Русский бунт. Опора трона

Глава 11

Кажется, лишь совсем недавно мы стояли с Румянцевым на плоту посреди Оки, определяли будущее России, а дни уже летят, как перепуганные зайцы от гончих. Фельдмаршал ушел в Заднепровье, осваивает новое наместничество. Чика с Ожешко взяли Питер, баржи с зерном пошли в голодающий город. Суворов с немногими полками ушел к ногаям, разъехались и новые губернаторы по России — налаживать гражданское управление в захваченных регионах. Как же их пока мало!

А я сижу на сколоченных на скорую руку деревянных скамьях, что изображают трибуны, смотрю футбольный матч. Под ногами утоптанная земля какого-то московского поля, прямо у кремлевской крепостной стены, где еще недавно коров пасли. Народу вокруг — тьма. Полки мои, гарнизонные, московские, да и просто горожане, любопытные. Толпятся, шумят, грызут семечки — это, кстати, с Васькиной подачи пошло, быстро прижилось. Запашок стоит… специфический, смесь солдатского пота, дегтя, семечек и мокрой земли — недавно прошел дождь.

На поле — зрелище прелюбопытное. Два полка — муромский и орловский — сошлись в битве. Битве не на жизнь, а за… мяч. Да, именно в футбол играют. Примитивный, конечно, любительский. Бегают толпой, пинают бычий пузырь, набитый шерстью. Мяч этот летит криво, прыгает непредсказуемо. Игроки — сплошь мужики здоровые, в гимнастерках навыпуск и солдатских рубахах, кто в сапогах, кто и босиком. Толкаются, падают, матерятся. Судьи — тройка ротных. У одного свисток, у двух других, линейных, флажки.

Я сижу, смотрю и улыбаюсь. Энергия прет, народ доволен. Да и солдаты тоже. Гоняли их по плацу, муштровали, а теперь вот — отдушина. И мне хорошо. Наглядно вижу, как орловцы с муромцами вроде бы и врагами недавними были, а теперь вместе по полю носятся, друг друга по плечу хлопают после удачного паса. Сплачивается армия моя, вот что главное. И это сплачивание идет через такие вот простые, понятные вещи — через общий азарт, через крик поддержки товарищу. Главное, чтобы до мордобития не дошло. А то в Казани были прецеденты. Когда одна команда на другую стенкой.

Рядом Перфильев сидит, сдержанно улыбается. Никитин, как всегда, нахохлился, взглядом рыщет по толпе, выискивает врагов незримых. Сенька Пименов с товарищами из караула стоят чуть поодаль, тоже на поле смотрят, видно, себя представляют в этой свалке. Хороший парень Сенька, глаз алмаз. Привез он мне этого Каменского, пулю ему в голову положил. Тот так и помер через пару дней, не приходя в сознание. Вроде, и грех на душе, а вроде и облегчение — меньше врагов. Каменский был бы опасен, слишком уж неуемный и амбициозный.

Вдруг шум вокруг как-то приутих. Народ начал расступаться. Вижу — идет патриарх Платон со свитой. В черных рясах, степенные, неторопливые. Словно облако священного тумана над языческим игрищем. Народ кланяется, снимает шапки. Я встаю, приветствуя.

«Ну вот, — думаю, — сейчас начнется. Духовность против телесности. Вера против развлечений».

Платон подходит, благословляет меня. Я целую его руку. Лицо у него скорбное, печальное. Глаза, казалось, видят не эту толпу и это поле, а что-то другое, более важное и более горестное.

«Голод, разруха, братоубийство, — читаю я в его глазах. — А ты тут в мячик играешь».

— Ваше Императорское Величество, — голос у Патриарха мягкий, но слышен в нем укор. — Дивные дела вижу. Собрание народа великое, шум и суета… Слышал я, что по всей Москве, по всем городам нашим такие вот… забавы устраиваются. Народа много стекается, забывая о прочих делах.

Он делает паузу, обводит взглядом поле, игроков, трибуны.

