Просто солги

6. "Я могу разглядеть себя в зеркало. Напоминаю себе Одри Хепберн: такая же прическа, стильное платье"

Трибуна приготовлена специально для меня. Одинокая и величественная, она стоит в центе подиума с уже включенным заранее микрофоном и ждет, пока я подойду, приветственно улыбнусь и помашу в снимающие мое счастливое лицо камеры.

На мне черно-белое платье. Я могу не только чувствовать его на себе, но еще и видеть. Оно умопомрачительное. И некоторые журналисты в первых рядах даже не собираются слушать, что я им сейчас скажу, — они просто бесстыдно рассматривают меня, мои оголенные плечи и глубокое декольте.

Ким тоже сидит в первом ряду. Но он, кажется, в отличие от всех остальных, ждет, что же я все-таки скажу в свое оправдание.

Легкие жжет огнем, и уверенность тут же куда-то испаряется.

Я напоминаю себе Одри Хепберн — такая же прическа, стильное платье. Но я не такая сильная, да и актерского таланта у меня вообще нет.

Мне кажется, что микрофон вот-вот оживет и сколошматит меня живьем.

— Добрый день, дамы и господа. Вы, конечно же, знаете, для чего мы здесь собрались… — с фальшивой улыбкой начинаю я.

Внезапно зал исчезает и передо мной появляется лицо, которого я не забуду, даже если когда-нибудь мне подчистую сотрут всю память. Покрытое оспами и какой-то сумасшедшей ухмылкой, это лицо — самое омерзительное, что я когда-либо видела в своей жизни. Сверля меня насквозь маленькими поросячьими глазками, существо медленно наводит на меня дуло пистолета и спрашивает приторно-сладким голосом:

— Ты веришь в Бога, Кесси?

И отпускает курок.

…

Я просыпаюсь в холодном поту с ощущением, что на этот раз пуля пробила мне голову.

Дышу часто, но восстановление дыхалки почему-то не способствует восстановлению рассудка.

Осторожно сползая с кровати, я пытаюсь на ощупь отыскать туфли, но не выходит, и я, разозленная, полуголая и босиком начинаю спускаться вниз по лестнице.

Темнота — это не страшно, когда ты — всего лишь часть этой самой темноты. Но сердце почему-то бьется слишком часто, точно бомба замедленного действия.

Тик-так… тик-так…

И никогда не знаешь, когда именно она взорвется.

Мне кажется, что Шон сейчас должен быть здесь, потому что он брат Кима, а Ким всегда был рядом. Почти всегда. Но моего нового знакомого нигде нет — я не вижу, но и не слышу его присутствия. Абсолютная изолированная тишина.

С трудом отыскав ручку холодильника, судорожно пытаюсь отвинтить крышку от закупоренной бутыли с молоком. А может, и не с молоком — с пивом. Но мне, в сущности, все равно — в глотке уж больно сухо.

Случайно роняю на пол небольшой предмет и вздрагиваю.

Эти странные знакомые голоса.

"— Добрый день! С вами Нью-Йорк уикенд, и мы подводим итоги этой непростой недели! У нас в гостях председатель комитета по уголовным расследованиям. Здравствуйте, Джо.

— Здравствуйте, Кейт.

— В последнее время Нью-Йорк просто-таки задушила волна неожиданных исчезновений юных девушек. А как вы считаете…"

Нервы дают о себе знать. С третьей космической скоростью я принимаюсь выискивать орущий экран и, обнаружив, бессмысленно начинаю долбить по нему, пока не понимаю, что звук исчез. Похоже, я только что сломала Шону телевизор.

В груди резко начинает колоть, как будто кто-то со всей силы вмазал мне в солнечное сплетение. От пронзившей меня невыносимой боли я складываюсь пополам. В этот момент меня почти нет.

…

Через открытое окно солнце медленно опускается на мою кожу и оставляет на ней невидимые обычному глазу ожоги. Оно прожигает меня до дыр. Я лежу почти голая — чувствую на своем теле только холодные прикосновения тонкой рубашки. Мое тело лежит на полу — отдельно от моего сознания, и я почти себя вижу со стороны. Как будто умерла.

Неторопливо, как-то по-пьяному я поднимаюсь с пола. По всему телу необъяснимая дрожь. Что-то похожее на страх.

За окном солнце нещадно греет, и я не думаю — я знаю, что уже далеко за полдень.

Я медленно крадусь вдоль стен, отчаянно за них хватаясь и используя любую возможность раствориться там, где меня нет и никогда не будет. Я поступаю как настоящая плохая Кесси: специально выбираюсь на видное место, чтобы меня поймали. Потому что мне уже все равно. По-настоящему плевать.

