Русский бунт. Опора трона

Глава 14

В центре варшавского кафедрального собора Святого Иоанна Крестителя на массивном деревянном постаменте, обитым черным бархатом, стоял закрытый гроб на черном катафалке с серебряными эфемерами и знаками скорби. В изголовье скромно лежал венок из белых лилий — единственный намек на былое величие Императрицы Всероссийской Екатерины Алексеевны.

Чудовищное преступление, унесшее жизнь русского монарха по пути в Варшаву, повергло в шок не только Польшу, но и всю Европу. И повлекло за собой большие перемены. Первую можно наблюдать прямо здесь: крещенную в православии русскую императрицу принесли в католический храм, и начальник русского корпуса, генерал Романус не посмел возражать. Такова была воля польского короля. Кто знает, кем он станет дальше? Вдруг претендентом на русский престол? Выходец из Австрии на русской службе уже чувствовал себя в Варшаве не защитником власти ставленника Петербурга на польском троне, а гостем, которого терпят из приличия. И что в прошлом делали с такими «гостями» поляки тоже было известно.

Тишина в храме была почти осязаемой, нарушаемая лишь приглушенным эхом шагов и тихим шорохом тяжелых одежд священников. Свечи мерцали, отбрасывая длинные, пляшущие тени на каменные стены.

У центрального гроба стояли двое — король Станислав Август Понятовский. Позади него — генерал-поручик Аврам Иванович Романус. Король выглядел совершенно раздавленным. Он медленно протянул руку и коснулся черного бархата гроба Екатерины, его пальцы дрожали.

— Я до сих пор не могу поверить… Какой ужас, — король вытащил из обшлага камзола платок, вытер слезы. — Эта немыслимая, жестокая смерть… Как такое могло случиться? Это невыносимо… Свет померк, генерал… Для России… для Речи Посполитой… Для меня…

Романус стоял неподвижно, как высеченный из камня, лишь его глаза бегали по стенам собора.

— Ваше Величество. Мы все потрясены. Это… это удар, который трудно осмыслить. Наши донесения подтверждают… порох был, заложен под опоры моста. Ювелирная… дьявольская работа. Никто не выжил. Никто из находившихся на мосту, включая графов Чернышева и братев Паниных, карета которых следовала за экипажем императрицы. Погибло сорок два человека.

Понятовский резко обернулся. Теперь его лицо выражало ярость.

— Этот душегуб Пугачев! Это его рук дело! Он осмелился поднять руку на помазанницу Божью! На Императрицу! Он заплатит! Клянусь Богом, он заплатит за каждую каплю крови, пролитой в тот страшный день! Он будет истреблен! Раздавлен! Как выползающий из грязи червь!

Генерал тяжело вздохнул, тихо произнес:

— Безусловно, Ваше Величество. Мятеж должен быть подавлен. Возмездие должно быть свершено. Но…

Понятовский насторожился:

— Но что, генерал? Говорите прямо! Сейчас не время для экивоков!

— Ваше Величество… ситуация в полках… Она… шаткая. Весть о гибели Императрицы… Она посеяла смятение. И… — Романс запнулся, тоже достал платок, высморкался.

Понятовский сделал шаг вперед, подошел вплотную к Романусу

— И что? Не тяните!

— Подметные письма, Ваше Величество. От Пугачева. Или от тех, кто действует от его имени. Они распространяются среди солдат. Обещают волю… землю… Конец офицерскому гнету… Смерть дворянам и немцам. Шепчут, что государыня была отлучена от церкви. И весть о взрыве моста… Она преподносится как знак свыше. Как кара.

— Вы хотите сказать… ваши солдаты… они колеблются?

Аврам Иванович замялся, не зная, как объяснить одну важную деталь. Главная сила его недокорпуса, Санкт-Петербургский легион, на сегодняшний момент имел в своем составе всего 2000 донцов, на которых полагаться нельзя. Оставались 3-й Кирасирский, Карабинерный Нарвский и пехотный Нашебургский, отдельные команды…

— Я не уверен, Ваше Величество. Еще день назад я был уверен. Но теперь… Скорбь по Императрице смешивается с растерянностью. Шок от ее гибели с глухими роптаниями. Я вижу это в их глазах. Слышу обрывки разговоров. Некоторые из тех, кого я считал самыми надежными… они стали задумываться. Как только весть распространится по гарнизонам… Я не могу гарантировать, что не будет волнений. Или даже хуже. Среди шести тысяч моих солдат в Польше… Сколько из них поддались этой заразе? Я не знаю. Но угроза реальна. И она растет с каждым часом, пока нет ясности, пока… Пока Россия без государя.

