Русский бунт. Опора трона

Глава 17

Генерал-аншеф Долгоруков вышел из ханского дворца в Бахчисарае, пребывая в крайней степени раздражения.

Тяжелым вышел разговор с Сахиб-Гереем II, чуть до ареста хана дело не дошло. Он хоть и глава крымцев, впервые за двести лет выбранный племенами, но по сути русский заложник. После восстания, накануне которого хан пытался объявить о своем отречении и заперся во дворце, после карательных экспедиций русских против мятежных аулов, после гибели Девлет-Герея в Алуште, остался Сахиб-Герей один. При избрании его поддержали самые сильные племена — ширин и мансур. Ширинский бей теперь присягнул на верность русской императрице, степные мансуры ушли воевать ногаев вместе с Шехин-Гереем, младшим братом хана и главным его соперником. При дворе сложились прорусская и тайная проосманская партии, не было только ханской. В ближайших к Бахчисараю аулах урусы поизвели самых буйных, а знать так запугали, что та поспешила сбежать в Порту.

Сахиб-Герей тоже хотел в Константинополь. Он боялся. Трусливый по природе, хан окончательно сомлел, когда доставили вести о резне, случившейся в Приазовье.

Не успел прибыть в степи страшный Сувор-бейлербей, покоритель Царьграда, как старейшины и мурзы всполошились и запросили мира. Русский генерал согласился. Собраться решили под Ейском. Буджакская, Едисанская, Джембойлукская, Джетышкульская орды прислали своих представителей. Гуляли три дня: съели 100 быков и 800 баранов, выпили 500 ведер водки, которая позволена мусульманину-ногаю в отличии от виноградного вина. К концу праздника, когда никто на своих ногах стоять не мог, а кое-кто умер, переоценив свои силы, к Суворову подошел Шехин-Герей и, угодливо улыбаясь, зашептал:

— Меня прислал брат, крымский хан, чтобы тебе помочь и наших вассалов-ногаев к повиновению привести. Не верь им! Сегодня они клянутся в покорности, а завтра снова в набег пойдут. Разве вернули они тебе полон, который увели из ваших земель? Не станут они переселяться на восток, хотя уверяют тебя, что покорны воле пославшего тебя повелителя урусов.

— Что предлагаешь?

— Пока эти отщепенцы валяются пьяными, прирежем их как собак. Если сделаешь меня ханом вместо брата, возьму на себя этот грех.

— Действуй, Шехин-Герей.

И крымцы не подвели. Никто не ушел. Всех вырезали. А после кровавого пира объединенные русско-татарские силы отправились громить обезглавленные степные кочевья.

Эту историю Долгорукову рассказал хан, щуря свои узкие глаза.

Сахиб-Гирей по непонятной причине говорил на смеси нескольких языков, перемежая турецкие слова русскими, а татарские — еще какой-то тарабарщиной. Понять его длинные речи могли лишь несколько человек. Долгорукову долго пришлось устанавливать у толмача детали ейской трагедии, но он так и не понял, чего от него хотел хан.

— Какие к нам претензии? Не русские руки держали ножи, заточенные против ногайских старейшин.

— Причем тут резня? — вдруг по-русски завопил Сахиб-Герей. — Кто Сувору-бейлербею дал право мой трон отдавать брату?

— Но ты же еще сидишь в Бахчисарае, — спокойно парировал победитель Крыма.

— Уеду! Уеду к Порогу Счастья! — взвизгнул хан и так затряс пухлыми щеками, что его белая чалма, намотанная вокруг красного колпака, размоталась и птицей слетела с головы на мягкие плечи.

— Ты себе противоречишь, хан. То не хочешь трон брату уступить, то заявляешь об отъезде. Не повредился ль ты рассудком? Я пришлю караул, чтобы ты себе не навредил.

Василий Михайлович, слез кряхтя с подушек, на которых сидел, поднялся на ноги и пошел к выходу, не прощаясь. Сахиб-Герей зарыдал, а вместе с ним и дворцовый фонтан слёз, оплакивая горькую участь крымских татар и их повелителя.

