Русский бунт. Опора трона

Глава 5

Август подошел к концу, наступила осень. Но жара и не думала спадать. Зримое доказательство великой путаницы в мозгах диванных историков будущего. 12 календарных дней разницы, а скоро 13, но мне от этого не слаще. Природа и бабье лето, увы, против меня. Нету сентябрьских дождей. Мелеет Ока, мелеет, и ничего с этим пока не поделать.

Солнце палило нещадно, превращая военный лагерь в раскаленную сковороду. Пыль, поднятая тысячами солдатских сапог, поршнями и прочей обувкой (до сих пор, несмотря на то, что мы захватили армейские подмосковные и смоленские склады, встречались и лапти), висела в воздухе рыжеватым маревом, оседая на мундирах, лицах, забиваясь в легкие. Я стоял под жиденьким навесом, сбитым из свежесрубленных березок, и наблюдал за учениями конных егерей. Не тех пеших егерей, коими командовал Чика, мой верный Ванечка Зарубин, «шлюзовой кровопускатель». А тех, кои принесут мне в будущем славу великого полководца. Любимые полки Наполеона. Авторитетный товарищ! Кто-то поспорит?

Их молодой командир, бывшая правая рука Чики Зарубина, Митька Петров, сын Петра — из тех, из беглых, Ивана непомнящих — прямо-таки сиял от гордости, гоняя своих орлов по плацу. И было отчего — за короткий срок из вчерашних мужиков, казаков и солдат-перебежчиков он сумел сколотить силу, способную на многое. Винтовальные карабины, дальнобойные, точные — вот что делало их грозой для любого линейного построения и даже для кавалерии. Но карабин — полдела. Лично мне нужен был стрелок от Бога.

— Тимофей Иванович, — окликнул я Подурова, тершего взмокший лоб цветастым платком. — Донесли мне, что надысь в муромску полку стрельбища затеяли. Кто победил? Как фамилия?

Подуров нахмурил кустистые брови, усы свои густые пожевал и сделал вид, что припоминает.

— Так точно, Ваше Императорское Величество. Вы ж его знаете. Ваш караульщик, Пименов, кажись, Арсений. Молодой совсем, а глаз — алмаз. Никитин доложил. И в деле себя показал. Сказывают: под Вышним Волочком знамя вражеское добыл, за что по статуту положен ему Георгиевский крест! И персону нам твою сохранил…

— Нету у нас войны,Тимофей Иванович, если разобраться. Свара! Русский на русского пошел — разве ж это война? За что тут орденами награждать? — я поморщился, как от зубной боли. Сидела в сердце заноза, и никак от нее не избавиться. Обратился к Никитину, стоявшему за плечом. — Вот его-то, Сеньку, мне и приведи,. Да побыстрее. И вели лучший штуцер винтовальный, тот, что с гравировкой, принести.

Минут через двадцать, не более, передо мной, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял тот самый Пименов. Не богатырь, но ладно скроенный, крепкий. Русые волосы выбились из-под зеленого егерского картуза-панамы, на скуластом лице — здоровый румянец да капельки пота. Глаза светлые, цепкие, смотрят с любопытством и почтительным страхом. В руках теребит свою укороченную фузею, словно боится с ней расстаться.

— Здрав будь, Арсений Пименов, — молвил я, — Слышал я о твоей меткости да удали молодецкой. Хвалят тебя командиры.

Сенька-Арсений вспыхнул до корней волос, но вытянулся во фрунт, как учили.

— Рад стараться, Ваше Императорское Величество!

Я кивнул подбежавшему оружейнику, и тот с поклоном протянул мне карабин. Вынул его из чехла. Ох, хорош! Ложе из темного ореха, приклад удобный, ствол вороненый, а на стволе — тонкая вязь золотой гравировки: «Ковалъ Царь Петръ Федоровичъ». Туляки прислали с оказией, решили, что не место такому оружию в музее.

