Русский бунт. Опора трона

Глава 10

Ох, лепота!

Я сидел на открытой терраске Златоверхого Теремка, закутанный в тулуп, пил чай с травами и, кажется, допотевал. Укутался на всякий случай — как-никак сентябрь месяц, уже ощутимо веяло прохладой.

Наслаждался расслабленным после банным покоем в одиночестве. Девушки из мыльни поднялись к себе, чтобы переодеться, и пообещали присоединиться ко мне в самом скором времени. Знаю я их «скорое». Пару чашек успею в себя влить, пока они марафет наведут.

Так и вышло.

Только поставил вторую чашку на стол, как сзади раздался голос Августы.

— Петя, оцени мой вид.

Я встал из кресла, уронив на спинку тулуп, и развернулся. Царевна Наталья Алексеевна закружилась на месте — ее длинный черный шлейф заполоскал за ее спиной, подобно гейсу на мачте корабля.

Хороша чертовка!

— Как тебе мое новое платье?

Стоп! Новое⁈ Как там мне ответил Румянцев? А на какие шиши?

Спросил в более культурной форме, и от услышанного взревел потревоженным в берлоге медведем. Мне на голубом глазу было заявлено, что деньги эта змея подколодная выцыганила через Перфильева у моих финансистов. Конкретно, у Бесписьменного. Ну я им устрою!

— Сколько?

— Самую малость. Шесть тысяч с копейками.

Рука-лицо. «С копейками»⁈ Десять самых больших 32-фунтовых осадных пушек. 1200 фузей или 900 винтовальных карабинов…

— Нашел, с чем сравнивать, — с невинным видом парировала Августа, когда я озвучил ей цифры. — Роскошь всегда стоит дорого.

— Роскошь стоит дорого потому, что европейцы, включая твоего папашу, за бесценок скупают у нас металл, лес, сало, пеньку, а взамен везут всякое тряпье, накручивая на него цену в десятки раз превышающую исходную стоимость.

— Мой отец, — возмутилась Августа, — не торгаш. Он поставляет солдат в иностранные армии.

Боже, с кем я сплю⁈ С дочерью торговца «пушечным мясом»!

Постарался взять себя в руки и говорить спокойнее — у Августы глаза уже были на мокром месте, а из-за ее плеча выглядывала испуганная Агата.

— Послушай меня, дорогая. Времена безумной роскоши и непозволительных трат Екатерины уже в прошлом. Бережливость, близость к народу во всем — вот, чего ждут от меня мои подданные.

— Ты рассуждаешь, как противный Фридрих прусский! Скопидомство мне дома надоело.

— Выходит, ты поехала в Россию срывать дорогие цветы удовольствия?

— И за этим тоже, — выкрикнула Августа. — Я царевна!

— Вот и не забывай о своей роли. Найди себе точку приложения сил. То, чем ты могла бы быть полезна мне и державе.

Наталья Алексеевна смутилась.

— Я подумаю.

Агата осмелилась вмешаться, судорожно тиская в руках какие-то бумаги.

— Хочешь, я выброшу это платье и буду носить старое?

— Чего уж теперь. Носи это.

Княжна Курагина смущенно протянула мне нечто вроде прошитых тетрадей.

— Это мой подарок тебе к возвращению. Сборник стихов русских поэтов, напечатанный в типографии Московского университета, но еще не сброшюрованный. Я включила в него несколько тех, ты знаешь от кого.

Х-мм. Она все-таки сделал это. Стихи Пушкина доберутся до людей.

— И я осмелилась написать торжественную оду, — скромно потупив глазки прошептала девушка. — В честь твоей победы. Ты разрешишь мне ее прочитать?

Я кивнул, уселся обратно в кресло, махнув Августе, чтобы присоединялась, и приготовился слушать.