Тишина снова повисла в часовне, но теперь она была наполнена не только скорбью, но и звенящим напряжением, предчувствием грядущих потрясений. Король смотрел на Романуса, его лицо отражало ужас от услышанного. Катастрофа, случившаяся на мосту, оказалась лишь началом. Смерть Екатерины обнажила бездну хаоса.

— Значит… Русские войска в Польше… могут оказаться ненадежны в борьбе с мятежом?

— Я обязан доложить Вам истинное положение вещей, Ваше Величество. Мои офицеры… мы попытаемся удержать солдат. Разъяснить им истинное положение дел. Но если Пугачевские листовки, его обещания… если они упадут на почву растерянности и недовольства после такой… такой гибели… Я не могу исключить ничего. Отказ повиноваться… переход на сторону бунтовщиков… Особое беспокойство у меня вызывают донские казаки. В Санкт-Петербургском легионе только они и остались, остальных, как вы знаете, отозвали в Россию.

Король закрыл глаза на мгновение, стиснув зубы. Его личное горе столкнулось с необходимостью действовать, принимать решения, от которых зависело будущее его королевства, висевшего на тонкой нити русского покровительства. Теперь эта нить казалась оборванной.

— Хорошо, генерал. Спасибо за откровенность. Это ужасная весть. Но мы не можем поддаться отчаянию. Мы будем действовать. Немедленно. Речь Посполита не может оставаться сторонним наблюдателем, когда под ее боком, на ее земле, происходит подобное, и когда ее союзник поражен в самое сердце.

Он резко повернулся и направился к группе польских придворных, стоявших в отдалении. Те встрепенулись, видя перемену в его облике — отчаяние уступило место королевской воле.

— Господа! Довольно скорбеть! Настало время действовать! То, что произошло — это не только трагедия для России, но и смертельная угроза для Речи Посполитой! Этот убийца, этот выродок Пугачев осмелился бросить вызов самой основе порядка! И его зараза, как мы только что слышали, уже ползет сюда! Я сейчас же напишу всем европейским монархам.

Он снова посмотрел на постаменты, его взгляд задержался на гробе Екатерины.

— Императрица Екатерина Алексеевна… она погибла по дороге в Варшаву. И Речь Посполита не останется в стороне. Я, Король Станислав Август, объявляю сбор верных войск Речи Посполитой! Pospolite ruszenie! Каждый, кто еще хранит верность короне и закону, должен встать под знамена! Мы должны быть готовы! Готовы защитить свои земли, свои города, свои жизни! И готовы помочь в искоренении этого зла, что выползло из степей!

Он снова повернулся к Романусу, его взгляд стал жестким.

— Генерал, передайте всем вашим офицерам — кто верен присяге, тот наш брат по оружию против общего врага! Кто поддастся смуте… кто поверит лжи самозванца… тот сам станет врагом и получит по заслугам от польской сабли!

Граф Карл Вильгельм Финк фон Финкенштейн, посланник прусского короля, удовлетворенно кивнул. План Старого Фрица начинал претворяться в жизнь. На границе с Польшей в восточной Пруссии уже стояли пять полков, набранных в прусской Польше, под командой прусских же офицеров. Теперь дело за малым — убедить короля Августа, что его ждет Смоленск и благословение Фридриха Великого. А когда Стасик в Московии увязнет, тогда последует ультиматум: или Данциг и наша поддержка, или полки возвращаются домой и выгребай, как знаешь.

В Петербурге жить стало хуже, жить стало тоскливее. Русская осень постепенно переходила в балтийскую, без солнца, но с туманами — холодные дожди сменялись мокрым снегом, который тут же таял. Город вечных депрессий, с которыми раньше помогала справляться веселая придворная жизнь — все эти балы, маскарады, потешные гуляния, фейерверки, — скатывался в безысходное отчаяние. Фешенебельная публика частью попряталась, частью навострила лыжи за границу. Чиновный люд попроще, как мог, боролся с паникой, и все равно на лицах служивых застыл один и тот же вопрос: «Господи, как же страшно жить на свете, что-то с нами будет?» Даже у дипломатов, которым профессия предписывала научиться держать покер фейс.

