Русский бунт. Опора трона

Глава 2

— Ну ты, брат, и дал им прикурить! Качай, его ребята!

Если бы Сенька родился лет через полтораста, его бы точно так встретили однополчане. Но в это время ни полетов в небо на руках товарищей, ни про «дать прикурить» еще не придумали, Так что возвращавшегося в лагерь Пименова с флагом одного из вражеских полков приветствовали проще — хлопали по плечу или выкрикивали что-то одобрительное. Зарубин же, которому было предъявлено знамя, спрыгнул с коня и обнял усталого ефрейтора.

— Поедешь в ставку к Государю вместе с эстафетой о нашей виктории! Лично ему передашь, — огорошил героя командир легиона. — Пусть он тебе награду назначает. Сей подвиг георгиевского креста достоин! От меня же авансом получай капральское звание!

— Я? К Государю⁈ — замотал головой огорошенный Сенька. — Я и верхами не умею…

— Ничего! Помчитесь на почтовых, как баре!

Пименов растерялся от неожиданности.

А в бою-то не плошал. Сколько на тот свет отправил дворянчиков? Со счета сбился.

Чика перед боем такую диспозицию обсказал своим легионерам:

— Никакой жалости к врагу! — кричал он, горяча своего жеребца, заставляя его выплясывать перед строем егерей. — Перед вами не ваши братья, насильно в солдаты забранные. Перед вами будут те, кто столетиями пил мужицкую кровь. Дворяне! Пришли снова нас в ярмо загнать. Никакой им пощады! Да не дрогнет в бою ваша рука!

Сенька вспомнил своего батьку, сгинувшего в господском руднике, и пообещал себе отправить на тот свет не меньше трех офицеров.

Трех? Да он человек двадцать уконтропупил. И товарищи от него не отстали. Кровавую баню панинцам устроили — с венечками из свинца и стали. Сперва, пока те вышагивали гордо под барабаны. Потом, когда заметались меж шанцев. А когда дрогнули, подались назад, смешавшись с кавалерией, когда первыми побежала задняя стенка каре, в вслед за ней — оставшаяся часть корпуса, вот тут-то и пошла потеха. В штыки! Кремень давно искрошился, патронов осталась самая малость, хотя брали с запасом, туго набив патронташи. Осталось лишь холодное оружие, да в спину им колоть вышло удобно, пусть и коротковата егерская фузея. Пардону никому не давали. Гнали и гнали ворога, добивая даже раненых. Егеря-то неслись, как на крыльях — пригодилась бегательная экзерциция.

Сеньке посчастливилось догнать прапорщика со знаменем в руках. Саданул ему сзади в шею, так что 12-ти вершковый штык в форме ножа вылез у того из носа. Упал покойником офицерик. И знамя выронил. А ефрейтор подхватил, когда с трудом высвободил фузею из плена головы мертвеца.

Сколько накрошили пугачевцы панинцев никто подсчитать не брался. Все поле и окопы за ним были завалены телами. Потоки крови сливались в реку, и спокойные воды Цны окрасились красным, потеплели и понесли в Вышний Волочок страшную весть о погибели корпуса последней надежды. Неизмеримое горе пришло в дворянские семьи…

— Поедешь вместе с четверкой других героев, с теми, кто тоже отличился, — так решил отважный Зарубин, лично зарубивший немало врагов.

Приказано — выполняй! Наутро на двух тройках тронулась в путь победоносная эстафета. Под переливчатый звон валдайских колокольчиков. От станции к станции.

На одной вышла заминка.

— Нету у меня лошадей! — сердито буркнул содержатель почтовой станции, плюгавый старичок забитого вида.

— Ах ты, чиновная морда! — завопил один из зарубинцев, старший по званию, замахиваясь плеткой на почт-комиссара в чине коллежского регистратора.

— Обожди! — перехватил руку младшего сержанта Сенька, плюнув на субординацию. Он после первой своей битвы вдруг почуял в себе какую-то неведомую ранее силу. — Не видишь разве: невелико счастье у государева человека. Мундир в заплатах и вид спуженный.

— Ваша правда, господин солдат. Уж я-то натерпелся от бар, что через станцию проезжали. Каждый в морду норовит дать.

— Не будет больше тебя никто бить! Мы таким барам так вломили, так вломили… Не почтовую карету им теперь подавай, а катафалк. О том и везем весть императору нашему, Петру Федоровичу!

— Что ж вы сразу не сказали, служивые! Да я… Да за ради такого дела… Поедете четверкой! Вот вам мой сказ!