В квартире ординарного профессора Десницкого в доме, арендуемым Императорским Московским Университетом, с раннего утра поднялась суета. Тесное, неуютное жилье — в таком семью не заведешь, а получая в год 500 рублей за лекции и 100 за преподавание английского языка, даже промышляя частными уроками, на собственный дом денег не накопишь. Найти бы себе купеческую дочку с приданым, да какой же купец отдаст свое чадо за хоть благородного, спасибо чину, но бедного как церковная мышь представителя ученого сословия?

Суету создавали приходящая прислуга, приводившая в порядок красный профессорский мундир, панталоны и башмаки с пряжками, и сам хозяин квартиры, тщетно пытавшийся расчесать свой парик и привести его в порядок с помощью пудры.

В дверь постучали.

Семен Ефимович чертыхнулся: его ждал, как предупредил собрат по ложе Новиков, ответственнейший день. Хотелось за утренние часы не только с противным париком совладать, но и собраться с мыслями и поискать в голове ярких образов, чтобы в очередной раз блеснуть красноречием. Недаром его сравнивали с Ломоносовым и прозвали мастером элоквенции. Вертя в голове фразу «призываю Русских, чтобы они к славе воинского оружия присоединили и славу правосудия» и чувствуя, что с ней что-то не так, Десницкий пошел открывать.

На пороге стоял солдат в странной форме. В чудной мятой фуражке с козырьком и откидными «ушами», просторной зеленой куртке и широких шароварах, сужающихся ниже колена. Профессор гостя узнал сразу, несмотря на маскарад.

— Николенька, ты ли это⁈ Так возмужал!

— Я, мой дражайший учитель!

Они обнялись. Десницкий не выдержал и пустил слезу, настолько эта встреча была невероятной. Коля Смирнов, его ученик, крепостной мальчик с невероятной тягой к знаниям, подававший такие надежды, который влип в странную и страшную историю и пропал семь лет назад. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Семен Ефимович учил его частным образом английскому и помог без записи в студенты посещать занятия в Университете. Юноша освоил зачатки французского, итальянского и английского, обучался российскому красноречию, истории, географии, мифологии, иконологии и начальным основаниям физики и химии. В праздные дни и часы разные учителя преподавали ему рисовальное искусство, живопись, архитектуру, геодезию и начатки математики. Мечтал продолжить образование в иностранных университетах. А потом исчез.

— Проходи же, проходи. И рассказывай, рассказывай. Чаем тебя не напою, так хоть квасом. Жалование задерживают, но квасник мне еще в кредите не отказал…

— Что рассказывать, Семен Ефимович? Всевышний творец наказал меня за бесчисленные мои преступления.

Смирнов повесил голову.

— За преступления? — замер Десницкий. — Что ж ты мог сотворить такого, чистая душа?

— За границу пытался бежать, чтобы продолжить образование. А еще украл у папеньки три с половиной тысячи рублей, чтобы было на что жить, — ученик печально вздохнул. — Постыдное сие предприятие явилось следствием безмерного замешательства и смущения мыслей моих.

— Как же ты осмелился?

— Много раз просил я помещика своего дать мне вольную. Но встречал лишь насмешки. Батюшка, служа у нашего князя управляющим и не бедствуя, в ногах у него валялся, но следовал постоянный отказ. Землемером меня хотели употребить, лишние знания посчитали обузой. В бродящем моем воображении прогуливался я по улицам Рима и Неаполя или слушал лекции в аудиториях германских. И тогда выправил себе фальшивую подорожную на имя итальянского купца. Отправился в Новгород, имея намерение из оного поворотить влево чрез Псков в Ригу, и там искать способного случая перебраться за границу.

— Не преуспел, — сочувственно заключил Десницкий.

— Поймали. Сперва попался я в лапы хитрого мантора Поля, сумевшего вызвать мою приязнь и все средства употребившего, чтобы избавить меня от денег. Потом заболел, и сыскали меня в номерах помещиком посланные люди. Был суд. Приговорили к повешению за одно преступление, а за другое — к публичному наказанию кнутом, отрезанию левого уха, вырыванию ноздрей и отправке в кандалах в Ригу в каторжную работу. По неизреченному императорскому милосердию и за отменой смертной казни осужден был на сдачу в воинские команды солдатом (1). В Оренбург.

