Теперь, думаю, они косяком пойдут, да вот беда: привыкли они к вседозволенности, к воровству лютому, ничем не стесненному. Опереться разве что на иностранцев? Среди них не только авантюристов хватает, но и людей, подобных герцогу Ришелье, час которого еще не пришел. Но в общей массе преобладают сребролюбцы — все фоны и бароны присягнули поголовно на заокском поле и и первым — командир Московского легиона, генерал-майор Баннер. Иностранцам, казалось, все равно, кому продавать свою шпагу.

— Университет московский просит о встрече, — продолжил нагружать меня Перфильев.

— Просят — приму. Сам к ним съезжу. Послезавтра.

— Торжества бы организовать. По случаю завершения замятни в государстве Российском.

— До завершения еще далеко. А торжества? Футбольный матч проведем. Как только успели-то? — кивнул я на пароход, что пришвартовался неподалеку, все еще попыхивая паром.

К нам подошел Кулибин, поклонился. Он был перепачкан сажей, но сиял как медный пятак.

— По вашим указаниям, все делали. Нарекли сей водоход «Скороходом». А что быстро вышло, объясню так, — мастер огладил свою длинную бороду, хитро прищурился и пустился в долгие разъяснения.

По его словам, идея создания судна с движителем зародилась в нем с детства, со времен его жития в Нижнем Новгороде, где он воочию наблюдал тяжкий труд волжских бурлаков. Когда перебрался в Петербург, занялся этим вопросом вплотную. К моменту нашей встречи у него уже был готов проект барки с колесами, которая могла идти вверх по реке, благодаря исключительно течению и заведенному вперед канату с якорем.

— Как порешали мы с вами, государь, паровую машину конструировать, сразу решил соединить два проекта. Барку нашли быстро — этого добра на Москве-реки хватает. Соорудить колеса и приводные механизмы совсем нетрудно, когда на руках готовые чертежи. А машина… Так не сложнее часов будет, кои делать и чинить я большой мастак и охотник.

С этими словами Кулибин протянул мне серебряное в узорах яйцо с откидной крышкой. Под ней прятался циферблат. Заводились часы позолоченным ключиком и каждый час исполняли «Боже, царя храни!» Иван Петрович меня уверил, что было бы у него времени побольше, он сделал бы часы, в которых через открывающуюся дверку можно разглядеть настоящее представление.

— Это очень тонкая работа, Ваше Величество. А машина паровая, она попроще будет. И есть у меня, кому заказ исполнять на части для такой машинерии. Прошу на борт, Ваше Величество, самолично убедиться.

Мы с Перфильевым, патриархом и Кулибиным поднялись по трапу на палубу парохода. Мастер косо глянул на Платона, но промолчал. Я знал, что он твердых убеждений старообрядец, даже отказался принять дворянское звание, чтобы не сбривать бороду.

— Ну, Иван Петрович, рассказывай, показывай, — улыбнулся я Кулибину. — Удивил ты нас всех, признаться.

Кулибин расцвел. Он сбивчиво, но с огромным энтузиазмом начал объяснять устройство своего детища. Мы спустились в машинное отделение. Жар здесь стоял неимоверный, несмотря на открытые люки. Огромный медный котел, обложенный кирпичом, пыхтел, как разъяренный бык. В топке, под ним, ярко пылали дрова, рядом стояли двое чумазых кочегаров.

— Вот, Ваше Величество, сердце машины, — Кулибин указал на два массивных чугунных цилиндра, из которых торчали толстые, отполированные до блеска штоки. — Пар из котла поступает сюда, толкает поршни. А те, через кривошипно-шатунный механизм, вращают вал, на коем гребные колеса насажены.

Он показал на сложную систему рычагов и шестерен, что с мерным лязгом и скрипом передавали движение от поршней к колесам. Пахло горячим металлом, маслом, углем и еще чем-то незнакомым, но явно машинным.

— А размеры какие у твоего «Скорохода»? — спросил я, стараясь говорить так, будто разбираюсь в этом не хуже него. Мои-то знания были чисто теоретические, из будущего, а он все это руками сделал!

