Родина – за нами!

Глава шестнадцатая

'Умение переносить боль — важное оружие разведчика

Умение причинять боль — необходимое'

('Подготовка личного состава войсковых РДГ,

Согласно требований БУ-49',

изд. НКО СССР, ред. Заруцкий Ф. Д, Тарас Ф. С.)

— Так… Пчёлкин, Шабанов, Шутяк, в охранение. — Куминов отстегнул крепления. — Саша, падай на мой рюкзак и ноги задери на ствол вот этой ёлки. Снегом разрешаю только лицо вытереть, а не жр… есть. Воду небольшими глотками, это ко всем относится. Воронков, Хрусталёв, Эйхвальд, ко мне. Расул, проверь и перевяжи Камиля. Сафин… проверь укладку у нашего профессора, что-то у неё ранец на зад съезжал. Тихо, Саша, отдыхай. Привал на пятнадцать минут, используй его как необходимо организму.

Рюкзак снял только сам Куминов, остальные не стали. Не к чему, не время. Саша пусть отдыхает. Если что, то умеючи подхватить и закинуть на привычные плечи — дело плёвоё. Снег хрустеть уже прекратил, командиры подошли практически бесшумно. Воронков отстегнул плащ-палатку, закрепленную сверху объёмного немецкого ранца, что носил Эйхвальд, накинул на уже поставленные остальными торчком лыжи. Получилось небольшое укрытие, где можно рассмотреть карту, подсвечивая её фонариком и не опасаясь, что кто-то заметит. Скоро из-под плотного брезента торчали только ноги всех четырёх.

— Идём верно, если судить вот по этим самым оврагам, это хорошо. — Куминов откусил кусок плотного сухаря, глотнул ледяной воды из фляжки. — Плохо другое…

— Это точно. — Буркнул Хрусталёв. Остальные подтверждать мысль командира не стали, лишь согласно кивнув.

— Все поняли, продолжать не стоит? — капитан обвёл своих ребят глазами.

— Разделимся и растянемся? — Воронков понимающе хмыкнул. — Встречаемся здесь?

Палец сержанта ткнул ровнёхонько в точку небольшого посёлка перед Сергиевском.

— Не знаю… — Куминов сплюнул. Организм, хоть и привычный к нагрузкам, всё же устал, слюна была тягучая, густая. — Не хотелось бы растягиваться, если совсем уж по душам.

— Думаешь, что в Куйбышеве повоевать придётся? — Хрусталёв хищно сверкнул зубами. Немцев он ненавидел всей душой и порой жалел, что не в пехоте. Той не надо скрываться, можно честно расстреливать врага хоть батальонами.

— Скорее всего. Хотя нам это вовсе не нужно, не маленькие ведь, что объяснять то?[27]

— Не маленькие… — Воронков повёл плечами, поглядев на товарищей.

Оба лейтенанта молчали, переваривая и осмысливая мнение, наконец-то произнесённое командиром вслух. Осознать факт того, что ты можешь не вернуться, более чем вероятный — тяжело. Все три подчинённых Куминову младших командира всегда были готовы к такому исходу. Но, как, наверное, и всегда, ждали его чуть позже. Сейчас же, когда капитан сказал то, что крутилось в голове у каждого из разведчиков, наступил самый важный момент. Оттягивать его Куминов смысла не видел. Бойцы группы не маленькие дети, воюют не второй день. Они шли на верную смерть, которая всего-навсего не должна была стать бесполезной.

— Ну что… — Эйхвальд чуть повёл из стороны в сторону кувалдой челюсти. Имелась у него такая глуповатая привычка, когда лейтенант задумывался — двигать кинематографической геройской деталью собственного лица. — Воевать, так воевать. В конце-то концов, парни, мы же не на утреннике в яслях. Всегда знаем, на что идём, да и это…

— Чего? — повернулся к нему Хрусталёв.