Понеслись дальше. С ветерком.

Москву пролетели, толком не рассмотрев. Лишь Дом Правительства увидали, да кремлевские стены с башнями неподалеку. От чиновников военного министерства получили сопровождающего, который до последнего не раскрывал места, куда направлялись на юг. Ставка государя! То великая военная тайна! Лишь по прибытии узнали, что привезли их в село Турово — место удивительной неброской красоты: пологие холмы, мачтовые сосны, чистые озера и устье невеликой реки Лопасни, чьи воды впадают в Оку.

У избы, в которой проживал император, стоял почетный караул из муромцев. Сенька раньше их не видал и подивился их наряду. Даже расстроился слегка. Его карпуз супротив суконных шлемов смотрелся бедным родственником.

Царь вышел на крыльцо.

Пименов сперва думал бухнуться на колени, но потом вовремя вспомнил, что он не мужик какой, а зарубинец-егерь. Вытянулся во фрунт. Ружье за плечом, к плечу прижато зачехленное вражеское знамя.

— О, часовой! — узнал его царь. — С чем пожаловал?

— Эстафета от полковника Ожешко и бригадира Зарубина. Весть о великой виктории под Вышним Волочком! Корпус генерал-аншефа Панина наголову разбит. Его остатки сбежали в сторону Новгорода. И вот… — Сенька замялся, не зная, как докладывать. — Знамя. Полковое. Захватил во время боя!

— Экий ты молодец! Дай я тебя расцелую! — царь-батюшка троекратно облобызал растерявшегося Сеньку и обратился к остальным, кто прибыл вместе с ним. — Ну а вы что, тоже геройские герои? Чем похвалитесь?

— Знамя… Пушку отбил… Генерала в полон захватил…

— Как же вас мне наградить?

Младший сержант из полка Ожешко не растерялся:

— Цельный мешок наград привезли, Ваше Императорское Величество! С трупаков посымали!

Унтер аккуратно поставил перед ногами царя саквояж черной кожи. Открыл. Внутри блеснули золотом и бриллиантами ордена, а белой эмалью — кресты Св. Георгия на ленте цвета «дыма и пламени».

— Экий ты хитрец, младший сержант! Хочешь, чтобы я вам чужие офицерские награды вручил? Не пойдет! Подумаю и решу, как с вами быть. А пока назначаетесь в мой почетный караул!

После завершения сложного маневра с ложным выдвижением в сторону Петербурга и последующим маршем на Калугу и далее к Серпухову моя армия распределилась следующим образом.

Болвановскую дорогу от Коломны до Москвы мы посчитали вариантом неперспективным и внимания ей не уделили. Слишком далеко она отстояла от Тулы, к которой подходили со стороны Орла части южной армии. Точно также мы смотрели и на Калугу, оставив в ней всего один полк. Самой дальней точкой оказался Белев, куда был отправлен полуторатысячный отряд запорожцев. В его задачу входила охрана наплавного моста и огромных складов зерна, которое было доставлено с Орловщины и скопилось в большом количестве. Как и барки, на которых его обычно отправляли. На случае появления крупных сил противника Калнышевский получил указание барки и склады сжечь. Если в течении месяца румянцевцы себя не обнаружит, казаки могли выдвинуться им в тыл и перерезать коммуникации. Потрошить обозы — то казакам сечевым дело привычное.

У каширских бродов был создан укрепрайон в форме овала, прикрывавший дорогу на Москву, с Оренбуржской дивизией Жолкевского. Так поступили, ибо понимали, что противник может попробовать форсировать Оку не только через броды, но и выше, и ниже. Но, в конечном счете, все равно будет рваться к дороге — через густые леса ему армию не протащить.

Точно такой же логикой руководствовались, когда сооружали редуты на Серпуховской дороге. Окраины Серпухова, обращенные к Оке превратили в неприступную крепость, к которой справа и слева примыкали несколько треугольников из ретрашементов на наиболее опасных направлениях. Толковая переправа не везде была возможна — или берег был слишком крутым, или, наоборот, представлял собой открытую топкую низменность с илистым подходом к воде. Но встречались места, где впадающие притоки намывали песчаные отмели-косы. Во второй половине августа уровень реки падал… В общем, было сложно угадать, где решатся на переправу.