— Длиною, Государь, восемнадцать саженей, шириною — четыре с половиной. Осадка — аршина полтора, не боле. Машина паровая, почитай, лошадиных сил двадцать пять выдает, а то и тридцать, ежели поднатужится. Против течения Москвы-реки верст пять в час идет, а по течению — и все восемь даст. Грузу может взять до трех тысяч пудов, либо человек сто пассажиров. Корпус деревянный, сосновый, просмоленный. Колеса тоже деревянные, лопасти дубовые.

Я удовлетворенно кивнул. Для первого раза — более чем впечатляюще. Если обшить пароход стальными листами, да убрать гребные винты, заменив их на обычный, в корме… У меня будет свой броненосец!

— А ну-ка, Иван Петрович, прокати нас на ту сторону реки и обратно. Пусть народ еще раз подивится, да и патриарх наш святой оценит мощь инженерной мысли российской. Он тебе потом его и освятит. Дабы разговоров лишних не было.

Платон, до того молчавший и с опаской косившийся на пышущий жаром котел, перекрестился.

— Да будет воля твоя, Государь. Но, признаться, боязно мне сие… сооружение. Не развалится ли по пути?

— Не извольте беспокоиться, Ваше Святейшество, — заверил Кулибин. — Крепко сделано, на совесть.

«Скороход» дал протяжный гудок, оттолкнулся от пристани и, взбивая воду колесами, двинулся вверх по реке. Народ на берегах ревел от восторга. Я стоял на палубе, рядом с Платоном, и чувствовал, как гордость распирает грудь. Это было только начало. Впереди — железные дороги, электричество, новые машины… Россия должна была стать не просто великой, а передовой державой!

Когда мы причалили у Кремлевской набережной, у подножия древних стен, и я, поблагодарив Кулибина и пожав ему руку, собирался сойти на берег, меня окликнул тихий, но твердый голос:

— Ваше Величество, позвольте слово молвить.

Я обернулся. Передо мной, отделившись от группы генералов, стоявших поодаль, вытянулся в струнку Суворов. Мой будущий гений войны.

— Говори, Александр Васильевич, — я постарался, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно, хотя сердце забилось чаще. Судьба Суворова — это не просто судьба одного генерала. Это, в некотором роде, судьба всей русской армии.

На Оке, когда принимал присягу Румянцева и его людей, позвал с собой и генерал-поручика. Видно было, что он колебался — разные желания раздирали его на части. И все же он отказался. Заявил, что стыдится солдат своей бывшей дивизии, что, если был бы все это время с ними, это одно, а в положении пленника — это другое.

Раз сам теперь обратился, что-то изменилось в его голове.

Суворов несколько мгновений молчал, словно собираясь с духом. Потом резко, по-солдатски, рубанул:

— Ваше Величество! Долго я думал, маялся душой. Присягал я императрице… Но ее нет. И России той, что была, тоже нет. А есть… есть вы. И народ, что за вами пошел. И… — он кивнул на дымящий пароход, — и вот это. Будущее. Я солдат, Ваше Величество. И место мое — в строю, а не в праздных раздумьях. Коли вы примете мою службу… я готов присягнуть вам. Верой и правдой. До последней капли крови.

Он выдержал паузу, и я увидел, как в его глазах блеснула слеза, тут же, впрочем, смахнутая резким движением руки.

— Тяжело мне, Государь, слово сие вымолвить… Но… не могу я иначе. Россия — она одна. И служить ей — мой долг.

Я смотрел на него, и у меня у самого комок к горлу подкатил. Я знал, чего ему стоило это решение. Знал, какую внутреннюю борьбу он прошел. И ценил это безмерно. Его-то я не покупал, как Румянцева — он сам дошел до нужного мне решения.

— Александр Васильевич, — я шагнул к нему, положил руки ему на плечи. — Я не просто принимаю тебя службу. Я… я счастлив, что такой великий воин, Ахиллес, будет сражаться рядом со мной. Вместе мы сделаем нашу Родину такой, какой она должна быть — сильной, свободной, процветающей. Однако…

Генерал-поручик дернулся как от удара, освободил плечи. Напряженно всмотрелся в мое лицо.