— Боже мой! Неужели нельзя было войти в молодые твои годы и понять порывы юности беспечной? Что дальше?

— Дальше? — Смирнов залпом осушил кружку кваса, смачивая пересохшее от волнения горло. — Дальше пришел царь наш народный, царь истинный и справедливости восстановитель, Петр Федорович! Он-то меня и освободил.

— Я восхищаюсь императором, чтоб ты знал! Всегда я всей душой ненавидел крепость. Рукоплещу деяниям Петра Третьего, вольность крестьянскую утвердившего и право вознесшего на небывалую высоту! Мне, профессору юриспруденции, сие особо отрадно.

— Порадую вас, мой учитель, еще одной, приятной для вас новостью. Вы же готовились к работе в Уложенной Комиссии, когда случилось мое несчастие? Она будет восстановлена.

— Откуда ты знаешь?

— Своими ушами услышал от самого императора. Когда он давал нам, комиссарам, свой наказ.

— Комиссарам? От самого царя? — Десницкий в волнении сжал руки, в которые случайно попался парик. — Боже! Что я наделал! Мне же тоже сегодня предстоит встреча с Петром Федоровичем! Как я пойду в таком виде⁈

Смирнов рассмеялся, выхватил парик из дрожавших рук профессора, ловко его расчесал щеткой, обсыпал пудрой из деревянной коробки и аккуратно водрузил его на голову собеседника, тщательно расправив.

— Мой спаситель! — вскричал Семен Ефимович. — Как тебе сие удалось?

— Невелика наука, учитель. В армии освоил.

— Теперь я готов предстать перед императором! Он соизволил удостоить сегодня Университет своим посещением, а мне, возможно, случится блеснуть красноречием, — Десницкий манерно выставил голую ногу из-за полы своего залатанного халата, смутился, и оба собеседника расхохотались. — Поведай же мне, о каком комиссарстве ты помянул. Провиантском?

— Нет, профессор. Оно называется политическим. Разъясню, в чем суть, иначе не поймете. Я и мои товарищи назначаемся в армию на ответственные посты. Вменено нам в обязанность разъяснять солдатам основы державного устроения и новые указы, на благо народное направленные, обучать их грамоте и воодушевлять на подвиг ратный. А также следить за офицерами из бывших дворян, дабы они не учиняли измены и иных разных возмущений.

— Так ты стал кем-то вроде нашего университетского цензора, который следит за поведением студентов?

— Что-то вроде того. Только «студент» мой генерал-поручиком будет. Отправляюсь на юг с его превосходительством Суворовым. Ногаев к порядку приводить.

— Так ты сам теперь генерал! — пораженно воскликнул профессор, дальше 8-го чина не шагнувший, все также пребывая в коллежских асессорах.

— Нас к «Табели о рангах» еще не привязали. Но будет своя шкала. И своя форма. Я пока в солдатской хожу.

— Вот это взлет! Из солдата — в генералы! Откуда вас таких набрали?

— Император нас назвал «крепостной интеллигенцией». Среди солдат много людей, имеющих хорошее образование.

Десницкий засыпал вопросами своего бывшего ученика, превратившегося в сильного, закаленного испытаниями и уверенного в себе мужчину. Тот отвечал охотно: и про осаду Оренбурга, и про поход, завершившийся для него в Москве, и про работу в Министерстве обороны в Правительственном дворце, и про отбор кандидатов в комиссары.

Сам же Смирнов поинтересовался, как идут дела в Университете. Ответы его не порадовали, хотя многое изменилось к лучшему. Факультетов так и осталось три — философский, медицинский и юридический. Первые два года у студентов — занятия на философском факультете для всех без исключения, а потом разделение. Порадовало, что уже введено преподавание на русском, а не на латыни, которую многие слушатели не понимали. Что новый Куратор грек Мелиссино поощряет и народное просвещение силами профессоров, и русские преподавательские кадры из числа бывших студентов (2). Что университетская типография активно печатает полезные книги и даже журналы. Больше всего огорчило, что основное здание в Аптекарском доме у Воскресенский ворот дышит на ладан, хотя его делят с Московской городской думой.