Чтобы не дать застать себя врасплох, на длиннющем участке от Каширы до Серпухова разместили многочисленные наблюдательные посты по казацкой методе. Скрытые в деревьях вышки. Рядом с ними большие соломенные фигуры, которые следовало поджечь, обнаружив намерение врага. Я хотел бы заменить их более продвинутой оптической связью, но времени катастрофически не хватало. Параллельно берегу проложили временную дорогу для быстрой переброски артиллерии.

Также был создан мобильный отряд конных егерей, вооруженных винтовальными карабинами — всего пара сотен, ровно столько, сколько нам успел отгрузить ТОЗ. В его задачу входила постоянное наблюдение за противником и расстрел прямо на воде групп, решившихся на переправу. В дальнейшем я рассчитывал довести численность такого соединения до нескольких полков. Будут моим кинжалом, способным нанести внезапный и смертельный удар.

И, конечно, воздушные шары. Их уже набралось несколько штук, и они почти постоянно висели в воздухе. Именно с одного из них вовремя заметили приближающиеся к каширским бродам колонны.

Ожидаемо. Собственно именно здесь я и предвидел появление войск Румянцева. Мы знали о них. Они знали, что мы знаем, что мы их ждем, что мы подготовились. На другом берегу Оки постоянно происходили конные сшибки мелких конных групп и разъездов. Хватало и перебежчиков. К сожалению, с обеих сторон, хотя поток в нашу сторону был намного более полноводным. Для всего моего штаба не было секретом, что первым делом будут предприняты попытки прорваться на наш берег, чтобы вскрыть позиции артиллерии. Через рвы, засеки, волчьи ямы. Ну-ну.

Начиналась сложнейшая стратегическая игра. Кто кого переиграет — я Румянцева, или он меня? Руководить такой масштабной операции мне еще не довелось. Выпад, отражение… Обманный финт, ход конем или, пользуясь все той же фехтовальной терминологией, коварный удар из-под руки…

Я твердо знал одно: Румянцев, хоть и показывает мне два направления удара, всегда концентрирует силы на одном главном направлении. Оставалось понять, на каком. Мой выбор склонялся почему-то к Серпухову. Броды — это слишком предсказуемо.

— Савельев! — окликнул я свои глаза и уши на театре военных действий, то есть начальника армейской разведки. — Знаешь, куда отправилась бывшая суворовская дивизия?

— Село Уньки! — тут же откликнулся Карп Силыч.

— Это где?

— Почитай, напротив Серпухова.

— Понятно!

Мы с главными моими офицерами, за исключением Подурова, стояли на наблюдательном пункте на переднем крае «каширского укрепрайона», прозванного «старой крепостью» — в старину здесь стояла такая, защищая русскую землю от татарских набегов. Остатки ее валов мы использовали при возведении редутов. На одном из них возвели замаскированный широкий дощатый помост, приподнятый над землей, позволявший скрытно наблюдать за подходами к бродам.

«Переправа, переправа! Берег левый, берег правый…», — буркнул я себе под нос.

— Что? — переспросил Савельев. И тут же добавил, влюбленно поедая меня глазами. — Съешь яблочко, Государь!

Он протянул мне наливной плод, но я только отмахнулся.

— Что видно, что передают с шара?

— Колонны движутся повзводно, сохраняя интервал между собой в десять-пятнадцать шагов.

— Сейчас деплояды зачнут. По четверо в ряд положено броды переходить.

Я уже знал, что «деплоядами» называется развертывание. Колонны сузятся, превратившись в узкую гусеницу, менее уязвимую для картечи.

— Пора!

Крылов отмахнул дальнобойной батарее, пристрелявшей заранее подходы к бродам. Пушки, давно заряженные, плюнули шрапнельными бомбами.

— Заметались! — тут же доложили мне с шара, не дожидаясь царского рыка. — Перестраиваются. Отходят назад.

— Что это значит?

— По принятой в армии системе, Государь, — тут же откликнулся Крылов, — картечной чертой для самой дальней артиллерии считается 80 саженей. Эту опасную черту принято проходить бегом. Тода следующие картечные выстрелы пролетят над головой. Мы накрыли колонны на марше. Дистанция явно больше. И картечь свалилась на голову. Такую не пробежишь! У Румянцева офицеры опытные. Столкнувшись с непонятной конфузией, предпочтут ретираду, чтобы разобраться.

— Будут подбирать ключик?

— Именно так. Продолжить обстрел?

— Пускай отходят. Всем отбой.

Спустился с помоста. Оседлал Победителя и в сопровождении своего эскорта отправился в Турово, в свою ставку.