— Вот, Арсений, — я протянул ему оружие. — Прими от меня сей дар. Служи с ним верой и правдой. Заслужил.

Глаза у парня округлились, он неверяще посмотрел то на меня, то на карабин. Потом неуверенно протянул руки.

— Да я, Ваше Величество… Да чем же…

— Тем, что лучший ты, Сенька, — я хлопнул его по плечу. — И делами своими сие доказал. А ну-ка, покажи, на что горазд. Вон, видишь, березка одинокая у оврага? Шагов триста будет, не меньше. Сумеешь в ствол попасть?

Подвели его к специально подготовленному месту для стрельбы. Выдали патронташ и кортик, полагавшийся вместо штыка. Сенька поправил им немного позицию, чтобы удобнее устроить колено, несколько раз глубоко вздохнул, привыкая к новому оружию. Повертел в руках хитрый шомпол с ограничителем. Сразу видно — оценил. Зарядил, приложил приклад к плечу, привыкая, тщательно выцелил. Грохнул выстрел. Мелко сыпанулась кора с березы, намного выше обозначенной точки.

Подпрапорщик хмыкнул. Перезарядил. Второй выстрел лег как надо. Талантище!

— А подале сможешь? — спросил я, впечатленный. Надо же! Со второй попытки пристрелялся. — Вон тот куст, у самой кромки леса. Шагов четыреста, а то и поболее.

Снова выстрел. Ветка на кусте качнулась и сломалась.

— Любо! — не сдержался Подуров. — Орел, а не егерь!

Я подождал, пока утихнут восхищенные возгласы. Подошел к Сеньке, взял его под локоть, отвел в сторону, подальше от любопытных ушей. Никитин со своими соколами тут же образовал вокруг нас живой щит, отсекая всех прочих.

— Слушай меня внимательно, Арсений, — заговорил я тихо, глядя ему прямо в глаза. — Дело предстоит государственной важности, дело жизни и смерти. И доверить его могу только самому верному и меткому. Такому, как ты.

Сенька смотрел на меня во все глаза, ловя каждое слово, дышать перестал. Как есть, «в рот смотрел».

— Помнишь, сказывал я, что с Румянцевым, генералом ихним фельдмаршалом, переговоры вести надобно? Так вот, быть второй встрече. На Оке, на плоту, как в прошлый раз. Патриарх наш, Платон, удумал так, миротворец неугомонный. Боюсь я, Сенька, этой встречи. Ой, боюсь. Особливо после ночного нападения. Как бы гадости какой не вышло. Румянцев — вояка тертый, лис старый. А ну как замыслил недоброе повторить? Если кто из его людей на плоту дернется, если увидишь, что на меня покушаются… Вали Румянцева. Сразу. Без промедления. А за ним и остальных. Понял?

Лицо у Сеньки стало серьезным, даже суровым. Он коротко кивнул.

— Понял, Ваше Императорское Величество. Не сумлевайтесь. Ежели что — не дрогнет рука.

— Вот и добро, — я облегченно выдохнул. — Место тебе укажут мои люди. В кустах засядешь, на нашем берегу. И чтоб никто тебя не видел. Винтовку пристреляй хорошенько, чтоб бил без промаха. От тебя, Сенька, может, вся судьба России зависеть будет. Не подведи.

— Не подведу, Государь! — твердо ответил егерь, и в глазах его я увидел ту самую стальную решимость, которая и отличает настоящего воина от простого солдата. — Живот положу, а приказ ваш выполню.

«Дай-то Бог, чтоб до этого не дошло», — подумал я, глядя на этого молодого парня, на чьи плечи ложился такой тяжкий груз. Но в этой проклятой реальности, где каждый день приходилось бороться за жизнь и за будущее России, другого выхода я не видел. Доверять можно было только самым проверенным. И самому себе.