— Поэтому встреча с государем состоится в арендуемом с давних пор доме князя Репнина на Моховой в Актовом зале. Не хватало, чтобы из-за наплыва сиятельных визитеров полы провалились. Они могут, дом в ужасном состоянии, — посетовал Десницкий.

— Волноваться не о чем. Нынче по Москве знаете сколько дворянских да княжеских дворцов? Что-нибудь да подберут под университет в правительстве.

— Дай то бог! Заболтались мы с тобой, Коля. Мне пора отправляться.

— Я провожу.

Идти было недалеко. От жилого дома Университета на Леонтьевском переулке рукой было подать до дома Репнина. Дошли в несколько минут. Крепко обнялись на прощание.

Придерживая рукой шпагу на боку, Десницкий поднялся в парадный зал. Его заполнили красные мундиры профессоров, партикулярные сюртуки Информаторов университетской гимназии, а студенты нарядились кто во что горазд — хорошо, что шпаги не забыли (3). Эти шпаги давали им благородство, но кому оно ныне нужно, когда царь высшее сословие ко всем прочим приравнял? Семен Ефимович вздохнул. А ну как бурсаков из разночинцев станет еще меньше, раз дворянства им теперь не достичь? Но тут же воспрял духом, вспомнив историю Николая. Запишется в студенты ныне тот, кто ранее не мог — косяком пойдут бывшие крепостные-самородки!

Порадоваться ему не дали. Десницкого окружили профессора, состоявшие преимущественно из его сверстников, людей тридцати годов отроду. Новость, которую они рассказали, огорошила. Михаил Васильевич Приклонский, директор Университета, сослался на болезнь и от встречи с царем уклонился. Все пришли к одному заключению: потомственный дворянин из древнего рода присягать Петру Третьему откажется.

— Семен Ефимович! Выручайте! Берите на себя временно бразды правления Конференцией и от ее имени поприветствуйте императора!

— А эти? — презрительно кивнул профессор на служащих университетской Канцелярии. Обычно надменные, считающие себя пупом земли, сегодня они тряслись от страха и жались к стеночке.

— Безмолвствуют!

Шум в зале стих как по команде. В помещение вбежали известные на всю Москву солдаты в суконных шлемах. Выстроились полукругом, цепью, спиной ко входу, лицом к собравшимся. В руках тесаки, пистолеты и ружья. Все замерли. В этой тишине гулко раздались приближающиеся шаги. Вышел Он, царь.

Приветливо обратился ко всем, совсем не такой суровый, как его привыкли видеть. За его спиной стояли Новиков и Радищев.

Вперед вышел Десницкий. Охранники его пропустили.

Он начал свою речь с приветствия и искреннего восхваления императорских деяний. Далее попытался разъяснить роль высшего учебного заведения Москвы:

— Университетское красноречие отзывалось разумным словом на события государственные, двигавшие вперед просвещение и содействовавшие благополучию народному. В этих стенах мы боролись с предрассудками невежества, которое враждовало с науками и разъясняли многие вопросы в тех случаях, где наука может быть приложена к жизни. Наконец, Университет утверждал самые основания наук в России, согласно с основаниями отечественной жизни, возбуждал к ним любовь и открывал великие надежды в будущем для их развития.

— Мне по нраву столь ответственные задачи созданного гением Ломоносова московского университета. Не оставлю его своим попечением. Испытываете ли вы, профессора, в чем нужду?

Старший канцелярист попытался перехватить инициативу. Запинаясь, стал нахваливать петербургского Куратора.

— Я пришел не к безграмотным подьячим, а к научным светилам, — взревел император. — Вон отсюда! Позже вами займусь.

Чиновник побледнел, зашатался, после чего упал в обморок. Его коллеги подхватили несчастного и потащили из зала. Тихо шептались между собой, вскроется ли передачи денег из университетской казны одному из почетных попечителей «для некоторого особого, известного ему употребления» без решения Правления. Не эта ли история — причина царского гнева?