Не замечая этих стенаний, Долгоруков двинулся к небольшому дворцу в османском стиле, реквизированному у сбежавшего в Турцию лидера бахчисарайских сторонников Высокой Порты.

— Вам письмо, Василий-Михайлович, — доложил адъютант. — От генерал-фельдмаршала Румянцева.

Командир второй армии оживился. Принял конверт и пакет с небольшой посылкой и быстрым шагом, несмотря на боль в раненых в Пруссии ногах, добрался до кабинета. Разрезал аккуратно ножницами конверт, углубился в чтение. Новости заставили его тяжело задышать.

Румянцев сообщил о смерти Екатерины, о тяжелых переговорах с человеком, представившимся Петром III, о предложении, которое он получил и о присяге, которую дал «царю» вместе со всеми своими войсками, включая часть второй армии. А также о направлявшихся в сторону Перекопа больших обозах с провизией для Крымского корпуса, которые прикрывала большая армия под руководством генерала Овчинникова, командира кавалерии в войсках бывших мятежников.

«Не знаю, что тебе посоветовать, Василий Михайлович. В таком деле каждый сам за себя. Я свой выбор сделал.»

Конечно, сделал. Продался!

«Не зря я его не жаловал», — подумал Долгоруков. Давным-давно между генералами проскочила черная кошка, еще в Пруссии. Оба обвинили друг друга в мародерстве, которое устроили их солдаты. Потом пришлось вместе действовать против турок.

И что же делать? Собрать Крымский корпус и двинуть к Перекопу, чтобы не пустить этого Овчинникова? И ждать от османов и татар удара в спину? Без провианта и подвоза боеприпасов? Очень скоро его солдаты окажутся на невольничьих рынках Царьграда или в арыке с перерезанным горлом.

Рука коснулась посылочки. Разорвал. Из нее выпал бумажный патрон, почему-то покрытый сально-восковой смесью. И записочка нашлась, к оказии приложенная.

«Посылаю тебе патрон, коий в войсках появился. Разорви его и поймешь. Много разных новаций предложил мой бывший противник. С ними и победил меня, не дав переправиться через Оку».

Генерал-аншеф уже обратил внимание на примененное осаливание. Интересное решение! И от сырости патрон хранит, и заряжать легче, и от нагара внутри ствола поможет избавиться.

Он нащупал пулю сквозь бумажную гильзу, аккуратно надорвал полковую загибку, высыпал содержимое на лист бумаги. Странная коническая пуля с глубокой выемкой у основании весьма удивила. Покрутив между пальцами литой свинец, предположил, что взрыв пороха превращает пулю в распахнувшую крылья уродливую бабочку. Прослужив в армии почти сорок лет, забив шомполом тысячи патронов, он предположил, что такая конструкция пули резко увеличивает дальность ее полета.

Сколько же у самозванцев таких сюрпризов? Наверное, из соображений секретности Румянцев не стал расписывать новации, но результат — бессмысленное стояние на Оке и последующая присяга — говорил сам за себя.

Долгоруков откинулся в кресле. Прикрыл глаза и начал вспоминать.

Нелегкой выдалась его жизнь, несмотря на древность рода, к которому он принадлежал. Долгоруковы знатностью уступали лишь 16 боярским родам. После того как их пращур по прозванию Черт основал отдельную ветвь, Долгоруковы недолго оставались в тени. Возвысились вместе с Голицыными до первых ролей в государстве. А потом сами, своими руками, возвели на престол их погубительницу — гренадерского роста бабищу Анну Иоанновну. Уж она-то оплатила за предоброе. Всех Долгоруковых, даже тех, кто не был причастен к делишкам «верховников», обвинила в заговоре, а отца Василия Михайловича — в недоносительстве. Никого не пощадила, даже детей. Кого казнили, когда загнали в ссылку. 13-летнего Васю вместе с братом Петром определили в простые драгуны без права производства в офицеры, запретив обучать их грамоте. Потянулась беспросветная солдатчина, когда и палка доставалась, и голодать приходилось.