— Не отвлекают ли сии пустые развлечения от главного, государь? От дел духовных? От церкви, от веры? Скорбит сердце мое, видя, как народ наш увлекается мирским, оставляя горнее. Не время ли воззвать к покаянию, к молитве, к укреплению в вере, дабы искупить грехи наши и восстановить благочестие в земле русской? Не в этом ли спасение наше от всех бед?

Ждал я этих слов. Киваю почтительно.

— Ваше Святейшество, я понимаю ваше беспокойство. И ценю его. Вера… она, конечно, великое дело. Спасение души, утешение в скорбях. Но вера, она ведь не в том, чтобы по приказу в церковь идти или креститься вовремя. Она внутри. Либо есть в человеке искра Божия, либо нет. И никакими запретами, никакими укорами эту искру не зажечь, если ее нет. Да и не потушить развлечениями.

Я делаю жест рукой, показывая на поле.

— А вот это… это, Ваше Святейшество, тоже спасение. Спасение от тоски, от злобы, от пьянства, от безделья, которое, как вы знаете, мать всех пороков. Мои солдаты, да и народ московский, устали. Устали от войны, от перемен, от неопределенности. Им нужна отдушина. Нужна радость, пусть и простая. Им нужно почувствовать себя единым целым, не только в бою, но и в мирном деле. И если ради этого они полтора часа по полю с бычьим пузырем бегают, то… пусть бегают! Это не против веры. Это просто… жизнь. Такая, какая есть.

Патриарх слушает внимательно, но, кажется, не убеждается. Его взгляд по-прежнему печален. Он явно не видит в этом «футболе» ничего, кроме греховной суеты.

И тут, словно в подтверждение моих слов о «жизни такой, какая есть», раздается дикий рев! Рев тысяч глоток! На поле что-то произошло. Орловцы, кажется, забили. Мяч, вернее, пузырь, неуклюже ввалился в ворота. Игроки одной команды навалились друг на друга, обнимаются, прыгают. Игроки другой — падают на колени, хватаются за головы. Трибуны взрываются. Люди кричат, машут шапками, подбрасывают вверх что-то. Звук такой силы, что, кажется, стены Кремля дрогнут!

Я невольно улыбаюсь шире. Вот она, эта энергия! Живая, необузданная!

Патриарх Платон вздрагивает от неожиданности. Его печальное лицо искажается. Он с ужасом смотрит на бушующую толпу, на этот триумф мирского над духовным. Его плечи опускаются. Кажется, в этот момент он осознал всю тщетность своих призывов к тихому благочестию посреди этого бушующего моря страстей.

— Простите меня, государь, — тихо, почти шепотом произносит он, когда первая волна шума схлынула. — Вижу, сердце мое не может вместить все то, что видит око. Пойду.

Я киваю.

— Как будет угодно, Ваше Святейшество.

Платон, сопровождаемый своей свитой, медленно идет прочь от поля, от шума, от этой жизни, которую он, видимо, не смог понять и принять. В его фигуре, удаляющейся в сторону тихих кремлевских церквей, читается печаль.

Как только Платон скрывается из виду, Перфильев подходит ближе. Выражение его лица меняется — с почтительного нейтралитета на деловую озабоченность.

— Ваше Величество, — голос у Перфильева низкий, без всяких там реверансов к отвлеченным материям. — Подуров заканчивает тасовать румянцевские полки. Все готово к выступлению. Успеть бы до распутицы бы! Когда выходим на Питер?

Сидящий рядом Безбородко встрепенулся, тоже навострил уши. Да-да, я все-таки сманил его от Румянцева. Как и Суворова ранее, я его «прикармливаю». Заданиями не гружу, просто пока даю привыкнуть к «руке». Пусть вникает в наши планы, думает про них.

А Перфильев задал правильный вопрос. Впереди — следующий шаг, решающий. Закрепиться в Петербурге, взять мятежный Кронштадт, в котором заперлись морячки. И желательно взять без крови. Утвердиться на северо-западе окончательно. Мой последний экзамен.

— Да, Афанасий Петрович, — отвечаю я, глядя на поле, где игроки уже снова сцепились в куче-мале за мяч. — Подуров докладывал, что все по плану. Я принял решение. Первого октября выступаем. Артиллерия пораньше.