Солнце уже поднялось высоко, когда моя лодки достигла плота, сиротливо покачивавшегося на мутных спокойных водах Оки. С того берега, где чернели ряды румянцевских полков и виднелись желтые доломаны нижегородских гусар, отчалила такая же лодка. Первым на плот запрыгнул молодой круглолицый полковник, сопровождающий генерал-фельдмаршала. Подал ему руку. Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский, прямой как трость, несмотря на свои шестьдесят с лишним, ступил на дощатый настил. Лицо его, суровое и обветренное, не выражало ничего, кроме холодной решимости. Рядом — патриарх Платон, в простом монашеском облачении, с крестом на груди, печально взирающий на нас. Все повторялось, как и во время первой встречи. Даже ветер пропал полностью. Тишина!

Переговоры, как и в прошлый раз, сразу пошли на повышенных тонах. Румянцев был неуступчив, словно скала. Обвинял меня во всех смертных грехах — в самозванстве, в казнях лютых лучших людей, в разжигании братоубийственной войны, в разорении державы. Я, в свою очередь, не оставался в долгу. И неудачную попытку нападения на мою ставку припомнил, и клеймил крепостничество, продажность екатерининских вельмож, указывал на то, что сам народ восстал против невыносимого гнета. Предлагал сложить оружие.

— Вы, граф, ведете на убой русских солдат, защищая власть, отлученную от Церкви! — гремел я. — Опомнитесь! К чему это кровопролитие? Неужто не видите, что правда за нами, за народом?

— Правда за законной государыней и за порядком! — отрезал Румянцев. — А вы, сударь, несете лишь хаос и анархию! Ваши «вольности» обернулись грабежами и насилием!

Патриарх Платон горестно вздыхал, пытался вставить слово, призывая к миру и христианскому смирению, но его тихий голос тонул в нашей яростной перепалке. Я чувствовал, как подкатывает знакомая волна бессильной злобы — ну как, как достучаться до этого солдафона, как заставить его увидеть очевидное? Он ведь не глуп, но присяга, долг, въевшаяся в кровь привычка подчиняться…

— Мы превосходим вас в огневом бое и разведке, ваша армия разбегается, с провиантом уже проблемы, — воззвал я к его профессионализму.

Тщетно.

И тут, в самый разгар нашего спора, когда, казалось, все аргументы исчерпаны и впереди лишь лязг стали, с того берега, где стояли правительственные войска, донесся отчаянный крик. Один, другой, потом целый хор голосов, в которых смешались ужас, растерянность и… что-то еще, чего я сразу не разобрал.

— Государыня!.. Государыня-матушка!.. Погибла!..

Крик был настолько громким и отчетливым, что его услышали и на плоту. Мы с Румянцевым замолчали, как по команде, уставившись на тот берег. Там, у самой воды, метались какие-то люди, размахивали руками.

Первая моя мысль была — провокация! Хотят выманить меня, отвлечь. Но что-то в этом крике, в этой сумятице на том берегу было неподдельное. И тут меня пронзил холодный пот. Сенька! Пименов! Он же там, в кустах, с пристрелянным карабином. А ну как он, не разобравшись, решит, что это сигнал к атаке? Что покушение началось? И…

Я похолодел и закрыл своим телом генерал-фельдмаршала. Сердце ухнуло куда-то вниз. Если он выстрелит сейчас, если убьет Румянцева… Все! Конец переговорам, конец надеждам на мирный исход. Начнется такая резня, что… Я судорожно пытался вспомнить, достаточно ли четко я ему все объяснил, понял ли он приказ правильно. Кажется, понял. Но в такой суматохе…

Румянцев тоже стоял, как громом пораженный. Лицо его, только что гневное и решительное, вдруг осунулось, побледнело. Он смотрел на своих солдат, на эту непонятно откуда взявшуюся панику, и, казалось, не верил своим ушам.