— Я понимаю. Доверие надо заслужить…

— Правильно понимаешь, генерал-поручик. Доверяй, но проверяй! Есть у меня для тебя поручение сложное. С отражением набега ногаев вышло нехорошо. Не справился мой человек, Федор Дербетев. Донесение вчера пришло плохое. Многие селения пострадали. Мне нужно, чтобы ты отправился на Дон, возглавил силы обороны и решительным броском расправился с ногаями. От Ейска до Кизляра. Кубань и Терек не переходить, чеченцев и черкесов не задевать. Последних нужно постараться на свою сторону притянуть. Ногаев переселить поближе к южному Уралу. Яицкие казаки за ними присмотрят.

— Можно соединиться с войсками, выходящими из Грузии, — задумчиво протянул Александр Васильевич.

Я удивленно вскинул брови. Суворов охотно мне все растолковал в двух словах. По инициативе грузинской стороны, Имеретинского царства, в Грузию был отправлен отряд генерал-майора Тотлебена. Сначала слабенькая, эта экспедиция вскоре пополнилась Томским полком и другими частями. Всего около четырех тысяч человек. Совершив труднейший переход через Дарьяльское ущелья, русские войска оказались в Грузии. Действия их были признаны весьма противоречивыми. Теперь же, после заключения мира, эта серьезная боевая единица должна была вернуться в Россию.

— Рад, что ты, генерал, сразу мыслишь, как победить. И, уверен, твое появление многие головы остудит и поклясться мне в верности склонит. У нас ведь как на Руси? Сегодня ты каратель от императрицы, а ныне злодей и возмутитель. Делом надо заниматься, делом. Чтобы в чувство людей привести, отправлю я с тобой несколько комиссаров. И к тебе персонального приставлю.

— Надзирателя? — вскинулся Суворов, задетый до глубины души.

Я погрозил пальцем. Уже норов свой знаменитый показывает.

— Да хоть бы и так. Но и не так. Он тебе защитой сможет послужить. Думаешь, донские казачки, встретив генерала, на грудь к нему упадут со слезами на глазах? Или в грудь эту ткнут чем-нибудь остреньким? Как полагаешь? Молчишь? То-то же. Новации военные ты разглядел, а что дух в войске изменился, не заметил. Теперь не только молитва да приказ командира солдата на бой поднимает. Ему теперь есть за что воевать — за землю и свободу. И чтобы правильно направить, укрепить его волю — вот для этого и нужны комиссары. В командование лезть не будут. Не сомневайся.

— Я человек военный, Государь! Прикажешь взять комиссара с собой — быть посему! — признание Суворову далось нелегко, тем более удивительной мне показалась его широкая улыбка — Ваше Величество! Оглянитесь! Кажется, вас кое-кто ждет.

Обернулся. В проеме Спасских водяных ворот, ведущему от набережной внутрь Кремля, столпилась кучка наездниц, и впереди Августа с Аглаеей — и все по-прежнему в «печальных одеждах». Заметив мой разворот, они дружно замахали букетами цветов. Лицо само собой расплылось в улыбке, в то время как мозг в панике заметался: «Наступил второй квартал траурного года. Интересно, меня сразу убьют или сначала отлюбят, а потом все равно убьют за то, что я не выделил им денег на новые платья?»

Суровому северянину, выходцу из протестантских краев, этот город должен казаться квинтэссенцией упадка католического мира, а его жители — отвратительными конформистами, лишенными тяги к абстрактным идеям и променявшими их на обед за тридцать крейцеров. Зачем кричать на углах о замшелости этого мира, погрязшего в средневековье, если за столь малую сумму можно получить суп, два мясных блюда, вдоволь хлеба и литровую кружку вина? Откуда взяться мятежному духу в тех, чьи лица заплыли от жира? В тех, кто исповедует только один принцип: живи хорошо и давай жить другим!

«Нет, — думал Фарнезе, — шведу в Вене должно быть дискомфортно. Этот город не для него. Я же себя чувствую в нем великолепно».