Я прибыл в здание коллегии иностранных дел, чтобы разобраться, что делать дальше с внешними сношениями. КИД, как просветил меня Безбородко, была самой кастовой организацией Российской империи. Случайных людей здесь отроду не водилось — исключительно сливки общества. Но и бездарей тут не жаловали. Многолетняя вотчина «первоприсутствующего в Коллегии» или ее президента Никиты Панина, для которой он тщательно подбирал сотрудников. И даже сумел привить им особый стиль, отличный от всей прочей бюрократической машины Российской империи. Как заставить себе служить этих знающих сложные протоколы, многие иностранные языки, включая азиатские, талантливых, опытных, но глубоко зашоренных людей? Почему-то меня не оставляла уверенность в том, что все мои нововведения, особенно отмена крепостного права и дворянских привилегий, будут встречены в штыки именно здесь, в доме на Исаакиевской набережной.

Мы прибыли к этому двухэтажному зданию с вычурно украшенным фасадом в сопровождении конных егерей, постепенно превращавшихся вместе с муромцами, в мою личную гвардию. Место меня удивило. У самой воды виднелись остатки стоявшего здесь ранее здания — Исаакиевской церкви. Исаакиевский же собор строился неподалеку, на привычном мне месте, но пока своими пропорциями никак не соответствовал тому величественному храму, который станет образцом для подражания американскому Капитолию (1).

У входа меня встречали начальники экспедиций — не все, ответственный за политический департамент отсутствовал. Как и почти четверть остальных чиновников — о чем мне с опаской поведал старший канцелярист. В сторонке от всей кучки начальников средней руки стоял бывший секретарь Никиты Панина Денис Иванович Фонвизин. Он не спешил включаться в общую беседу, но, судя по бросаемым на меня взглядам, не отказался бы от общения с глазу на глаз. Самой влиятельной персоной почему-то оказался Бакунин-Младшой — единственный член Коллегии (не КИДа, а его управляющего органа), хотя и числился переводчиком. Он-то и взялся мне отвечать.

— Сколько у вас по штату чиновников?

— Двести тридцать, ваше величество.

Что же… Раз сходу именуют царем, работать можно.

— Окладами люди довольны?

— Коллегия претерпевает крайний недостаток в деньгах и не имеет способа всех министров удовлетворить.

Я догадался, что «министрами» называют послов и посланников при иностранных дворах. Большинство — князья да графы. Им ли сетовать на недостаточность окладов?

— Сиими средствами поддерживают они блеск и достоинство империи. Отдельных сумм на организацию посольских приемов и даже на найм драгоманов не предусмотрено. По сей причине каждый министр вынужден тратить собственные деньги в значительных объемах, смею вас заверить.

Еще несколько вопросов, и картина окончательно запуталась. Выяснилось, что подавляющее число чиновников экспедиций — выходцы из социальных низов, выслуживших личное дворянство. Переводчики, протоколисты, архивисты, шифровальщики и прочие канцелярские чины. На продвижение по карьерной лестнице им рассчитывать не приходилось — их потолок это должность столоначальника. Зато, как выразился Бакунин,«впоследствии их малолюдства принуждены работать день и ночь» и заслуживают «честного и довольного пропитания».

Ну что ж, раз заслуживают, будем покупать!

— У вас есть большой зал?

— Конечно.

— Соберите там всех сотрудников.

Зал всех желающих не вместил, многие стояли в дверях и на прилегающей лестнице. Чиновники хоть и разных рангов, но мундиры у всех наглажены, башмаки начищены, парики напудрены. Элита! Или считает себя таковой.

Я обвел всех суровым взглядом.

— Многим из вас не по нутру изменения в державе. Смиритесь! Смиритесь те, кто потерял родню. Смиритесь те, кто лишился крепостных. Вы находитесь в одном из важнейший для империи ведомств, ответственном за внешние сношения. Работа секретная, предательства не потерплю. За честный труд вознагражу. Все оклады увеличиваются вдвое.

Зал ахнул. Чиновники зашептались. На лицах появились первые улыбки.

— Кто решит остаться, должен принести присягу и знать, что с этого момента его жизнь в моих руках. Остальным — скатертью дорога! Ах, да! Самое главное. Коллегии больше нет! Министерство! И вот вам его временный руководитель — Александр Андреевич Безбородко!