«Хорошее название у села. Небось, в старину в здешних лесах туры водились. Да вот беда: княжеская или царская охота всех повывела».

За пустыми мыслями скрывал свою тревогу. Игра началась, и ставки в ней задраны до предела.

Я еще не знал, что наутро ко мне в ставку прибудут гонцы и привезут благую весть: под Вышним Волочком мы победили, а, значит, в моей партии с Румянцевым противник лишился одной из фигур. Насколько критична эта потеря, покажет будущее, но для меня несомненно одно — настало время для Шешковскому сделать еще один шаг и убрать с доски королеву. Что, впрочем, не помешает Румянцеву нанести ответный удар.

Последующие дни прошли напряженно. Противник осторожно щупал подходы к бродам и, получив по кумполу шрапнелью, тут же откатывался назад. Пробовал затеять артиллерийские дуэли, но быстро отказался от сего намерения — опытный и осторожный Румянцев быстро сообразил решающее превосходство моих орудий как в дальнобойности, так и в огневом снаряде. В прибрежных заокских лесах застучали топоры. Убрав любые плавающие средства от Калуги до Коломны, вплоть до рассохшихся плоскодонок, я вынудил румянцевцев сооружать плоты. Пионерских частей у южан хватало, вот они и старались. Начались первые попытки форсирования Оки — большей частью неудачные. Одни пресекла артиллерия, другие попали в засаду. Один большой плот, внезапно, как казалось неприятелю, вынырнувший из камышовых зарослей, спешившийся конные егеря показательно расстреляли. Плот, а не людей. Солдаты попрыгали в воду и поспешили скрыться.

Ко мне доставили пленного офицера. который слишком любил семью, оказавшуюся в заложниках, а посему предпочел сдаться, как только оказался на нашем берегу.

— Скажи-ка мне, — спросил я офицера, поедая ароматную малину, — как вы форсировали в прошлом году Дунай?

— Когда мы возымели неприятеля в виду, — охотно отозвался капитан-поручик, — Румянцев разделил силы. Несчастный генерал Вейсман переправился со своей дивизией и разбил турок при Карасу, погибнув в том сражении. Это дало армии возможность переправиться. Правда, Потемкин где-то раздобыл несколько судов и перемахнул реку раньше всех.

Неожиданное уточнение. Выходит, концентрация сил произойдет позже. И удары могут последовать где угодно, а не там где главные силы Румянцева.

— Каковы настроения в войсках?

— Угнетенные. На солдат очень подействовал вид повешенных, когда они шли от Орда до Оки.

Эту дьявольскую забаву придумали Новиков и Соловьев. Сообразив, что для неграмотных солдат листовки не смогут послужить стимулом к побегу, они отдали приказ конным разъездам «украшать» деревья вдоль шляха висильниками. Кем они были при жизни — хоть графьями — значения не имело. Если обнаруживался труп, его одевали в крестьянскую одежду и вешали на дереве у дороги. Эффект превзошел все ожидания. В армии южан поднялся ропот. Все думали, что так развлекается авангард. Его уверения, что он тут не причем, никто и слушать не хотел. Вид казненных без суда и следствия гражданских в стране, где смертная казнь была отменена, очень способствовал упадку духа у румянцевцев.

— Что с провиантом?

— Еще не голодаем. Но подвоз хлеба с Орла практически прекратился. А вокруг Тулы ваши люди подчистили амбары до последней крошки. Отряды фуражиров часто бесследно исчезают. Скажите, что будет со мной?

— Что будет? — пожал я плечами. — Присягнешь и продолжишь службу. Или отправишься в трудовые лагеря — на заводах катастрофически не хватает работников. Или уедешь за границу. В любом случае, с семьей воссоединишься.

— Спасибо! — офицер попытался поцеловать мне руку, но я отмахнулся.

— Ваше величество! Его святейшество, патриарх Платон изволили прибыть в ставку. Просят вас об аудиенции, — доложил от порога вездесущий в ставке Почиталин.

Встретились в моем походном шатре для совещаний, разбитым в яблоневом саду. Платон покосился на мой красный кафтан, но ни слова не сказал. Я поцеловал руку патриарха, подвинул поближе к жаровне раскладной стул. Сам сел на такой же:

— По вечерам уже прохладно, тянет стылью от реки, — пояснил я присутствие жаровни с углями, забивавшими божественный сладкий аромат зреющих на ветках яблок. Заметил, что в левой руке у Платона пухлый томик Евангелий с закладками. Да он подготовленный явился!