Был в моей прошлой жизни один случай. Вернее, не у меня, а у моего богатого соседа — к счастью, меня Бог миловала такой ерундой маяться. Пришлось ему однажды подбирать себе домработницу. Агентство по найму притащило к нему на собеседование трех теток. Он их по очереди приглашал, собеседовал.

«Сижу, — делился он, — задаю им вопросы, а сам офигиваю. О чем их спрашивать? Как вы докатились до такой жизни, что готовы стать поломойкой? Вы умеете мыть посуду и зеркала? Вам можно доверить глажку тонкого белья? Короче, поговорил, прочувствовал себя в полной мере идиотом и… нанял соседскую женщину, нуждающуюся в подработке».

Вот и я сегодня оказался в его тарелке, хотя выбирал не домашнюю прислугу, а будущих губернаторов, причем, из соискателей-иностранцев. О чем их спрашивать? Поговорил с один — с большим, признаться, энтузиазмом. Потом со вторым, третьим… На четвертом понял, что начинаю выдыхаться, задаю вопросы на автомате, не особо вслушиваясь в ответы.

Сказал Почиталину, чтобы временно поток кандидатов притормозил. Задумался.

Что я делаю не так? Я чувствовал, что они чем-то меня раздражали. То ли я заранее подозревал их в нечистой игре, то ли я внутренне презирал их за то, что, не сумев состояться у себя на родине, они искали шанс отличиться в стране, чуждой их культуре, образования и происхождения, то ли бесили их надменные рожи и незнание русского языка. Мне помогал с переводом Безбородко, если говорили по-французски. Его я тоже в каком-то смысле собеседовал и собой отчасти перед ним торговал. Похоже, пока не особо успешно.

Какой прок от моих вопросов, типа «что заставило вас приехать в Россию» или «как вы относитесь к моему указу о вольности крестьянства»? Что я хотел услышать? Я выбираю себе толковых администраторов высокого уровня или пытаюсь понять, хороший человек передо мною или полное дерьмо, а то и вовсе шпион? Можно быть ангелом, но полностью завалить работу в губернии размером с добрую европейскую страну.

Побарабанил пальцами по столу, собираясь с мыслями.

— Давай, Ваня, следующего.

Зашел какой-то шотландец, высокий, в роскошном парике. Немного расслабленный — видимо, успел пообщаться с предыдущими соискателями, сделавшими вывод, что их будущий работодатель — лопух. Немного рассказал о себе. И вот тут-то пришел мой черед доказать, что здесь вам не тут.

— Что вы предпримите, когда будете готовить выборы в Земское Собрание, какова будет ваша цель? Вы знаете, что за казнокрадство и взятки высших чиновников я планирую наказывать ссылкой в сибирские рудники? Слышали о господах Соколове и Шешковском? Они очень эффективны. Каковы должны быть отчисления из общих налогов в местные бюджеты? Как вы планируете строить отношения с городскими думами? Из каких источников возможно формирование новых местных политических элит? В вверенной вашему попечению губернии возник вооруженный конфликт между уездами за пограничную землю — ваши действия?

И все в таком же духе. Вплоть до штабных игр.

Бодрый вначале скотт к концу собеседования серьезно сник. Безбородко пялился на меня с таким выражением на лице, будто увидел сошествие ангела на землю. Почиталин хлопал глазами — отчасти влюбленными, отчасти уверовавшими.

Так дальше и продолжил с оставшимися соискателями — даже парочку из первой четверки повторно вызвал. Завел себе лист бумаги с таблицей, в которой пронумеровал свои каверзные вопросы — против каждого ставил плюс или минус. Почему-то больше всего кандидаты сыпались, когда я спрашивал, на какую зарплату они рассчитывают. Те, кто догадался ответить на первый вопрос, что будут стараться продвинуть в Земское Собрание поборников моих идей, тут же зарабатывали в моих глазах лишние очки (один на серьезных щах даже выдвинул прообраз предвыборных каруселей, заслужив мои внутренние аплодисменты). Умники — большинство из масонов, — которые начинали распинаться на тему свободного волеизъявления народа, тут же отправлялись восвояси. Мне только доморощенных либералов тут не хватало!