— Родина же за нами, ребят… чего. — Буркнул обрусевший поволжский немец в четвёртом поколении. Единственный из всех немцев, кого злобный старший лейтенант Хрусталёв не побоялся бы поставить закрывать свою спину.[28] — Значит если нужно, так нужно.

— Хорошо. — Куминов, молчавший недолгие секунды, потребовавшиеся троице, снова вернулся к карте. — Тогда, поступаем так…

Тучи, неожиданно согнанные поднявшимся ветром, густо закрыли звёзды. Видимость резко ухудшилась и Воронков, всё также бежавший впереди, резко сбросил скорость. Местность вокруг начала меняться, создав отряду новые трудности.

Ровные пространства лесостепи, прореживаемые негустыми лесками, постепенно заканчивались. На самых подходах к Куйбышеву группу ожидала бы мешанина из взгорков, оврагов и густой лесной поросли. Ожидала бы, не будь где-то впереди подземного тоннеля с узкоколейкой, который должен был помочь разведчикам преодолеть часть пути относительно комфортно. Но до него ещё нужно добраться. Карта картой, но всякое могло произойти. Так что на тоннель Куминов рассчитывал в последнюю очередь. Стало жаль того, что не встретит агент на этой стороне. Тогда все выходило бы намного увереннее и спокойнее

Пока же, двигаясь с заметно меньшей скоростью, группа добралась лишь до точки, от которой топать предстояло не меньше тридцати километров. А ночь уже близилась к концу. Кромка неба на востоке, несмотря на облачность, стала заметно светлее. Куминов выругался про себя, понимая, что нужно поднажать. А как это прикажете сделать, когда под ногами, вернее под лыжами, попадалось уже какое по счёту поваленное дерево, а оврагов они пересекли за последний час сразу четыре? Где-то километра через два должна была показаться густая опушка, которая уходила в длинный и глубокий лог, ведущий к одной из первых горушек, предварявших Жигулёвский массив. Добраться туда, найти относительно удобное для лёжки и наблюдения место, и можно затаиться до вечера. Да и, чем чёрт не шутит, действовать по обстановке. А там, глядишь, после того, как группа отдохнёт, можно будет попробовать срезать ещё часть пути и днём, ближе к сумеркам.

Капитан сам чувствовал, где-то с полчаса, что устал. Стоило добраться до такого нужного сейчас леска быстрее. Думать про творившееся с организмом девушки Саши ему не хотелось.

Он посмотрел на её спину, белеющую впереди, на монотонно двигавшиеся в спокойном ритме ноги. Выругался про себя, понимая всю несправедливость подобного. Не женское дело война, не женское. А вот на те, приходится в ней всем участвовать. Он надеялся хотя бы на то, что именно она сможет вернуться назад. И мечтал про то, что сможет пообщаться ПОТОМ, даже не после войны. Хотя сейчас такие мысли были совершенно некстати. Отвлекаться не стоило, ослабление собственного внимания к окружающему могло привести к смерти. Куминов знал, что так оно и случится, если расслабиться.

Им немного повезло с выходом на ТУ сторону фронта. Повезло прошлой ночью и повезло этой, когда вертушки немцев прошли прямо над группой. И не один, несколько раз. Означало это что-либо, или нет — капитан не знал. Вполне возможно, что атака двух полков на одном участке, закончившаяся прорывом лини обороны не сбила с толку противника. Возможно, что и наоборот, всё-таки ожидать такого выхода для разведки не стоит. Пока всё шло нормально, и патрули, встреченные группой, лишний раз доказывали правильность уверенности командования. Усиления, которого Куминов ожидал увидеть, всё-таки не случилось. В прифронтовой полосе, которую они пролетели в составе эскадрильи штурмовых «Соколов», всё кипело. Но суета была ожидаемой при подобном наступлении. Если и дальше не встретится чрезмерного количества мобильных групп немцев, то всё может получиться.