Саша сдавленно вскрикнул, покраснел, рванул на шее белоснежный галстук. Бросил на меня умоляющий взгляд: мол, мы так не договаривались!

Конечно, не договаривались. Вот такой я нехороший человек и считыватель чужих мечтаний. Можно подумать, я не понял, о чем мечтает этот малорос, сын генерального писаря Запорожской Сечи, и в мыслях не допускающего, что может так взлететь.

— Не журись, Александр! Не боги горшки обжигают. Поставишь правильно все дело — станешь из временного постоянным министром. Принимайся за дело и разгребай, уговаривай, пугай… Ну, сам решишь, как тебе поступать. Вот тебе первое задание: нужно подготовить большой прием в Зимнем дворце всех послов. Добровольно или насильственно, но явку мне обеспечь. Старайся. А я к Шешковскому хочу заглянуть. Тут, по соседству. В Тайную экспедицию.

Упоминание Степана Ивановича оптимизма Безбородко не добавило. Но он сдержался.

Я кивнул ему на прощание и пошел на выход. Потом вспомнил о Фонвизине. Как-никак живой классик и человек передовых взглядов. Такими людьми не разбрасываются.

— Денис Иванович! Не составите мне компанию во время короткой прогулки?

От Коллегии иностранных дел до Тайной экспедиции всего два шага. Она располагалась в здании Сената. Шешковский ждал моего визита у самого входа, на улице. Спокойно поговорить с Фонвизиным при нем не получится. Поэтому я отдал команду: конные егеря спешились и окружили меня двойным кольцом.

Фонвизин, одетый в стиле дорого-богато — соболиный камзол, украшенный живыми цветами, башмаки с большими пряжками из серебра, — имел вид записного франта и любителя хорошенько поесть. В свои тридцать он уже обзавелся намеком на второй подбородок. Еще он щурился, но очков или лорнета не носил. Стеснялся?

— Господин Фонвизин, вы хотели со мной что-то обсудить. Я слушаю.

Денис Иванович мяться как кисейная барышня не стал. Пообтерся в кабинетах власти, нет в нем трепета неофита в политике. Сразу перешел к делу.

— Не знаю, известно ли Вашему Величеству, я, в бытность секретарем у великого Панина, я подготовил несколько проектов государственного переустройства, желая установить державу нашу на прочном основании, возвысить роль третьего сословия, покончить с крепостью. Увы, мои предложения были отвергнуты.

Зашел с козырей. Молодец, такой подход мне нравится.

— Так под моею твердой рукой именно эти идеи и многие другие уже воплощаются в жизнь.

— Я горячий поборник всего того, что вы делаете, и решительный ненавистник ваших методов. Отпустите меня за границу! Оставаясь преданным патриотом России, готов послужить послом при любом европейском дворе. Уверен, скоро отставки министров и прочих наших представителей при иностранных дворах последуют одна за другой.

Мне осталось лишь демонстративно хмыкнуть:

— Вы правда хотите покинуть страну, когда начинается самое интересное?

— Интересное? Это вы о чем? О своем карнифексусе? И где его установят в Петербурге? Прямо на Дворцовой площади?

Фонвизин раскраснелся и превысил границы дозволенного. Но я был спокоен как удав.

— Я говорю о Земском собрании. О том самом парламенте, о котором вы мечтали.

Денис Иванович замер с поднятой рукой, будто собирался меня ударить. Он всего лишь сильно жестикулировал, однако мои слова его поразили до столбняка. Мои бодигарды надвинулись на него, собираясь вмешаться. Остановил их жестким окриком и продолжил свою мысль:

— Нужно готовить созыв всесословного народного собрания, которое превратится в высший законодательный орган страны. Опыт Уложенной комиссии свидетельствует о высокой созидательной силе народа. Отдельные наказы, которые поступили на рассмотрение Комиссии, оказались настолько радикальны, что Екатерина испугалась. Я же нахожу их слегка ограниченными, но теперь, когда пали сословные барьеры, уверен, что инициатива депутатов окажется куда более решительной в плане глубинных преобразований.

Фонвизин отмер, отпустил руку, глубоко задумался:

— Вы готовы превратить Россию в страну ограниченной монархии? Дать народу Конституцию?

— Почему нет? Если не сейчас, то в ближайшей перспективе. Постепенно. У нас война не закончилась внешняя. На южных границах неспокойно. Но конечная цель видна вполне отчетливо.