Так и оказалось. Платон после интронизации увидел себя в роли главного отечественного миротворца. Брата на брата идет, русская земля стонет от крови и слез, души христианские отлетают к престолу Господню без покаяния… аргументы были ожидаемы.

Я понимал, к чему он клонит.

— Ваше Святейшество, не я начал эту войну. Не я покушался на законного монарха и не я держал народ в рабстве вековом. Жестокость порождает жестокость. И те, кто сеял ветер, ныне пожинают бурю. Я лишь пытаюсь направить эту бурю в русло закона, дабы она не смела все до основания.

— «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь», — мягко, но с укором произнес Платон, поднимая на меня глаза. — Не наши ли сердца должны быть исполнены милосердия и прощения, дабы остановить это кровавое колесо? Не примирение ли должно стать нашей главной целью, дабы спасти Россию от окончательного разорения и гибели?

— Милосердие и прощение… — я усмехнулся горько. — Хорошие слова, Ваше Святейшество. Только обращать их надобно не ко мне, а к графу Румянцеву. Это он ведет армию на Москву, не для мира, а для кары. Это его солдаты будут вешать и расстреливать, жечь деревни и топтать поля. Это он, исполнитель воли той, что отлучена от Церкви, несет русскому народу новое рабство и новые страдания. Я готов к миру. Но на каких условиях? Чтобы я снова отдал народ в кабалу дворянству? Чтобы те, кто поверил мне, кто сражался за свободу, снова оказались под пятой барской? Этому не бывать!

Платон вздохнул, и в его глазах мелькнула боль.

— «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими», — снова процитировал он Евангелие. — Государь, я не судья ни тебе, ни Румянцеву. Сердце мое болит о каждом погибшем христианине, о каждой слезе материнской. Но если есть хоть малая возможность остановить кровопролитие, разве не должны мы ею воспользоваться?

— И что же вы предлагаете, Ваше Святейшество? — я внимательно посмотрел на него. Он явно что-то задумал.

— Позволь мне, государь, отправиться в ставку генерал-фельдмаршала Румянцева. Позволь мне говорить с ним от имени Церкви, от имени народа русского, жаждущего мира. Я попытаюсь убедить его, что дальнейшее сопротивление тебе бессмысленно и приведет лишь к новым жертвам. Я предложу ему переговоры. Честные переговоры, на которых можно будет найти решение, приемлемое для всех.

Я задумался. Отправить патриарха к Румянцеву… Это сильно. И могло иметь непредсказуемые последствия. С одной стороны, это могло быть воспринято как моя слабость. С другой — как демонстрация миролюбия и готовности к диалогу. И кто знает, может, Румянцев, человек неглупый и, как говорили, не чуждый некоторого благочестия, прислушается к голосу Церкви? К тому же, сам факт таких переговоров, если о них станет известно, может вызвать брожение в его армии. Солдаты, узнав, что их ведут на войну, которой можно избежать мирным соглашением, могут и взбунтоваться. Рискованно, но… соблазнительно.

— Вы верите, что он станет вас слушать? — спросил я.

— Я верю в силу слова Божьего. И в то, что даже в самом закаленном сердце воина есть место сомнению и состраданию. Я готов рискнуть. Ради мира.

— Хорошо, Ваше Святейшество, — я принял решение. — Я даю вам свое согласие. Но при одном условии. Переговоры, если Румянцев на них пойдет, должны состояться на нейтральной территории. И безопасность ваша и его должна быть гарантирована обеими сторонами.

Платон заметно оживился.

— Это разумно. Я сам хотел предложить нечто подобное. Река Ока… она разделяет ныне ваши силы. Быть может, на плоту, посреди реки, и встретятся два военачальника? Под сенью креста и с моим смиренным посредничеством.

— На плоту… — я усмехнулся. — Весьма символично. Как два древних князя, решающих судьбы своих дружин. Что ж, пусть будет плот. Когда вы готовы выехать?

— Хоть сегодня. Нельзя терять ни дня.

— Договорились. Через двое суток, на рассвете, на Оке, напротив Серпухова. Я обеспечу вашу переправу и безопасность со своей стороны. Оповестите Румянцева. И да поможет вам Бог, Ваше Святейшество.

Платон перекрестил меня.

— И тебе, государь, да сопутствует мудрость и милость Господня.

Когда Платон вышел из шатра, на душе у меня было странное чувство. Смесь надежды и тревоги. Я сделал шаг, который мог изменить ход войны. Но в какую сторону — покажет лишь время. И Ока.