— Что… что это значит? — прохрипел он, поворачиваясь к патриарху, словно ища у него ответа или подтверждения.

Платон, бледный, но собранный, осенил себя крестным знамением.

— Похоже, граф, до нас донеслась весть великая и страшная, — с тоскою отозвался патриарх.

Я молчал, напряженно вглядываясь в прибрежные кусты на нашей стороне, где должен был сидеть Сенька. Ни выстрела. Ни движения. Слава Богу! Кажется, пронесло. Парень оказался не только метким, но и с головой. Не поддался панике, не начал палить без разбору.

Тем временем на том берегу сумятица нарастала. Какие-то офицеры на конях метались, призывно махали начальнику руками.

Румянцев, казалось, на мгновение потерял всю свою генеральскую выправку. Он обхватил голову руками, произнес:

— Не может быть… Этого не может быть…Я не верю! У династии нет наследника…

— Граф, — мягко сказал Платон, подходя к нему. — Примите сию весть со смирением. Пути Господни неисповедимы. Видимо, так было угодно Ему.

Румянцев поднял на него отсутствующий взгляд.

— Что же… что же теперь будет? — спросил он растерянно, и в голосе его уже не было прежней стальной уверенности.

Я понял, что это мой шанс. Шанс, который нельзя упускать.

— Вы служите России, граф, — сказал я твердо, подходя к нему. — Как и я. И сейчас, когда той, что разделяла нас, нет, не время для вражды. Время подумать о будущем страны. О народе, который ждет от нас мира и порядка. И о врагах за границей, которые только и ждут своего часа, чтобы в нас вцепиться.

Румянцев медленно поднял на меня глаза. В них уже не было прежней ненависти, только растерянность и глубокая, всепоглощающая усталость. Он долго смотрел на меня, словно впервые видя. Потом тяжело вздохнул.

— Мне… мне нужно время, — произнес он глухо. — Мне нужно подумать. И… узнать подробности. Убедиться…

— Возьмите бумаги! — не терпящим возражения тоном ответил я.

Сопровождавший меня Никитин тут же вытащил из-за обшлага мундира плотно набитый конверт. Передал его полковнику. Тот принял, без отнекиваний и не спрашивая у шефа разрешения.

— Что там? — вяло поинтересовался Румянцев.

— Мои условия. Более чем почетные, смею заметить.

— Ознакомлюсь.

Он встал, нетвердой походкой подошел к краю плота.

— Адъютант! Лодку! Срочно! — крикнул он своим людям.

— Постойте, генерал!

Он оглянулся.

— У меня для вас подарок.

Никитин призывно замахал руками. Из кустов на нашей стороне вынырнула лодка с женщиной на борту. С Елизаветой Михайловной, женой генерал-фельдмаршала, урожденной Голицыной. Я знал, что супруги не в ладах, что живут они порознь, что даже к собственным сыновьям Румянцев равнодушен. Но питал надежду, что он оценит мой жест доброй воли.

Он узнал жену, но особых эмоций не проявил. Лишь буркнул:

— А дочь, Таня? В темнице осталась?

— Бога побойтесь, Петр Александрович! Какая темница? Ваша дочь фрейлиной служит при моей невестке, Наталье Алексеевне.

— Пущай сразу на тот берег правят, — буркнул этот мужлан, даже не поблагодарив.

Через несколько минут его лодка уже отчаливала от плота, направляясь к тому берегу, где все еще царила сумятица. Румянцев сидел на корме, сгорбившись и не оглядываясь.

Петербург пал в руки венценосного императора Петра Федоровича как созревший плод — без крови и как-то сам собою. Можно сказать, обыденно. Случилось это так.

— К вам генерал с того берегу. С белым флагом, — в неказистую, кое-как приведенную в порядок комнату в крестьянской избе поблизости от Волхова сунулся вестовой.

Чика удивленно застыл, так и не донеся до рта недоеденную скибочку астраханского арбуза.