Входная дверь закрыта всего лишь на защелку, и я удивляюсь, как Шон мог оказаться таким идиотом: оставляя дома сумасшедшую одну, нужно, по крайней мере, запирать окна и двери на все замки. Вот Ким бы меня точно наручниками к батарее приковал, чтобы никуда "случайно" не вышла.

На улице холодно — вот только солнце горячее, и пахнет жухлой листвой.

Спускаюсь по небольшой лестнице и теряюсь. Одна в большом Нью-Йорке, без Кима, совсем одна. Сердце колотится, как мотор гоночной машины, и я судорожно сглатываю, пытаясь побороть собственный страх.

В голове звучит музыка, и мне снова становится легче. А в организме острая нехватка кофеина, в карманах — ни цента, а в глазах по-прежнему пусто. Все также ничего не вижу.

Холод возвращает меня к жизни, и я вовремя вспоминаю, что я почти голая.

Приходится вернуться.

…

— Что это?

В руках у меня крохотная шероховатая таблетка, такая неопасная и такая подозрительная одновременно. Но я вовремя одергиваю себя: брат Кима не стал бы пичкать меня всякой дрянью.

— Успокоительное, — разъясняет мой новый знакомый таким раздраженным голосом, будто вынужден объяснять мне такие простые вещи, как основы молекулярной физики. — Мне казалось, тебе сегодня плохо спалось.

Я не знаю, откуда он знает. Понятия не имею. Но это каким-то образом заставляет меня довериться ему. Я глотаю таблетку, и она тут же застревает в горле, противно затрудняя дыхание. Вновь и вновь я сглатываю, пока моих рук, наконец, не касается что-то холодное.

— На, выпей воды, — по-отечески наставляет Шон, и в этот момент я думаю, насколько он похож на Кима: ему тоже нравится надо мной покровительствовать.

Я делаю большой глоток, и крохотная противная таблетка невозмутимо проскакивает дальше по пищеводу. Но во рту по-прежнему чувствуется какая-то необъяснимая горечь. Как будто вместо какого-нибудь сэндвича мне в глотку запихнули пригоршню пятицентовиков.

— Тебе ничего не нужно? — интересуется он, но я растерянно начинаю мотать головой.

С какой стати эти двое так трясутся вокруг меня? С какой стати Ким жертвовал своей несомненно драгоценной задницей ради меня? Я не верю в такие вещи. Не верю в благотворительность, в бесплатные рождественские наборы, которые раньше нам так любезно выдавало начальство, не верю в сыр в мышеловке.

Но, возможно, я всего лишь мышь, очень, очень голодная мышь.

— Нет, спасибо, — туманным голосом отвечаю я, тем самым ясно давая понять, что больше не желаю с ним разговаривать.

Хотя давать таким как Шон тонкие намеки — как об стену горох.

— Знаешь, Кесс, ты странная. Братец говорил, что ты та еще стерва: себя в обиду не дашь, защищать тоже не позволишь, да еще и в морду за это вмажешь, — хмыкает Шон.

— Ким так и говорил? — вскидываю бровь.

— Так и говорил, — подтверждает парень и ждет, пока я объясню ему, кто же из нас — я или Ким — ненормальный.

— Наверное, он говорил про другую Кесси. Ты перепутал свое место в самолете, — язвительно замечаю я и, схватив свою чашку с кофе, резко удаляюсь вдоль уже знакомых стен. Не вижу, но чувствую.

Кофе в моей руке плещется, обдавая меня крохотными колкими порциями кипятка.

Сжимаю губы, чтобы не вскрикнуть и не показаться слабой.

Оказавшись в комнате — в "своей комнате" — я быстрым движением опускаю чашку на прикроватную тумбочку — наугад, авось попаду, — и, уже чувствуя подступившие к горлу рыдания, бесчувственным мешком валюсь на кровать. Мне как никогда обидно.

Он и вправду так обо мне думает? Думает, Кесси — редкостная сволочь, смертельной петлей затягивающаяся у него на шее? Я для него как балласт — тяжкий груз, который сбрасывается при первой надобности.

Я уже чувствую, как по щекам нещадно катятся слезы, а в горле вновь становится сухо и гадко, как будто я одним махом проглотила горсть этих самых "успокоительных" и не сделала следом ни глотка воды.

Мне хочется рвать и метать, хочется достать Кима из-под земли и от обиды надрать ему задницу. Хочется плюнуть ему прямо в лицо, высокомерно, надменно. Хочется быть такой, какой он меня себе и представляет. Хочется быть гадкой, злобной сучкой, вечно сующей нос в чужие дела.

Начинает раскалываться голова, и у меня такое ощущение, что успокоительное Шона на меня имеет ровно обратный эффект, нежели наверняка написано на упаковке.