Группа выкатилась к участку, на котором лес неожиданно обрывался. Воронков, предупреждающе поднявший руку вверх, наклонился. Отстегнул лыжи, нагнулся и практически растворился среди сугробов, по-пластунски[29] устремившись вперёд. Куминов сплюнул, подъехав к низкому кустарнику торна, густо торчавшему на самом выходе из пролеска. Замерший со своей магазинной автоматической СВТ-С, только что поступившей в войска, Андрей Шабанов молча показал ему направление, в котором скрылся сержант. Капитан кивнул, и также, низко прижавшись к земле, двинулся по разбросанному снегу. Где-то впереди, это чувствовалось по запаху дыма, было жилье. Именно что «было». Потому что пахло с той стороны, несмотря на ветер, дувший по их движению, гарью. И палёным мясом, делавшим запах ещё более отвратительным.

Распластавшись ящерицей, Куминов двигался вперёд, положив автомат на сгибы рук. Каждый в детстве любил ползать, и передвигаться на коленках, а вот ему этим пришлось пользоваться уже во взрослом возрасте. Да так часто, что кожа на коленях уже давно отличалась по цвету и толщине от той, что есть у обычных людей. И сейчас, ставшим уже таким привычным способом, он полз вперёд. Пологий спуск, по которому группа могла бы скатиться вперёд, дал возможность рассмотреть всё необходимое. Во всяком случае, старший сержант Воронков, вжавшийся в рыхловатый снег, оглянулся на Куминова, и вернулся к наблюдению.

Внизу лежала деревня. Не так давно лежала, теперь уже не существовала. Деревню не так и давно спалили дотла.

— Дворов с тридцать, не меньше. — Воронков дёрнул щекой. — Твари…

Куминов не ответил, стараясь всмотреться в рассветную темноту. Привычные к наблюдению глаза быстро выхватывали необходимые подробности.

Да, около тридцати дворов, широких, просторных. Дома, идущие не больше чем в три улицы. Несколько двухэтажных, это не странно, остались со времён до войны. Потом мало кто строился, новые хозяева, несмотря на заверения в войне только с большевиками и евреями, жизни обычным людям не давали. Деревня точно была хорошая, вон, в каждом дворе ещё тлеют остатки больших сараев.

— Деревья видишь, командир? — Воронков ткнул пальцем в три высоких берёзы, росших с края одного из дворов. — Мне ж не кажется?

— Не кажется… — Куминов хрустнул пальцами.

На березах висели несколько тёмных тел. На уровне груди у каждого что-то белело. Хотя, почему что-то? Капитан прекрасно знал ответ: таблички с надписью на русском. Простое слово, пришедшее в язык сто пятьдесят лет назад и оставшееся в нём навсегда. «Партизаны».

Это сразу объясняло причину гари. Каратели, карательный отряд СС, шедший по следу партизан и, вполне возможно, добравшийся сюда. Были жители деревни связаны с теми, кто жил в лесах, борясь с захватчиками, или нет — роли не играло. Тактика террора, то пропадавшая, то вновь запускаемая, была направлена на другое. Устрашение жителей страны, тех, что не сдались и тех, что помогали несдавшимся. А тем, кто осуществлял террор, было глубоко наплевать на возраст, пол и политическое отношение лиц, к которым террор и применялся.

— Сарай… — Воронков ещё раз дёрнул щекой, смотря куда-то дальше берёз. Куминов проследил взгляд. Всмотрелся в тёмную, совершенно обвалившуюся и обуглившуюся конструкцию, и понял. Понял всё, что сержант хотел сказать одним этим коротким словом. И даже представил, потому что уже видел и знал.

Рёв моторов машин, врывающихся на улицы, три тихих и спящих улицы. Цепь людей с оружием, окруживших деревню и не пропускающих никого за свою линию. Первые отрывистые щелчки выстрелов по тем, кто ещё не понял этого и пытался убежать. Крики женщин, детей и стариков, испуганные, рвущие воздух. Отрывистые команды на ломаном русском вперемежку с немецким. Захлёбывающийся от злости лай псов, рвущихся с поводков, натравливаемых на мечущихся полуодетых жителей.