— Заводи! — отмер он и продолжил хрумкать сладкой мякотью.

Рядом сидел Ожешко в генеральском мундире. За «шлюзовой кровопуск» и поляк, и Зарубин были жалованы генерал-майорскими чинами. Почивать на лаврах герои не стали. Двинулись вслед за отступающим корпусом «последней надежды», добивая и захватывая его остатки. Быстренько устремились дальше. До самого Волхова, переправы через который контролировали балтийцы. Тут и затормозили, ожидая приказа императора куда и когда шагать дальше — на Петербург или на Новгород. На всякий случай, готовили переправочные средства и разрабатывали план операции. Выходило не очень. Не иначе как придется ждать льда. А тут нежданно-негаданно заявился парламентер в больших чинах. Чем, интересно, порадует?

Генерал-майор Назимов вошел в комнату твердым шагом. За столом сидел чернявый мужик, похожий на конокрада и лопавший арбуз, а рядом пристроился офицер в мундире. К нему и обратился.

— Назимов, Виктор Яковлевич. Командир ластовых экипажей Петербурга. С кем имею честь?

— Генерал-майор Ожешко, Михал. А это, — он кивнул на «мужика», — генерал-майор Зарубин по прозванию Чика. Или Иван Никифорович.

Назимов на краткий миг остолбенел. Ну и времена настали: то императрицу взорвут, то сельцо родовое в Коломенском уезде пропадет, то встретишь генерала в простой косоворотке, коего от деревенского мужика не отличить!

Его замешательство от Чики не укрылось. Он усмехнулся:

— Не робей, генерал. Арбуза хош? — Назимов закачал головой. — Ну как хош, была бы честь… Ты не смотри на мои внешности. У нас с паном Михалом этот… как его… двумвиратий.

— Дуумвират, — поправил поляк.

— Ага, — согласился Зарубин. — Две головы, короч. Как на рубле у орла.

— Я знаю, что такое дуумвират, — отмер Виктор Яковлевич. — Господа, я прибыл к вам со слезной мольбой. Нужно спасать Петербург.

Настала очередь пугачевских генералов впадать в ступор. Чика даже арбуз отставил в сторону и вытер руки полотенцем, висевшим на его колене.

— Что сие значит? — полюбопытствовал Ожешко.

— В Петербурге совершеннейшая анархия. Голод. Винные кабаки разбивают, прохожих походя убивают, насилуют, грабят. До Зимнего дворца добрались. А ведь там ценности превеликие. Нету силы справится с бунтовщиками.

— А сам чаво? — съехидничал Чика, состроив хитрющую моську.

— В хлопотах здесь нахожусь, Волхов от вас охраняя.

— А теперь, значица, хлопотать перестанешь?

Генерал промолчал. Зарубин встал, вытащил из-под стола мятый темно-зеленый мундир с непривычной Никитину красной звездочкой на воротнике и без всякого золотого шитья. Оделся. Не забыл и оружие к поясу прицепить. Назимов отметил, что отсутствие ярких знаков отличия, как на его кафтане, не может не пригодится в бою, в котором егеря будут выцеливать старших офицеров.

— Ваши предложения, генерал? — спросил он строго, совершенно преобразившись. — Хотите нас на другой берег пропустить?

— Лучше! Я ваши войска на свои суда погружу и прямо к петербургским набережным доставлю.

— А не врешь? — подозрительно осведомился Зарубин, снова перейдя на «ты».

— Он не врет, Ваня, — вмешался Ожешко, тоже вставая и оправляя свой мундир.

— Тогда — по коням!

Через несколько дней егерские полки Зарубинского легиона вступили на бурлящие улицы Петербурга и быстро навели порядок в бывшей столице, хотя о потере своего статус город еще не подозревал. Вслед за егерями в северную Пальмиру потянулись барки с зерном. Показательные расстрелы и хлеб быстро образумили горожан.