Наивный Фонвизин считал, что английский парламентаризм — это идеальная конструкция. Можно подумать, Хартия вольностей по рукам и ногам связала монарха. Три раза ха-ха! Любой сильный король или королева, имея голову на плечах, в состоянии скрутить в бараний рог обе Палаты. Пример еще не родившейся Виктории — тому доказательство. Но не будем лишать человека иллюзий.

— Итак, что вы скажите?

— Мне нужно подумать.

— Я не тороплю. Хоть и стоило бы. Выборы в губернских городах вот-вот начнутся. Прощайте. Если надумаете, вы знаете, где меня найти.

Развернулся, не дожидаясь ответа, и пошел к Шешковскому. Бедный Фонвизин, растерянный и немного жалкий, проводил меня тоскливым взглядом. Он, сам того не замечая, срывал один за другим цветочки с веточки фиалки, которой он украсил свой камзол.

Не стал на него оглядываться — предложение сделано, крючок заброшен. Сразу переключился на Шешковского.

— Ну что, Степан Иванович! Как твои делишки? Всех злодеев в Неву перекидал раков подкормить?

Моя шутка возымела неожиданные последствия. У Шешковского задергался глаз — точно так, как было в моем кабинете, когда я его вместе с Хлопушей накуканил с убийством Павла.

— Что с тобой? Кого ты упокоил, из-за кого разволновался?

— Да была тут одна парочка, — Тайник дернул головой, показывая на дверь за спиной, ведущую в помещения Тайной экспедиции.

— Счеты сводишь?

Шешковский вдруг набычился.

— Меня б они не пожалели, окажись я на их месте.

— Степан Иваныч, успокойся. Я тебе не ругаю и жизни не учу — умного учить, только портить. Так и будем на улице стоять?

— Да что там смотреть, Ваше Величество? Канцеляристы сидят, бумажки перебирают, отчетики составляют. Души крапивные, без души работают. Вот в Петропавловке… — он мечтательно закатил глаза. — Может, прокатимся?

— Да на что там смотреть? На дыбу? — повторил я за ним. — Все ли присягнули в вверенном тебе ведомстве?

— Все, как один. Ну, окромя тех двух…

Я удовлетворенно кивнул:

— У соседей твоих, у дипломатов, не все так гладко. Опасаюсь я утечек и прямого предательства. Приставь к ним соглядатаев.

Шешковский напрягся, припоминая, и процитировал:

— В отношении секретного департамента и дел, его касающегося, Коллегия постановила: «приказать всем служителям этой экспедиции и архива ни с кем из посторонних людей об этих делах не говорить: не ходить на дворы к чужестранным министрам и никакого с ними обхождения и компании не иметь». Давно сие уже установлено и не раз подтверждено.

— И как, помогло?

Тайник пожал плечами.

— Люди слабы. Искусам и дьявольскому наущению поддаются.

— У вас служба перлюстрации есть? Через оную хорошо рыбка ловится, — я считал недоумение в глазах Иваныча и добавил. — «Черные кабинеты», нет?

Шешковский отрицательно покачал головой.

— Ну, пошли к тебе, объясню.

— Лучше здесь, Ваше Величество. У стен есть уши. Коли дело важное, давайте тут мне растолкуете.

Я удивился: похоже, не все так гладко в царстве застенок.

Спорить не стал и изложил концепцию тотальной слежки за словом и мыслью, которая в следующем веке будет доведена до совершенства. Вскрытие и чтение частной и дипломатической переписки во всероссийском масштабе. Телефонов нет, соцсетей нет — люди привыкли делиться наболевшим, своими планами, добытыми сведениями в письмах. Золотое дно для службы безопасности.

Поднявшийся холодный ветер с Невы теребил локоны парика Шешковского, бросал ему в лицо дождевые капли. Но он ничего не замечал. Слушал меня как миссию.

— Письма вскрываются давно, но чтобы так, поголовно…

— Вызовешь начальника Санкт-Петербургского почтамта, определишь с ним бюджет, нужный штат, подготовишь секретный указ и мне на подпись.

— И Рижскую почтовую контору! Рижскую тоже нужно.

Пришел мой черед вздыхать:

— Ригу еще нужно взять.

(1) Речь идет о третьем Исаакиевском соборе, выдающемся долгострое (1761–1802), про который шутили: «Сей храм трёх царствований изображение: гранит, кирпич и разрушение»