Просто солги

36. "Заштриховываю последние страницы, чтобы никто не узнал. Никто. Никогда"

Тупым карандашом я вывожу в уголке страницы бессмысленные узоры, и грифель оставляет на бумаге угольные несмываемые следы. Я смотрю сквозь слова, пытаясь разобрать их смысл, не читая. И мне кажется, я могу. Я вижу.

Он заглядывает мне через плечо в тот момент, когда я меньше всего ожидаю ощутить его присутствие. Но почерк у меня мелкий, нечитаемый. Наверное, это потому, что я пишу всегда с закрытыми глазами по какой-то старой-старой привычке.

Его дыхание обжигает мою щеку, и я отмечаю, что от него снова не пахнет сигаретами. Но, возможно, это все временное.

— Что это, Кесси? — В его голосе ни капли насмешки — опять что-то недосягаемо серьезное. Он сильно изменился. Но, возможно, мне снова кажется.

— Моя жизнь, Джо, — шепотом произношу я и начинаю, не глядя, заштриховывать последние страницы, чтобы слов потом нельзя было разобрать.

Чтобы никто. Чтобы никогда.

…

Эта комната кажется мне незнакомой. Кажется, что прежде я ни разу не дотрагивалась до тонких, почти картонных стен и не сидела на неустойчивом карнизе, обхватив колени руками.

Мне хочется начать все сначала. Узнать все заново. Мне и вправду этого хочется.

Мне нравится как будто впервые проводить кончиками пальцев по пыльной поверхности подоконника, ловить ртом в воздухе чьи-то воспоминания, вспоминать, как все когда-то давно начиналось. Как я впервые услышала навсегда вклинившееся в мою голову размеренное звяканье Леи, все время сидевшей вот в этом кресле, в самом углу. Тогда мне казалось, что я выучила этот ровный темп наизусть, но сейчас я уже едва ли его воспроизведу.

В горле образуется тугой ком, напрочь перекрывающий все дыхательные пути, и мне приходится распахнуть настежь окно, чтобы вдохнуть свежий запах знакомой улицы. Я больше не такая. Могу дышать, сколько влезет. Могу делать, что захочу. Только вот летать не могу, но это, по сути, уже не важно.

На лице расползается глупая, не предназначенная ни для кого улыбка. Я не как Джен — я улыбаюсь не потому, что другим людям это нужно. Другим людям нужна я, а улыбка моя им вовсе не нужна. Им необходимо, чтобы Кесси только вынюхивала для них, а так ничего личного.

Покрепче сжав зубы, я закидываю ногу на подоконник, а затем перемещаю на широкий карниз и все свое тело. Ветер треплет распушенные концы бежевой ленты, и какая-то часть внутри меня хочет, чтобы он сорвал так много значащий для меня кусок ткани с моей головы. Хочется избавиться от прошлого, ослабить напряжение. А связи, которые рвутся сразу, потом проще заживают.

Но затем осознаю — забыть — это не выход. Забыть — это чистый лист. Когда ты никто, нигде и ниоткуда. Когда ты ничего не любишь, никого не ждешь, ни для кого в этом мире ничего не значишь. Пустой лист — это пустота внутри тебя. Становишься бездушной полой куклой без чувств, без эмоций, без желаний и снов. Но самое страшное то, что реальность становится для тебя единственной, и ты не можешь даже в своих мыслях создать для себя еще одну, параллельную. И ты вынужден строить все заново, по кирпичикам.

Джен была права: забыть — значит умереть.

Может, именно поэтому для меня так важно помнить, кто я. Важно каждую секунду держать в голове воспоминания об этих чудовищных запахах людских смертей. Важно знать, что мир — его можно слепить из подручных материалов, сделать таким, каким хочется. И это важно. Для меня — важно.

На столе лежит письмо из Художественной академии, где написано, что я — Кассандра Слоу — в связи с долгим отсутствием на некоторое время заменяюсь на другого преподавателя. В этом письме мне желают скорейшего выздоровления. Наверное, это Джо сказал им, что я больна. Ну, что ж, пусть так думают — мне же лучше.

Хотя, быть может, я и вправду больна. Больна тяжело, без надежды на выздоровление. Больна смертельно. Чувства — это тоже диагноз. Пожизненный. Неизлечимый.

Во внутреннем кармане куртки, где-то около сердца, вибрирует телефон. Я уже знаю, кто это, поэтому даже не смотрю на высветившееся на экране имя. Кнопку принятия вызова я нажимаю неосознанно — угадываю — или просто уже по-привычке.

— Да? — Мой голос звучит ровно, рассудительно. Я могу управлять им, управлять тем, что удается почувствовать.

Джо резко выдыхает в трубку. Мне непривычно его чувствовать вот так: на другом конце провода и за несколькими стенами одновременно. От этого его присутствие в моей голове мгновенно удваивается. Но таких, как он, никогда не бывает много.