— Господа профессора! Я пришел к вам как друг, желающий помочь, облегчить, наградить. Высказывайте без утайки все, что у вас на сердце накипело.

Боже, что тут началось! Словно плотину прорвало. Профессора, позабыв о степенности, перебивая друг друга, принялись вываливать свои беды. Возможно, их откровенность простимулировало присутствие Радищева с Новиковым, связанных дружескими и иными, тайными, отношениями с собравшимися.

— Где нам в нашей бедности взять подкрепление?

— Ужели наставники и образователи умов хуже службу ведут, чем вороватые чиновники? Между тем выходят последние в губернаторы и советники, а мы по восемь-десять лет в одном чине. Не велик кураж и не велика честь пребывать в учебном сословии.

— Нас, как израильтян, желают держать в египетском рабстве.

— Презираем мы постыдные способы достигать мнимых достоинств. Крепостных не имели и родовых имений, в тишине скромной жизни трудимся для общей пользы. Возлагаются на нас разные другие занятия, которые исполняем безвозмездно.

Десницкий со значением взглянул на Новикова и показал ему тайный масонский знак. Он намекнул, что не все так нищенски-благостно в Университете. К примеру, профессор Рост, полиглот и математик, весьма успешен в коммерции и собственный трехэтажный дом имеет в Старосадском переулке. Оттого и прячется за спинами коллег, все равно приметный в своем рыжем парике.

Новиков понимающе кивнул и, наклонившись к уху царя, что-то ему зашептал.

— Отчего университет не имеет права производить в вышние академические градусы? — не унимались ученые мужи. — Отказывают нам в праве напечатать за границей труды российские на латыни. Оттого и пренебрежительно относится Европа к нашим стараниям.

— Царь-батюшка, защити от книгопродавца Вевера: в присутствии профессоров он всю Конференцию поносил грубейшими ругательствами, говоря: «Нахалы в Конференции не должны мне ничего приказывать! Они мне не начальство! Пусть они сначала получат чины, а тогда командуют! Плевал я на всю Конференцию!»

Последняя реплика меня добила окончательно. Да уж, была надежда на академическую сдержанность, но куда там?

— Господа профессора, соискатели, студенты! Я понял, что бед ваших много, что потребно нам чистить Авгиевы конюшни!

Мой громкий голос притушил страсти, но не до конца.

— А ну тихо!!!

Тишины я добился, но испуганный вид научно-преподавательской братии меня огорчил.

— Не пугайтесь! Все ваши нужды будут услышаны и пути их решения найдены. Сейчас я с вашим коллегой ординарным профессором Десницким проследуем в отдельную аудиторию и постраемся резюмировать все ваши пожелания.

Упомянутый мной профессор побледнел. Ощутил на себе множество завистливых взглядов, но и надеющихся на лучшее.

— Прошу, Ваше Величество! — указал он мне дорогу.

Прошли в небольшой класс. Еле усадил рядом испуганного преподавателя.

— Скажи-ка мне, Степан Ефимович, про какие градусы мне толковали?

— Вышние градусы — это докторская степень. Ее мы присуждать не можем, только магистерскую. Пробовали через написание диссертаций, но последовало возражение, что специальные работы могли быть написаны другими докторами или профессорами от имени студентов. К сожалению, такие оказии случаются.

Я аж крякнул. Ничего себе: оказывается, практика писать дисеры за бабки вон еще когда появилась!

Десницкий собрался с духом и изложил мне по порядку все главные университетские проблемы. Здания в бедственном состоянии. Финансирование жалкое, бюджет Университета всего 6000 рублей в год (я тут же припомнил наглую Августу с ее платьями). Общественное положение профессуры ужасное, а с отменой дворянской привилегии станет еще хуже. Материальная база нищенская. Студентов недобор: на 36 профессоров не более 30 бурсаков, а то и меньше. Значение русской науки за рубежом сильно принижено из-за отношения властей. Приезжие иностранцы получают оклады выше, но их уровень и отдача довольно низкие. Не у всех, но встречаются. Ну и еще много чего, но по мелочи.