После полутора десятков опросов снова почувствовал, что спрашиваю на автомате. Но взбодрился, когда очередной соискатель назвал свое имя.

— Готтлоб Курт Генрих Тотлебен! Генерал-поручик из Саксонии.

Где-то я это имя уже слышал. От Суворова?

— Брал Берлин! Мы с вами, Ваше Величество, кажется там встречались (1).Невинно оклеветан, приговорен к смертной казни, но помилован вашей супругой и выслан без апшида из России.

Безбородко мне шепнул:

— «Без апшида» — значит, с позором, без рекомендательных писем.

Я благодарно кивнул.

— Продолжайте.

— Потом вернулся снова в Россию, поступил на службу и, получив под свое начало экспедиционный отряд, отправился в Грузию, где принес славу русскому оружию.

— Разрешите мне, Ваше Величество, — вдруг вмешался Саша Безбородко.

— Давай, — удивился я.

— Вы, господин генерал-поручик, России в Грузии наделали вреда больше, чем турки. Ваше дело разбиралось в ставке Румянцева. Вмешательство в борьбу между грузинскими князьями, происки против друга России, царя Ираклия, неудовлетворительное командование…

— Но я побеждал! И безвинно страдал от старого режима! Когда я узнал про вас, Ваше Величество, тут же покинул Варшаву, где в то время пребывал, но дорогой сильно заболел. Еле выкарабкался с того света.

— Пошел вон! — хмуро бросил я.

— Но государь…Я же подал вам мысль о сходстве…

— Вон!!! — заревел я. — Ваня! Шешковскому на заметку: если через 24 часа сей господин не покинет Москву, в темницу, тройка, Болото, «карачун»!

Тотлебен зашатался, но взял себя в руки и, не прощаясь, выбежал из комнаты.

Я чувствовал, что мои силы на исходе.

— Остался последний, Государь, — доложил Почиталин. — Некий француз виконт Мирабо.

— Кто⁈ — встрепенулся я. Мне не послышалось? Один из самых ярких деятелей начального этапа Французской революции?

— Оноре Габриэль Рикети, сын графа де Мирабо. На родине подвергался королевскому преследованию, чуть было не был заключен в замке Иф, но бежал в Россию, узнав о наших успехах. За него хлопочут господа Новиков и Радищев.

Все понятно. Он из этих, из масонов. Похоже, моя догадка верна.

— Зови!

В комнату вошел мужчина средних лет. Лицо изрыто оспой, но глаза горят внутренним пламенем, движения порывисты, но не лишены аристократического изящества. Он галантно поклонился, тронув пыль на полу пером своей шляпы.

— Я счастлив, сир, быть представленным столь выдающейся личности, как Ваша. Не примите мои слова за лесть. Я страстный поклонник идеи ниспровержения застарелых устоев, внесудебных расправ, от которых лично пострадал, и великой свободы, равенства и братства! Разрешите вручить вам мой труд «Очерк о деспотизме», где я высказал некоторые смелые мысли об управлении и необходимости постоянной армии. Они созвучны вашим деяниям!

Я благосклонно кивнул, принял довольно толстую книгу и благожелательно произнес:

— Расскажите немного о себе.

— О, Ваше Величество, признаюсь в молодости я немало покуралесил, постоянно конфликтовал с отцом, который то и дело отправлял меня в тюрьму. Его тирания отчасти сформировала мои взгляды. Когда до Франции докатились вести о ваших свершениях, я понял, что не могу остаться в стороне…

— За что вас хотели заключить в тюрьму?

Виконт потупил глаза:

— За вызов на дуэль обидчика сестры.

— У вас были долги?

— Увы! Молодость беспечна.

— Вам знакомо практическое хозяйство?

— Я управлял поместьями отца. Довольно успешно, хотя расходился с ним во взглядах на экономическую теорию.