— Я думал, ты не захочешь со мной разговаривать, — признается он.

— И почему это? — усмехаюсь я. Мы с ним словно поменялись местами — теперь его очередь откровенничать.

— У тебя волосы снова отросли, — ни с того ни с сего ворчит он, чем вновь вызывает у меня улыбку.

— Ну так отрежь.

— С удовольствием.

Наш разговор, он не напряженный, не такой, как прежде — осторожный, когда мы боялись сказать друг другу лишнее слово, которое выдаст нас с головой. Теперь нам нечего скрывать (но мне, наверное, почти нечего). И сейчас мы ведем себя так, будто у нас и вправду. Симбиоз. Связь.

— Дай угадаю, снова сидишь на своем карнизе.

— С чего ты взял?

— Слышу ветер в трубке, — фыркает он, точно это не я ему, а он мне должен объяснять, как надо чувствовать.

— Джо?

— М?

— Я могу тебя кое о чем попросить? — осторожно интересуюсь я, нервничая. Сердечный ритм резко ускоряется.

Он не отвечает — просто ждет, пока я продолжу, а может и вовсе уже не слушает меня. Но я просто обязана задать свой вопрос.

— Мы можем снова заниматься этим?

На другом конце трубки он давится воздухом.

— Нет-нет, — усмехаюсь я, толком не успев определить, о чем он подумал. — Ну, понимаешь, будем чистить Нью-Йорк. Как раньше, — добавляю я после секундной паузы и жду, что он мне на это ответит.

— Как стемнеет, жду тебя около машины, — произносит он после некоторого раздумья. — И еще, Кесси.

— Да?

— Ты снова удивляешь меня.

Мне льстят его слова, и я улыбаюсь еще шире, мысленно радуясь тому, что сейчас он не видит моего триумфа.

— Тогда до встречи.

— До встречи, — эхом отзываюсь я, но к этому времени он уже отключился, и мои слова густым темным облачком застывают в воздухе.

…

Мы едем в абсолютной тишине, и даже мотора не слышно, — мы просто бесшумно скользим по ночному Нью-Йорку, точно выбравшиеся на охоту хищники. Ощущение шприца во внутреннем кармане моей куртки приятно успокаивает тело, и я пытаюсь представить, что все так, как прежде, до того момента, как мой маленький мир взорвался. В то время мне было плевать на то, как Ким все еще может быть замешан в моей жизни, было плевать, кто мне врет, а кто говорит правду. Тогда это просто не имело ни малейшего значения.

Пустые темные улицы резко сменяют одна другую, и, чтобы удержаться на крутых поворотах, я цепляюсь за ручку дверцы. Наверное, мы несемся с недопустимой скоростью, раз даже я ничего не успеваю разглядеть.

Он искоса наблюдает за мной.

— Знаешь, почему в этом городе все улицы пересекаются под прямым углом? — как бы между делом интересуется он, но я замечаю только то, что стрелка спидометра ползет еще выше.

Инстинктивно — киваю в знак того, чтобы он продолжал.

— Ну, давай, посвяти меня, — язвлю. Могу себе позволить.

— Чтобы было легче стрелять. — Он ухмыляется.

…

Этот раз — я чувствую — не такой, как все предыдущие. Особенный, что ли. В этот раз каждое мое действие происходит не на автомате — каждое свое движение я растягиваю, смакую. Что-то подсказывает мне, что…

…всего этого больше не повторится.

И я пытаюсь запомнить каждую деталь, каждую мелочь, каждый шорох, пытаюсь законсервировать все это и засунуть куда-нибудь на видное место, чтобы всегда потом можно было вспомнить.

Я включаю свой радар чувствительности на полную мощность вопреки ярым возражениям моральных устоев внутри себя. На этот раз мне не до брюзгливости. Я должна все запомнить. На этот раз.

Джо подробно описал мне, куда идти, и, когда говорил, выглядел каким-то предельно отстраненным, точно сам не понимал, о чем говорит. Или не хотел понимать.

Иногда мне хотелось спросить у него, почему он сам не убивает. Почему даже не смотрит, как я это делаю. Хотя, на самом деле, ответ очевиден. Просто он не чувствует. Только теперь осознаю, в чем же в реальности состоит наш симбиоз: он говорит, куда идти, а я делаю все остальное. Он — прицел, я — пуля.

Я пробиваюсь сквозь темноту на ощупь, используя только собственные ощущения. Вот где-то совсем рядом мимо пробегает крыса. Она бежит без оглядки, пытает следовать законам нью-йоркских джунглей, где выживает не сильнейший — хитрейший. (Выигрывает тот, кому удается всех обмануть.)

