Родина – за нами!

На войне, как… — 14

г. Сызрань, ланд-комиссариат «Ост-Волга», 196…

Павка сидел за вагоном. Трудно сидеть где-то еще, если прячешься от полицаев на станции. Можно, конечно, добраться до депо, но это сложно. Через станцию шли и шли эшелоны, а на доп-путях маневровые расталкивали грузы и пустые товарняки. Павке оставалось только дождаться, когда темноты станет больше и порскнуть в депо, надеясь проскочить.

Выбраться в сторону нового города не выйдет, вся станция перекрыта натянутой колючкой, разделительной полосой и вышками, где мерзли немцы. А еще там патрули с собаками. Павке повезло, у искавших его придурков псов не оказалось, не положено полицаям иметь своих собак, они с ними обращаться не умеют… Да нет, всех псов местного комиссариата Павка с пацанами и потравил недавно. С тех пор и ищут, а он снует туда-сюда, никак в руки не дается. Остальных пока не встречал, может, поймали, может, наоборот, уже за городом где-то.

Два месяца как прошло после Таньки, разодранной овчарками у старой церкви. Храма, вернее, торчавшего в старом городе. Танька украла что-то, пыталась удрать от приказчика из лавки, а тут, как назло, полицаи ехали в машине. А с собой три рыже-черных псины, те их и спустили, а Танька бежала и бежала, думала укрыться в слободе. Не вышло.

Павка, Миха и Леха решили так это не оставлять. Опасно? Опасно, но хоронить Таньку вышло им. Когда полицаи, посмеиваясь, оттащили собак от бродяжки, сели в свой грузовик и уехали, пацанва смогла выбраться из укрытий и…

Павка тогда даже плакал, Танька ему нравилась, она была веселой и красивой. Ее не портил даже шрам на щеке, длинный, от глаза и вниз. Это ее когда-то колючкой задело, когда они на склады забирались. Зажило быстро, а год спустя остался глубокий след, все белеющий и становящийся меньше. Танька переживала, как все девчонки, но скрывала, а Павка точно знал.

Таньке разорвали все, что можно, а умерла она от потери крови. И не сразу, а к вечеру, лежа в густом тепле их подвала, где пацаны жгли сэкономленные дрова. В подвал даже заглянул патруль, но Леха выставил двум ублюдкам притыренные до поры-до времени три пачки настоящих немецких сигарет и ублюдки убрались, что-то там ворча на своем непонятном русском.

В госпиталь их не пустили, а врачи, жившие в старом городе, не пошли даже за пять золотых десяток, имевших в тайнике. Миха было приставил нож, спрятанный в сапоге, к горлу одного, но тут в подъезд зашли люди и пришлось ему убегать через чердак.

Они поили Таньку чаем, угрохав весь запас сахара, скормили шоколад, но к утру она закрыла глаза и не проснулась. Пацаны похоронили ее у реки, отыскав давнюю воронку и завалив натасканными битыми кирпичами. Рыть землю у них не получалось, та промерзла намертво.

Крысиный яд они сперли в аптеке через неделю. А еще через три, вскрыв мясную лавку, ночью пробрались в собачник у полицаев, накидав псам мяса, нашпигованного отравой. Миха ошибся, выбираясь последним и его увидел часовой, наконец-то добравшийся до угла с собаками. Узнать — кто еще в банде с малолеткой в белом полушубке, полицаи смогли.

И вот теперь Павка прятался за вагоном, смотря за тремя в серой форме, ходивших по станции. Сюда он смог добраться прицепом на вагоне, скатившись с горки под насыпь. Ублюдки не отстали, побежали следом.

Немцы на въезде не стреляли, реготали конски и тыкали в него пальцем, запустив полицаев следом. Мол, вы упустили чертенка, вам и искать. Вот Павка и не знал, как ему пробраться через пути, постоянно занятые эшелонами и добраться до депо. Там рабочие мужики, суровые, но справедливые, спрячут… наверное.

Когда ему на спину наступили сапогом, вдавливая в мерзлую землю, вонявшую креозотом, мочой и машинным маслом, Павка чуть не заплакал от обиды. Потом руки связали, подняли и пинком отправили вперед, ругаясь на плохом русском. Вот те и не ловили его немцы. Полицаи бежали следом, что-то орали, немец послал их по матушке и те отстали. Так, переругивались.

— Он собак потравил, преступление против Рейха!

А то Павка этого не знал. Еще какое преступление. Да и на станцию попасть — тоже преступление. Вот куда его?

Когда впереди замаячил ров, отрытый для всякого мусора, ему вдруг стало не по себе. Немец столкнул его вниз, наставил карабин, прицеливаясь и жахнул. Павка не успел даже вскрикнуть.

— Во, очнулся.

Павка, привстав, крутил головой, не понимая — где он?

Давешний немец, рыжий и костистый, протянул кружку с чаем, похлопал по плечу и подмигнул.

— Это Пауль. — сказала чернявая еврейка в фуфайке, сидевшая за столом. — Он коммунист, он тебя спас. Ты промерз, ему пришлось ждать час, прежде чем тебя вытащил и забросил в патрульную мотодрезину. Ты как? Как тебя звать?

Павка смотрел на нее, на немца, на усатого дядьку, евшего сало с хлебом. И как-то не верил в случившееся. Молчал…

— Шкет! — усатый отложил нож, что кромсал луковицу. — Я те щас лещей дам, если на вопросы Розы не ответишь!

— Павлином меня звать.

— Красивое имя, — еврейка улыбнулась, — беспризорник?

А то не видно…

— Ты с товарищам у полицейских потравил собак?

— Мы.

Усатый довольно крякнул, недоверчиво покрутив головой.

— А как вы туда попали?

Павка засопел. Молчать бы ему, да…

— Двое друзей твоих не спаслись. — Роза пожала плечами. — Одного пристрелили, когда убегал. Второго повесили в обед, как партизана. Нам бы знать, как вы туда попали?

— По ходам. — Павка вздохнул. — Мы ходы старые нашли. А вам оно зачем и вы кто такие?

— Мы то? — усатый усмехнулся. — А мы, Павлин, и есть партизаны. Даже Пауль.

Немец кивнул и улыбнулся.