Все изменили крымский поход и фельдмаршал Миних. Началась война с турками, он повел свои полки на Перекоп, к его мощным укреплениям.

— Кто первым взойдет на вал, тому офицерский чин!

Легко сказать «взойдет». Сказал бы лучше «взлетит». Вал имел в длину около семи верст и простирался от Азовского до Черного моря. В самой средине — проход с воротами, вдоль коего тянулось шесть башен, охраняемых орудиями и гарнизонами из янычар. В ширину же имел этот вал двенадцать, в глубину — семь саженей, а в высоту — семьдесят футов. Толщина брустверов была соразмерна глубине и ширине вала. Подступ хранил ров глубиною пять саженей, а шириной в восемь. Если оттуда вверх посмотреть, то выходило, что выпало русскому солдату с помощью штыка и пики забраться на высоту, выше Кремлевских башен (1). Татары считали вал неприступным.

Вася, щуплый полуграмотный паренек, залез первым. Подсобили рослые гренадеры и другие солдаты, участвовавшие в штурме. Под ливнем татарских стрел юный штрафник не просто залез на стену — он судьбу свою переменил. Честный Миних, узнав, кого нужно награждать, гордо бросил:

— Слово солдата, слово фельдмаршала, данное перед всей армией, нерушимо. Поздравляю прапорщиком, господин Долгоруков.

Свет в конце тоннеля слабенько замерцал. Но жить легче не стало. При штурме Очакова погиб Петя, да и за Васиным плечом смертушка не раз кружила.

Гвардия возвела на трон Елизавету, дщерь Петрову. Долгоруковым вышло послабление. Пали прежние препоны и перед поручиком Василием Михайловичем. Стал продвигаться по служебной лестнице — не из-за знатности рода, а все одной своей храбростью. Среди наиболее отличившихся полковников в армии Апраксина, воевавшей с Фридрихом, всегда мелькала фамилия Долгорукова. Получил генерал-майора и дважды картечь в ноги. Второй раз, при штурме батарей у Кольберга, тяжело досталось.

Генерал-аншефом пожаловала Екатерина — сразу после свержения муженька. Купила. А он продался. Как сейчас Румянцев. Так можно ли его за это осуждать?

Что же делать, Вася? За кого воевать? За Романовых? Он не забыл слов Елизаветы на просьбу о полном прощении рода: «не я судила и ссылала, не мне и приговор отменять». Сука! Все они суки! Вся эта гнилая немчура, впившаяся в трон великих Московских царей, влившая свою жиденькую кровь в русские вены Романовых.

Он снова повертел в пальцах пулю. Отчего-то она его завораживала, словно открывала врата в иной, неизвестный никому мир. Мир, из которого пришел человек, только прикидывающийся Петром III, но поступающий во всем вопреки всей бессмысленно-праздной жизни, которую вели русские императоры и императрицы после Великого Петра.

Сделал над собой усилие, но протянул руку к стопке чистых листов. Взял хорошо заточенное денщиком перо. Ему будет трудно, ибо он так и не научился грамотно писать. Но он справится. Обязан справиться.

Рука уже выводила первые строчки: «Его Императорскому Величеству, Российском самодержцу…»

Люди обожают самообман, самоуспокоение. И я, каюсь, подвержен такому греху. Мечталось мне: вот с армиями мятежными разберемся, Катьку на тот свет спровадим, Петербург под свою руку возьмем, шведу по суслам смажем — и заживем!