У меня тоже были все шансы проиграть. Меня должны были спихнуть с шахматной доски еще на самых первых ходах. И я стояла и не могла понять, почему же еще не выбываю из игры. Но я — король — фигура, всегда остающаяся до конца, даже если ей заранее суждено быть съеденной.

В темноте касаюсь чьей-то холодной обнаженной руки, но все в этом мире меняется, и я не вскрикиваю от неожиданности, как сделала бы это когда-то. Все в этом мире сменяет одно другое. И я уже не та, что прежде.

У незнакомца кожа грубая и дыхание такое же. Шероховатое.

— Мэгги… — хрипло стонет обладатель тела, и я шарахаюсь в сторону. Я не боюсь, нет, просто это предосторожность.

Мужчина рядом со мной судорожно начинает рыться в карманах — я слышу исходящее от него шебуршание. Еще мгновение — и загорается зажигалка. Он бесстыдно подносит маленький черно-рыжий огонек вплотную к моему лицу и приглядывается. Прищуривается.

Грубая, буквально облепившая щеки щетина, впалые красные глаза и лихорадочно бегающие глаза. На лоб глубоко надвинута старомодная клетчатая кепка (наверное, осталась у ее владельца с тех времен, когда все болели за "Йорк-юнайтед"). Руки у мужчины дрожат, и огонек от этого нервно колеблется. Он точно пьян, но алкоголем от него не…

Внезапно понимаю. Джо не назвал номер дома. Он отправил меня на встречу с человеком. Не к полумертвому существу, у которого уже сдохли все мозговые клетки, а к настоящему, живому, дышащему человеку. Он хочет, чтобы я его убила. Убила. Хочет, чтобы мое лицо было последним, что этот мужчина увидит в своей жизни.

— Ты Мэгги? — повторяет он, глядя на меня с какой-то не понятной мне надеждой. — Том сказал, что придешь ты. Ну, что, ты принесла?

Мне хватает мгновения, чтобы понять, что происходит. Этот парень ждет от меня очередную дозу. Дозу, которую я ему не принесла.

— Эй, послушай. — Правую ладонь я выставляю вперед, чтобы он не учуял во мне опасность. С такими, как он, надо быть осторожнее. Другой же рукой я лезу в карман за шприцем.

"Здесь твое спасение, парень", — это моя последняя мысль, а затем я протягиваю мужчине несколько капель чистого моментального яда. Он берет, не задумываясь, и уже было хочет дать мне стодолларовую купюру. Сначала я отказываюсь, но затем резко выхватываю шелестящую бумажку из его трясущейся руки. В конце концов, ему она уже не поможет.

Он делает несколько шагов в сторону, гасит зажигалку. Дальше — только звуки. Слегка постанывая, он закатывает себе рукав и сам вводит себе яд.

Мне хочется его остановить, хочется сказать "нет", но я не могу, потому что тогда я сделаю его еще более несчастным. Для таких, как он, попавших в западню, смерть — единственный выход из лабиринта.

Всего через несколько секунд мужчина ничком валится на грязный асфальт, шприц падает где-то рядом.

На мгновение задумавшись, я кладу на грудь уже не дышащему мужчине измятую стодолларовую купюру. Такую же, как и его жизнь. Пережеванную. Затем я подбираю пустой одноразовый шприц, чтобы выбросить его где-нибудь в другом месте. Последнее, что я делаю, это звоню в "девять один один" и оставляю анонимное сообщение.

В машину я возвращаюсь знакомым путем. Джо не включает фары, но даже в темноте я вижу, как он нетерпеливо барабанит по рулю кончиками пальцев.

— Это был последний раз, — первое, что он говорит. — Больше ты никуда не пойдешь.

— Я знаю, — киваю я, но этому он, кажется, уже не удивляется.

В салоне пахнет кожей, приторным мятным освежителем, моим вспотевшим телом и чем-то еще… Запах одиночества.

Повинуясь какому-то странному желанию, я открываю бардачок машины, и мне в ладони тут же вываливается маленькая книжица в золотистой бархатной обложке.

— Ты читал? — Я спрашиваю без укора, без малейшего намека на приближающуюся истерику. Просто спрашиваю.

Он не отвечает — вперивает взгляд куда-то глубоко перед собой. Думает, что если темно, то я не узнаю, о чем он думает.

Я беспомощно опускаю голову. Книжка не имеет значение, это всего лишь бумага, заполненная моими мыслями. Ничего реального. Ничего материального.

— Это… это все как-то неправильно. — Он начинает разговор первым, как, впрочем, и всегда.

— Ты уже говорил, — бормочу я, но не слежу ни за своими мыслями, ни за его словами. На душе как-то слишком гадко.

— Можешь не волноваться. Я не буду рассказывать Киму об этом.

Я не знаю, что он имеет в виду, но мне кажется, я ему благодарна.