— Дуэлянт, повеса, транжира, практик, теоретик, бунтарь и писатель с нестандартным мышлением… Вы приняты. Будете управлять Московским генерал-губернаторством.

Немая сцена. Челюсти попадали.

Я наслаждался. Пусть только попробуют меня спросить, почему я так быстро принял решение без всех своих каверзных вопросиков? Мой ответ будет краток — патамушта! Как мне еще объяснить, что Мирабо — это тот, кто мне нужен? Не знает русского и русских реалий? Не беда, Перфильев и все министры под рукой — помогут, подскажут, поправят. Гигантский бюджет, который будет направлен на нужды Москвы хотелось бы отдать в надежные руки. Он точно не будет воровать. Это на родине мог себе позволить наделать долгов. А здесь, в сердце чужой страны? Да еще переживающей невероятный социальный эксперимент? Да он из кожи вон будет лезть, чтобы оправдать, доказать и самоутвердится. Иначе ему придется ждать еще полтора десятка лет до нового шанса.

В общем, решено: Мирабо на Москву, а мне пора собираться в Питер. Заждалась меня бывшая столица.

Новый городской скотный двор у Штубенторского моста и прилегающие к нему городские улицы — одно из самый скучных мест австрийской столицы. Но только не сегодня, во время ежегодного прогона венгерских длиннорогих быков. Охочие до зрелищ горожане никак не могли пропустить такого развлечения, тем более бесплатного. Их предупреждали об опасности, процессию даже сопровождали драгуны с обнаженными саблями и пехотицы с примкнутыми штыками… Тщетно — зеваки толпились на тротуарах, подпирали спинами стены домов, высовывались из окон из дверей открытых лавок, даже наряжались как на праздник. Каждый надеялся на яркое происшествие. И очень часто их ожидания сбывались.

Луиджи Фарнезе специально выбрал этот день и гостиницу для ночевки в этом районе, рассчитывая затеряться в толпе и оторваться от возможных шпиков. В Вене все следили друг за другом, а за иностранцам особенно. Прачки, парикмахеры, гулящие девки, профессиональные нищие, камеристки, уличные музыканты и даже солидные коммерсанты — одним словом, все доносили кому следует. Предстоящая иезуиту встреча была слишком важной, чтобы полагаться на волю случая. Вот почему он покинул гостиницу, как только донеслись радостные крики толпы, гудение труб и звон литавров. Завернувшись в темный плащ, отправился к месту, где средней ширины переулок вливался в улицу, по которой двигался «парад быков».

Человек, в котором никто бы не опознал святого отца, не торопясь, но и не ускоряясь, шел туда, откуда уже доносилось тоскливые мычание, крики погонщиков с острыми палками, лай сторожевых собак, улюлюканье публики. Один бык не выдержал этой какофонии. Он выскочил из строя покорно бредущего на заклание скота, ударом широко расставленных кривых рогов откинул в сторону лошадь драгуна и свернул в переулок — прямо навстречу приближающемуся Фарнезе.

Не родился на свет такой бык, который мог бы испугать Луиджи, проведшего полжизни в Испании, видевшего десятки коррид и общавшегося со многими тореадорами. Были в его жизни моменты, когда он делил рабе де торе, рагу из бычьего хвоста побежденного быка, с его победителем, обсуждал тонкости схватки, восхищался «танцем смерти» или, наоборот, осуждал чье-то нечестную игру. Пути члена Общества Иисуса порой неисповедимы.

Случилось так, что на коротком отрезке между быком и человеком не оказалось ни одного укрытия. Фарнезе мог полагаться только на себя. Поэтому он тут же обнажил шпагу и скинул на левую руку свой черный плащ.

Бык начал разбег, выставив вперед рога. Внезапно перед его мордой взвилась черная ткань. Животное не обуяла слепая ярость, оно был лишь испугано и возбуждено. Его вели инстинкты и бойцовский характер. Бык притормозил, попытался поддеть черную ткань рогами, мотнул ими вверх и, следя налившимися кровью глазами за падающим плащом, начал опускать башку.