Я поспрашивал дополнительно и пришел в ужас. Шел на эту встречу с мыслями подкинуть прогрессорских идей, а выяснилось, что ни научных планов не существует, ни подходящих кадров. Было, правда, «Вольное русское общество», научное содружество, на которое можно было бы опереться. Но сперва требовалось начать с основ, с огрвопросов.

Здание. В большом градообразующем проекте Казакова было намечено строительство университетского корпуса на Моховой, благо окружающие дом Репнина участки мы просто конфискуем. Мосоловы, Фонвизны, Барятинские, Ивашкины, Волконские пойдут лесом. Но Казаков не сможет разорваться. Может, все же Боженову проект поручить? Или реквизировать какие-то свободные здания?

— Музы его работы достойно украшают дом Репнина, — подсказал Новиков, когда я вслух выразил сомнение в Баженове. — Он справится, если поймет задание Вашего Величества.

— Мы обсуждали на Конференции переезд на Воробьевы Горы, — вдруг вмешался Десницкий.

Я удивился? Нет, я замер с открытым ртом. То, что случиться почти через два столетия, обсуждается уже сейчас? Какие Воробьевы горы? Это же даже не Москва.

— Именно на Воробьевых горах в Спасо-Преображенском монастыре царский дьяк Ртищев впервые в России открыл училище, где обучали языкам славянскому и греческому, наукам словесным до риторики и философии. Оставлять бурсаков в самом центре столицы — значит, подвергать их ежедневному соблазну. Мы потому и перенесли жилые клети из Аптекарского дома на Моховую, чтобы не нарушали они честь, закон божий и гражданский у буного торга у Воскресенских ворот, — пояснил свою мысль Десницкий.

— Помогло?

— Отчасти. Неглинка отрезала шалопаев от главных искусов.

— Так тому и быть. Иного места, кроме Маховой, не вижу.

Перешел к вопросам финансов. Обещал сразу вдвое увеличить бюджет. И передать его в ведение профессорской Конференции.

— А как же Куратор? — испугался Десницкий.

— Больше никаких кураторов. Никаких Директоров. Ректор и автономия. Полная! Если вы в таких теснейших рамкам смогли отстоять дело просвещения в России, уверен, что под моей ненавязчивой опекой расправите крылья.

Десницкий помертвел от нахлынувших чувств. Он закончил университет в Глазго, и европейская университетская система его вдохновляла.

— Мы составим новый Устав. И включим в него мои условия. Обязательные. Во-первых, массовость. Никаких больше тридцати студентов. 100–200, и это для начала. Казнокошные студиозы, отобранные из лучших, по вступительным экзаменам. Деньги я найду, в том числе, и на кампус. Научная работа по утвержденному Конференцией плану. Подключение профессоров к общественно значимым проектам и их участие в Земском Соборе. Публичные лекции и прочие просветительские мероприятия, вплоть до посещения с этими целями провинциальных городов. На платной основе! На ней же выполнение государственных заданий. Остальное соображу по мере подготовки и обсуждения Устава.

— Кто же все это будет готовить?

— Как — кто? Вы же правовед, вам и карты в руки. Отчего вы так побледнели? Коробицын! Быстро холодной воды будущему ректору Московского Университета!

(1) реальная история с реальными персонажами, только случившаяся в 1785 г.

(2) Куратор Московского Университета — это специально назначенный чиновник высокого ранга, который курировал всю деятельность Университета. Его Директор был послушным исполнителем присылаемых из Петербурга решений. Не имея иных источников, кроме государственных, профессорская корпорация через свою Конференцию, субботнее собрание, могла лишь кое-как отстаивать зачатки автономии.(3) Информатор — это преподаватель. Темно-зеленые мундиры у студентов Университета ввели лишь в 1801 г. До этого они ходили на занятия в чем угодно, вплоть до нагольных тулупов.