Цивилизация… европейская цивилизация, проявляющаяся в таких ситуациях во всей красе. В одном из домов солдаты в серо-защитной форме, втроём, повалили на пол кричащую девчонку лет пятнадцати. Один, рыхловатый здоровяк с рыжей щетиной, одним рывком разодрал просторную рубашку. Довольно ухнул, сжав в широкой лапище теплую грудь. Девчонка вскрикнула, когда руки немца пошли ниже.

— Эй, Отто, оставь нам немного. — Хохотнул второй, худой и длинный.

Девчонка вскрикнула ещё раз.

— Да что ж вы делаете, ироды!!! — входная дверь хлопнула, пропуская растрепанную крупную старуху в одной длинной, до пят, ночной рубахе. — Отпустите её, сукины дети!

— Завьидно, бабулька? — Третий, чьего лица не было видно, прыснул со смеху. Смех прекратился, когда левая рука тётки, взметнувшись из складок ткани, воткнула второму длинный кухонный нож. Твёрдо, сильно, прямо в горло. Солдат хекнул, схватившись за пробитую гортань, зашатался, хрипя и пуская тёмные пузыри между пальцев. Сунулся головой в угол, сползая по стене.

— Шайссе!!! — здоровяк испуганно вскрикнул, застыв изваянием между бёдер удерживаемой им девушки. Больше он не успел ничего. Ни сказать, ни сделать. Острый конец наполовину сточенного ножа вошёл в левый глаз. С хрустом, глубоко, застряв в кости. Отрывисто ударили очереди третьего, успевшего прийти в себя. Немец поливал свинцом перед собой, пока не раздался сухой металлический щелчок. Магазин закончился. Солдат всхлипнул, отодвинулся, косясь в сторону старухи, чья рубашка уже стала красной. Дёрнулся в сторону в сторону входной двери, торопясь убежать из дома, воняющего сгоревшим порохом, кровью и требухой. Далеко он не ушёл.

Девушка, которой пятнадцать исполнилось две недели назад, умирала. Три пули пробили ей лёгкие, когда она хотела убежать в соседнюю комнату. Но рука, сжимавшая скользкую от крови насиловавшего её немца деревянную ручку ножа, не дрогнула. Ножу было без разницы кого колоть. Человеческое тело он вспорол также легко, как до этого старик хозяин колол им подросших за лето молодых свинок. Вошёл над почкой, пробив аорту, и заставил совсем молоденького новобранца, лишь месяц прибывшего в страшную Россию, покорчиться перед смертью. Но девушка, хрипло хватающая воздух, уже не смогла этого увидеть.

Забежавший на звук выстрелов, под конец слившихся в захлебнувшуюся очередь, фельдфебель Мюллер сплюнул. Поглядел на скорчившегося в агонии молокососа Генриха из-под Дрездена, на старуху, плававшую в луже собственной крови, на ещё двух солдат, тридцать минут назад довольно смеявшихся, вспоминая дом. Прошёл к окну на противоположной стене, завешенному длинной легкой шторой из ситца. По пути равнодушно глянул на русскую девчонку, жадно хватающую воздух. Занавеску бросил на неё, вылил сверху всё, что было в керосиновой лампе, стоявшей на полке с книгами. Прикурил сигарету и щелчком отправил спичку в сторону ещё шевелящейся под тканью фигуры. Торопливо вышел на улицу, где ждало ещё много работы.

— Папка… папка… — Семён, младший и поздний сын нынешнего старосты Прохоровки, бился в руках отца. Но недолго, секунд двадцать. Потом вздрогнул, широко раскрыл глаза и умер.