Фарнезе только этого и ждал. Скользнув в опасной близости от левого рога, он зашел сбоку от быка, дождался, когда бык опустит голову максимально низко, и сильным ударом вонзил двадцативосьмидюймовый клинок с клеймом Толедо между основанием черепа и первым позвонком.

Дескабельо — так назывался этот удар. Им матадоры добивали смертельно раненное животное. Считалось подлым его использовать, если бык мог еще сражаться. Но Луиджи было плевать. Был бы у него пистолет, он воспользовался бы им и выстрелил зверю за ухо. Была только шпага — ею он и устранил препятствие. Играть он намерен не был. Все, как он делал всегда — точный расчет, риск, сведенный до приемлемого, точный удар.

Бык замер, когда сталь вышла из его шеи. Он еще не понял, что проиграл, что он уже мертв. Из его глаза скатилась слеза, ноги задрожали.

Иезуит не стал дожидаться агонии. Быстро спрятав шпагу, накинув плащ на плечо, он двинулся дальше, навстречу скакавшему драгуну с занесенной над головой саблей, бежавшему за ним солдату, радостно оравшему во всю глотку, выставив перед собой штык, поспешавшей следом группе ротозеев, боявшихся пропустить, как будут забивать быка холодным оружием. В этот раз их ждало большое разочарование, и Фарнезе не желал, чтобы все догадались, что виновен в испорченном развлечении. Закутался плотнее в плащ и ввинтился в толпу, продолжающую реветь, свистеть и топать ногами, подзуживая быков на новую попытку.

Иезуит спокойно пробирался все дальше и дальше к концу процессии. Его никто не замечал: все глядели на поток из серых шкур, под которыми перекатывались мощные мускулы, и на качающиеся в воздухе рога, напоминающие острые персидские шамширы. Лишь одна собака что-то почувствовала. Прекратив лаять на мелькавшие бычьи ноги, она подняла голову, оглядела человека, от которого пахло смертью, и, поджав хвост, двинулась дальше. Фарнезе свернул в очередной безлюдный глухой закоулок.

Эта узкая тропа, извивающаяся подобно угрю между сгрудившихся старинных домов, петлявая и не знавшая солнечного света, вывела его к неприметному дому. Такому же мрачному, как и соседние, но еще не пошатнувшемуся под напором безжалостного времени. Крепкая калитка, скрепленная толстыми железными полосами, бесшумно приоткрылась после условленного стука. Безликий мужчина, изображавший привратника, молча посторонился. Он прятал мощные плечи под бесформенной накидкой, но холодный безразличный взгляд его синих глаз выдавал в нем бойца, а не прислугу.

Луиджи кивнул и проследовал во двор.

— Вам направо и по лестнице на второй этаж.

Не удостоив стража врат ответом, иезуит свернул, стал подниматься по высоким каменным ступенькам, вдоль стены, оплетенной багрянеющим виноградом. Осторожно распахнув дверь, он прошел по закрытой галерее второго этажа, спрятанной за окнами из кусочков слюды в свинцовых переплетах.

Новая дверь. Фарнезе постучал. Ему ответили. Приняв тихий отклик за разрешение войти, он прошел в комнату и тут же уперся взглядом в коротко стриженный затылок, торчащий над спинкой изящного кресла. Эту голову, посаженную на узкие покатые слабые плечи, он узнал с первого взгляда. Встреча была неожиданной и могла закончится чем угодно. Иезуит почувствовал, как мурашки пробежали по его спине, а руки непроизвольно дрогнули. Этот человек должен был находится в тюрьме за тысячу миль от Вены, но он был здесь. Никто иной, как Черный Папа.

(1) Существует легенда, упомянутая А. С. Пушкиным, что именно Г. Тотлебен подал подал казаку Пугачеву, участвовавшему в Семилетней войне, мысль о его сходстве с Пером III. Тотлебен первым штурмовал Берлин и подписал капитуляцию его гарнизона, оклеветав при этом графа З. Чернышева, сделавшего намного больше. Отчаянный авантюрист. В реальной истории умер от горячки в Варшаве в марте 1773 года. Видимо, перспектива занять место у самого трона спасла его от болезни.