А на деле? От поступавших докладов впору орать в полный голос. С урожаем во многих местах беда — увлеклись мужички грабиловкой. А где войска прошли, там и вовсе по сусекам скрести нечего. Одна надежда на Левобережную Малороссию с Прибалтикой. С податями опять же все плохо. Многих чиновников-камериров в губерниях повесили одними из первых, а прочие попрятались. А они, между прочем, наблюдали за всеми сборами, за продовольствованием войск, за государственными имуществами и отдачей на откуп казенных статей, за хозяйством общественных учреждений. Как налоги-то собирать? Из чего бюджет формировать, если денежная река превратилась в ручеек? На местах безвластие, самосуд, вооруженные стычки из-за земли. Из заграницы поступают сведения, что наши кровью добытые вольности начинают серьезно беспокоить земельных магнатов и даже мелкопоместную шляхту…

— Государь, к тебе один старичок-генерал на прием просится, — Почиталин заглянул в кабинет. — Насчет гербов дворянских. Еще про какой-то гербовник для военной коллегии сказала, я толком не понял.

— Что⁈ — взревел я. — Не до геральдики мне. Две войны и третья на носу. И бардак в стране…

— Старинушка больно непростой. Князь Щербатов. Из Рюриковичей!

У меня брови взлетели от удивления.

— А ну проси!

В кабинет зашел седой как лунь и высохший дед с неопрятной бороденкой. За ним топал Коробицын, зажав под мышкой большой картонный планшет. Эта ноша помешала ему среагировать, когда старичок бросился целовать мне руку.

— Благодарю, всенежнейше благодарю тебя, Государь, что бороды разрешил. Мне-то с моими морщинами бриться в тягость, — приговаривал он, постоянно кланяясь.

Экий старорежимный дед в заштопанном генеральском мундире с потускневшими пуговицами. Бороду нормальную отпустит, будет на уютного Санта-Клауса похож. Я невольно тронул рукой свою. Отросла уже знатно — не лопата, как у купцов-старообрядцев, но и не жидкий клок, вроде мушкетерского. На уровне ключиц подравнивал, слегка закругляя, и усам воли не давал. Вышло нечто вроде а-ля Александр III. Художник с Монетного двора сделал эскиз моего героического профиля с бородой, и начался чекан нового золотого рубля с моим ликом, чем-то напоминавший римских патрициев.

— С чем пожаловал, уважаемый? Как тебя звать-величать?

— Щербатов. Юрий Андреевич. С рабским поклоном принес труд всей своей жизни. Я понимаю, что дворянству, государь, положил ты конец. Счастливым себя почитал бы, сохранив в памяти поколений то, что от благородного сословия осталось. Фамильные и родовые гербы. Михайло, вон, племянник, историю Отечества пишет. Сиим знанием обладая, составил эскизы знамен для новых полков по заказу военной коллегии. Все в той папке, что твой молодец держит. Вдруг пригодится?

— Что ж он сам не пришел?

— Гордый. За дворянство горою стоит. А как начнут выбирать депутатов в Земское собрание, первым побежит. Дворяне-то тоже избираться будут.

— А ты, значит, не гордый? — усмехнулся я.

В стариковских выцветший глазах сверкнула искорка. Он как-то подобрался, распрямился.

— Можно подумать, у Мишки Романова были какие особые права на престол, так все одно ему служили, — лукаво усмехнулся князь. — Я тебе так скажу, государь, токмо ты не обижайся. Что гербы, увлечение мое, что самодержец — все есмь символы, на коих стояла и стоять будет русская земля. Без символов нельзя. Герб государства, знамя, скипетр и держава, престол и шапка Мономахова, мечи государственные, короны сибирские, астраханские и прочие… Из грубого невежества выросши, закон Христианский принявши, основали предки государство Российское. Ему и след службу несть, и символы евоные свято чтить и хранить.

— Значит, и меня как символ готов хранить?

Щербатов задумался, пожевал губами.

— Старый я уже, но коль призовешь, могу и послужить. В меру сил своих. Награды не попрошу. Мне и не надо ничего. Кашкой жидкой питаюсь, слуг не держу. Были двое дворовых, да и тем волную давно дал. Живут при мне, ухаживают за стариком.