Иван Николаевич всхлипнул, глядя на него. Невестки с двумя внуками уже не было. Их, вместе с сыном, он заставил выпрыгнуть через окно в задней стороне дома. Убежать у них не получилось. Очередь из пулемёта срезала всех четверых, когда они перепрыгивали через высокий забор. Семён смог добраться назад, неся в руках тело Сашки, родившегося в прошлом году.

Староста посидел, глядя на всполохи за окном. Покачал головой, вздохнув и порадовавшись что жена, Клава, умерла так и не увидев последнего из ребятишек. То-то сейчас бы убивалась-то поди. Правая рука, на которой не хватало двух пальцев, нежно провела по волосам сына, по лицу, навечно и ненадолго запоминая его. Крепкий старик встал, расправив плечи, и пошёл в чулан, где была лестница на чердак.

Немцы, конечно, шли верно. След от партизанской «летучки» привёл их в нужное место. Несколько парней, сбежавших из концентрационного лагеря под Сызранью прошлым летом, отбились от основного отряда и были здесь, в Прохоровке. Ещё вчера были. Уйдя незадолго до прихода карателей. Иван Николаевич, слушая крики умирающей деревни, очень надеялся, что те ребята доберутся до своих. И заплатят, сполна заплатят за тех, кто приютил их ненадолго, расплатившись за жизни пятерых сотней. Хотя он и сам сейчас сможет немного поквитаться.

Пули МГ-42, спрятанного на чердаке, у самого оконца под крышей, легли кучно. Продырявили тонкую жесть зимних «русских» вездеходных «даймлеров» отделения пехоты, приданной подразделению штурмбанфюрера Зейдлица. Сам он, мгновенно оценивший ситуацию, залёг за корпусом «порше». Пулемётчик, засевший на чердаке дома, стоявшего ближе к концу улицы, бил точно и умело. Два водителя и один солдат, сидевшие в машинах, погибли сразу. Ещё пятерых бывший староста срезал у соседского дома. Больше ему не дали, закидав гранатами и подкравшись со двора.

Последнее, что привиделось Ивану Николаевичу перед смертью — довольный детский смех, ладонь Семёна, ещё маленькая и очень мягкая в его руке и сладкий земляничный запах Клавы, которую он приобнял свободной рукой.

Деревенский пьяница Митрич, спрятавшийся в солому большого амбара на окраине села, быстро понял, что ошибся. Не понять это было очень сложно.

Разъярённые сопротивлением каратели пинками, прикладами и толчками загоняли оставшихся жителей внутрь большого деревянного строения. В нём, специально выстроенном на отшибе, зимой хранили общие запасы соломы. Понять, что будет дальше Митрич смог быстро. И жалел он только про одну свою ошибку. Про то, что продолжил пить, когда началась война. Про то, что специально подставил руку под диск на пилораме, где работал. Про то, что испугался пойти против этих чудовищ, что сейчас подпалили сарай сразу с четырёх сторон из огнемётов, надежно привалив ворота. Про то, что не ушёл когда мог к партизанам. Про то, что не забрал на тот ни одного немца. А потом было поздно сожалеть о чём-либо. Жар, удушливый дым и крики тех, кто не погиб сразу. Снопы красных искр, поднимающихся к стрехе, боль, собственная безумная боль и темнота.

— Ненавижу… — Куминов с силой сжал челюсти. Зубы скрипнули, плотно прижатые друг к другу. — Ненавижу скотов… За что, скажи, Лёха, как так можно?!!

— Не знаю. — Воронков хрустнул костяшками пальцев. Застыл на мгновение и повернулся назад. Здесь им делать было нечего, надо было двигаться дальше. Но тут сержант замер, вслушиваясь. Куминов, услышавший звук раньше, вгляделся во всё более светлеющее утро. Звук был от двигателя мотоцикла, немецкого армейского мотоцикла. Спутать его он ни с чем не мог, слишком привычный и знакомый рокот.

Чуть позже пятно от фары запрыгало по улицам сожжённой деревни. Разведчики переглянулись.