И все же пора признать. Я законченная истеричка, которая окончательно съехала с катушек, к тому же страдающая манией преследования.

В этот день я больше не звоню Киму домой, даже чтобы послушать его голос на автоответчике. Упорно делаю вид, будто его и вовсе не существует. Это как если бы он умер.

Это как если бы вместе с ним умерла и часть меня.

…

Шон возвращается вечером, но помимо его дыхания в прихожей слышен омерзительный женский смех. Такой звонкий, заигрывающий.

Я не ревную — мне плевать на Шона, — но уже само существование этой незнакомки доводит меня до белой горячки.

Я думаю, что они останутся там, внизу, будут заниматься, чем хотят: будут трахаться, пить мартини и обсуждать непутевую Шонову квартирантку. Но шаги почему-то все ближе к "моей комнате", и мне это не нравится.

Как в дешевых фильмах ужасов: я слышу, как медленно, со скрипом поворачивается ручка двери, и некоторое мгновение в воздухе стоит тишина. Затем Шон осторожно откашливается, джентльмен до мозга костей, и делает осторожный шаг, переступая невидимую границу моего мира. Его спутница следует за ним. У нее звонкие каблучки — я слышу.

— Кесс, к тебе можно? — как ни в чем не бывало спрашивает Шон. Как будто мы с ним сто лет знакомы и старые соратники по мыслям и рюмкам. Если ему интересно, я вообще не пью. Меня тошнит от алкогольного запаха.

— Ты уже вошел, — раздраженно отвечаю я, между тем, прекрасно понимая, что не могу командовать им в его же доме. В этот момент я действительно похожа на стерву.

— Кесс, это Дженнифер. Джен — это Кесс.

Чувствую, как эта самая "Дженнифер" по-хозяйски садится рядом со мной на кровать.

— У тебя замечательное имя, — щедро сдобрив свой голос ядом, обращаюсь я к девушке.

— Да что ты, — она отвечает растерянно, явно смутившись. Мне хочется смеяться в полный голос, смеяться злорадно и торжествующе. Какие же они все придурки!

Я вспоминаю недавнюю афишу и добавляю:

— Прямо как в фильме "Тело Дженнифер", ты ведь смотрела? — Затем делаю небольшую театральную паузу. Я уже знаю, что и Шон, и эта Дженнифер уже успели раскусить мои ядовитые настроения. — А вот я не смотрела. И никогда не посмотрю. А ты, Дженнифер? Или тебя лучше звать Джен?

Я прекрасно чувствую неприкрытую растерянность девушки, пораженную моим открытым сквернословием. Наверное, она быстро взяла себя в руки, потому что мне кажется, что теперь она мило улыбается. Дженнифер осторожно берет мою ладонь и сминает ее между своих.

Фу, нежности телячьи, меня сейчас стошнит, ей-богу!

— Кесси, тебе не стоит меня опасаться. Я твой друг. — "Она что, разговаривает с душевно больной?" — молнией проносится у меня в голове. — Ты ведь друг Кима, а друг Кима — мой друг.

Мне кажется, что сейчас по закону жанра она сейчас скажет фразу, которая ножом вопьется мне прямо… Нет, не в сердце. В почки.

Но эту фразу говорит не "Джен" — полный искреннего добродушия Шон:

— Дженнифер — невеста Кима. Он ведь, конечно, рассказывал тебе о ней?

…

То, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Наверное, эту фразу придумал какой-то ангелок, мило болтающий ножками со своего облачка и ничегошеньки не смыслящий в человеческой жизни. Наверное, он представлял себе жизнь как бесконечную череду затягивающих, точно водоворот, событий.

Но он ошибся.

Мне кажется, что я уже не на земле, а где-то между небом и Нью-Йорком. Мне кажется, что лучшее, что со мной может произойти в этой жизни — это скорая смерть. Мне кажется, что Ким — всего лишь самый страшный кошмар в моей жизни. Обычный сон среднестатистического обитателя этой чертовой планеты.

И все же мне кажется, что мы с разных планет. Я, Шон, эта Дженнифер. Я, эти сны, урод, выстреливший в меня пять лет назад. Мы по разные стороны баррикад.

До того самого судьбоносного в моей жизни звонка остается девяносто девять секунд или девяносто девять слов. Какая разница — все равно дьявольское число.

До того момента, как я решусь на самый отчаянный поступок в своей жизни, остается лишь мгновение.

Звонит телефон. Истерично, надрывисто, кровожадно требуя, чтобы я ответила. Я не знаю, что этот звонок очень важен — я просто чувствую. Как чувствовала, как Ким улыбается. Как поняла, что они с Шоном браться. Как осознала, что мне чертовски надоело жить.

Но тот ангел наверху все-таки ошибся.

То, что нас не убивает, сводит нас с ума.