После этих слов я заинтересовался папкой. Попросил Коробицына открыть. Полистал эскизы знамен. Не впечатлился. Странные какие-то знамена вышли у племянника князя. Больше на городские гербы похожи. Вот три грозди винограда — Изюмский полк. Вот семь башен — Семипалатинский, три сумки — Сумской. Были и вовсе мудреные.

— Не нравится, — честно признался князю. — Нет тут воинского духа. Разве что рука в доспехах и с саблей. Но почему это символ для Славянского полка?

— Можно подумать, твой серп и молот армии подходит, — сварливо подколол меня дед.

Спорить и что-то объяснять не стал. Завел разговор о другом.

— Есть у меня один урок для вас, геральдистов…

Я рассказал Щербатову, как храбро и отчаянно бился батальон премьер-майора Синичкина в полуокружении, как мертвые хранили живых от пуль, как мало осталось выживших, а из офицеров и вовсе один. И во что превратилось их знамя.

Дед загорелся. Подумал немного, попросил лист бумаги. И нарисовал необычный крест, будто вписанный в круг.

— Называется сей крест лапчатым. Такой был у тамплиеров. Красный. Служил символом готовности кровь проливать.

— Стоит ли нам, православным, орденские символы себе брать? От католиков.

— У тебя, государь, на столе георгиевские кресты лежат для награды, — указал князь на солдатские Егории из темной бронзы, которые по моему заказу изготовили на Монетном дворе. — Тож орденские знаки, как и многие другие.

Я посчитал, что белые эмалевые кресты, носимые на боку — это не самый лучший вид награды. И солдатам не подходят. А орден нужен, и нечего огород городить — традиции, даже еще не родившиеся, следует чтить. Тут дедок прав. Но тамплиеры, Орден…

— Возьмете старое знамя и из него соорудите крест, как я нарисовал, да на белое полотнище. Красное на белом. Мужество, отвага, благородство.

Идея была неплохой, но требовала развития. Мы зацепились языками, итогом проговорили без малого час. Начали со знамени, перешли к орденам, заспорили об Орденах с их капитулами и командорами (1). Мне такая структура не нравилась категорически. От нее веяло средневековьем и крестовыми походами. Но единая организация для героев нужна, свой дом им тоже нужен, где можно и переночевать, если случилась командировка, и дни свои ветерану или инвалиду дожить, и именины с боевыми товарищами отметить. Дворцов в окрестностях Питера полно, выбирай не хочу. Хоть «мой» бывший Петерштадт в Ораниенбауме или Меншиковский дворец.

Щербатов так проникся, что аж прослезился.

— Странный ты, Петр Федорович. Балов не даешь, фейерверки не жжешь, о людях печешься. Может, и правду люди говорят, называя тебя царем истинным?

— Юрий Андреевич, а не хочешь ли ты возглавить будущую ассамблею героев — так ее назовем? Выберешь себе здание, людишек. Нужно ведь и списки вести, и в газеты сообщения давать. Да много что нужно. Возьмешься?

Щербатов замер. Смешно шмыгая носом, совсем не по-аристократически размазывая сопли тыльной стороной ладони, мелко затряс головой. А потом… бросился мне в ноги!

— Пригодился ишо, так и знал, что пригожусь! — причитал он, мацая мои сапоги.

Ну точно старорежимный дедок. Но бессеребренник и патриот, каких поискать.

— Коробицын! Чего застыл! А ну помоги подняться генералу!

(1) Для понимания: со дна рва до верха перекопского вала выходило около 30 метров. Стандартная 9-этажка.

(2) Боевые или гражданские отличия — ордена такого-то святого, вроде Станислава, Анны, Владимира и т.д. — были не просто наградой, а знаком принадлежности к определенному Ордену, имевшему свой устав-статут, руководство, здание и привилегии. За сам знак ордена платил награждаемый. Его могли изгнать из рядов Ордена за преступление. Могли назначить ему пенсию. В некоторых Орденах практиковалось, что его члены вносили деньги на благотворительные дела.