Несмотря на свои четыре обета, иезуит в глубине души оставался итальянцем. Принципы «дольче вита» столь глубоко укоренились в его душе, что он не насиловал себя, предаваясь чувственным удовольствиям. Отличная венская еда, впитавшая в себя традиции множества народов, населявших империю, полностью удовлетворяла его склонность к гурманству на грани червоугодия. Тоже грех, между прочим, не позволительный, казалось бы, святым отцам.

«Отмолю!» — пообещал себе Луиджи и с наслаждением захрумкал гусиными шкварками со сладким луком, запивая их легким вином с венских холмов.

Его собеседник, швед Андер Свенсон, прибывший из Потсдама, смотрел на тарелку иезуита с такой недовольной, на грани презрительности, миной, будто на дворе был не благословенный сентябрь, а дни Великого Поста.

«Стойкий парень», — удовлетворенно кивнул сам себе Фарнезе, на самом деле проводивший небольшой эксперимент для того, чтобы проверить своего будущего напарника. Швед привез послание из Москвы, в котором содержалась просьба совместно с русским агентом провести операцию по дискредитации самозванки, именующей себя княжной Таракановой и дочерью почивщей в бозе императрицы Елизаветы. Причин отказывать Луиджи не видел. Пусть окончательно с русским императором по рукам еще не ударили, но намеченные контуры соглашения предусматривали взаимодействие разведок. Более того, просьба недвусмысленно намекала на то, что Петр Федорович уже видит в иезуитах партнеров. Можно и о встречной услуге попросить. Много чего можно…

— О княжне, дорогой Свенсон, мне известно все и ничего. Поразительно богатая на приключения особа. Несмотря на юные годы, успела побывать в Киле, Берлине, Лондоне, Париже и в восхитительной Италии. Играет на арфе, знакома со светским этикетом, разбирается в искусстве, говорит на нескольких языках.

— Она русская? — хмуро поинтересовался Андер, которому общество иезуита как кость в горле.

— По внешности не скажешь. Лицом ни черна, ни бела, тело суховатое, глаза большие и открытые, брови темно-русые, на лице веснушки.

— Вы хорошо осведомлены. Если бы я только сегодня не передал вам письмо от моего хозяина, мог бы подумать, что вы давно занимаетесь этой особой.

— Привычка, — улыбнулся иезуит. — Собираешь крупицы сведений, никогда не зная, когда они пригодятся. Но в данном случае я пока пасую, хотя вхож в дома, где бывает княжна.

— Как же вам это удается?

Луиджи промочил горло глотком вина, с сожалением констатировав, что караф скоро покажет дно.

— Мне не сложно попасть туда, куда людям с улицы вход заказан. Кто же откажется от приема члена герцогского дома Фарнезе?

Швед удивленно присвистнул и попытался придать своему лицу более приятное выражение. Протестант протестантом, но почтение к знатным родам пустило в Европе слишком глубокие корни, чтобы разом от них избавиться.

— Не спешите радоваться. Как я уже сказал: о самозванке мне неизвестно ровным счетов ничего такого, за что можно зацепиться. Она много болтает разных глупостей — женщинам это простительно. Но еще больше она скрывает.

— И что же делать?

— Есть некий граф, Филипп Фердинанд фон Лимбург-Штирум. О нем известно, как об одном из самых богатых и влиятельных итальянских ухажеров самозванки. Правда, он имел связь с дамой, назвавшей себя персидской княжной Али-Эмите. Но ходят сплетни, что персиянка и Тараканова — это одно лицо. Если он нам не поможет, не знаю, сможет ли помочь кто-то еще.

— Звучит, как план, — одобрительно кивнул швед.

— Скрепим вином наш союз?

Андер неожиданно избавился от своего постного ханжеского вида.

— Какой же старый солдат откажется от доброй чарки! Только не ту бурду, прошу, которой вы запивали еду. Предпочту токайское, да покрепче!

— Дружище, мы с вами в Австрийской империи, а не у черта на куличках. Удивлюсь, если нам откажут в столь простом заказе. Кабатчик! Принеси-ка нам бутылочку Токая, да смотри, чтоб изюма в ней оказалось в достатке! (1)

(1) Сорта токайского вина отличаются по количеству корзин заизюмленного винограда, которые добавлялись на бочку. Вот почему на этикетке хорошего Токая можно встретить изображение нескольких корзин.