Просто солги

34. "Наверное, такие, как я, долго не живут из-за того, что сходят с ума. Но я стараюсь держаться"

У меня извращенная фантазия, в которой появляются мысли, которых, по идее, появляться вовсе не должно. Из-за того, что я слишком чувствительная, мой мозг работает как-то неправильно, и я сама такая — неправильная.

Наверное, такие, как я, долго не живут из-за того, что сходят с ума. Но я стараюсь держаться, впиваюсь ногтями в землю, чтобы не упасть в эту бездонную пропасть.

И что-то подсказывает мне (шестое чувство ли?), что я должна буду бороться до конца. До тех пор, пока не сойду с ума или не умру. Оба варианта хороши.

…

Я постоянно чувствую страх, но не необъяснимый и беспричинный, — я чувствую страх, вполне имеющий основания. И я боюсь, что Ким может сюда прийти в любой момент. Я как будто сижу в норе у лиса и жду, пока он вернется в нее, похлопает Джен по плечу, скажет, что она — молодец — снова справилась с заданием, а затем улыбка застынет на его губах. Застынет как холодное уже не вкусное желе.

Джен говорит, что меня трясет постоянно, но я не говорю ей, почему. Это что-то инстинктивное, подсознательное — не говорить Джен.

И вообще ей не нравится, что, когда я с ней разговариваю, то закрываю глаза. По старой-старой привычке. Не видя, а только чувствуя, я пытаюсь уловить темп ее дыхания и дышать с ней синхронно, я пытаюсь определить запах ее духов, шампуня, пытаюсь нащупать те моменты, когда она врет мне. И последнее — самое главное.

Мы сидим, как на приеме у психолога: два стула — один напротив другого. Не удивлюсь, если у Джен в руках маленький блокнотик, куда она аккуратным почерком записывает свои наблюдения. Но пока я не слышу, чтобы она что-либо записывала.

— Расскажи мне о Киме, — прошу я.

— Снова? — изумляется она. И — я чувствую — даже не улыбается.

От Джен пахнет ванилью — это запах чистый, добрый. Запах булочек, которые она пекла накануне вечером.

— Нет, не так, как в прошлый раз, — возражаю. — Расскажи мне про Кима. Каким ты его знала на самом деле. Просто расскажи мне все.

Она нервничает. Наверняка, не понимает, зачем мне все это нужно. Зачем слушать о человеке, о котором не хочу даже думать. Не понимает, зачем делать вид, что рассказывает мне про Кима, которого не знает. Поэтому она и задает именно этот вопрос; поэтому спрашивает "Снова?", а не что-то вроде — "Правду?".

— Зачем тебе это, Кесси? — Как будто она действительно не понимает, зачем.

— Он был моим миром, Джен, там, далеко и когда-то. За несколько тысяч километров, через несколько часовых поясов, чуть более года назад. Знаешь, с чего все началось? Он пришел ко мне домой, выпил несколько рюмок скотча, а затем сказал, что мое досье украли. Все, это была точка отсчета. Это был день, в который Ким забрал меня с насиженного места; день, в который все знакомое мне рухнуло. И я рухнула.

Не открывая глаз, я заламываю пальцы — нервничаю, и я произношу свою речь негромко. Не пытаюсь достучаться, не кричу так, как будто меня бросили с десятого этажа, и я кричу, падая. Нет. Это было бы не похоже на ту Кесси, которой мне необходимо быть, но это Кесси, которой я быть привыкла.

— Просто расскажи. — Я прошу, почти умоляю.

— Он бы не хотел, чтобы ты знала.

— Откуда ты знаешь, чего бы хотел он? — интересуюсь я, но голосом хриплым, голосом, который на грани. К горлу подступает готовящийся выбраться на свободу хриплый кашель с кровавым привкусом, точно мой организм не воспринимает уже сам себя, точно чувствует, что кровь — дрянная, отравленная ложью, глупыми фантазиями и запахом героина.

— Кесси, есть вещи, которые нам знать не нужно. Может, он сам когда-нибудь тебе расскажет…

— Расскажет, что ему платили деньги за то, что был рядом со мной? — перебиваю. Резко. Грубо. Настырно. Потому что уже не хочу знать ничего, кроме правды. Никакой лжи, никакой последней капли, которая вконец переполнит мой лимит на вранье. И тогда все. Это будет крайняя точка.

Внезапно дыхание Джен прекращается. Я больше не ощущаю ее присутствия, не чувствую биения ее сердца, ни единого запаха.

— Джен?..

Обеспокоенная, я открываю глаза.

Мы сидим не как на приеме у психолога — как на допросе: один стул напротив другого. Но все дело в том, что второй стул — ненастоящий, лишь отражение первого.

Я сижу напротив чистого почти прозрачного зеркала. В нем — мое отражение. Беспорядочный взгляд, грязные, собранные в неумелый хвост волосы и вцепившиеся в края стула руки. Костяшки пальцев побелели, хотя я думала, что бледнее уже некуда.

Джен — это вовсе не Джен. Джен — это я. Потому что мне хочется быть такой, как Джен.

(Хочется быть ближе к Киму.)

Она заходит в комнату и с подозрением косится в мою сторону. Думает, наверное, я тронулась. Думает, разговариваю с зеркалом.

У этой Джен — настоящей — я не решаюсь спросить.

…

Под потолком в нервном приступе качается одинокая, покрытая пылью лампа. Наверное, кто-то ее толкнул, а, может, просто. Ветер.

В сумерках тени мечутся из одного угла в другой, садятся с ветки на ветку, точно перелетные птицы. Только моей тени нигде не видно — наверное, у сумасшедших их нет.

Передо мной на столе смятая фотография, протертая моими же руками так, что теперь невозможно разобрать не только лиц, но вообще какую-либо деталь, даже самую четкую, — и мне остается только предполагать. Но одно я знаю точно: тощее бледное тельце, зажавшее в левой руке красный воздушный шар, это я. Справа от меня — это, возможно, не Ким. Но теперь я уже ни в чем не уверена.

Он тогда вытащил меня на ярмарку почти насильно. Использовал аргументы вроде "ты все время дома сидишь" и "почему бы тебе не развеяться". Но на самом деле ему было плевать — теперь я это понимаю. Давящие на черепную коробку изнутри звуки веселья сводили меня с ума, но даже если бы я умирала, я бы не попросила у него помощи. Это что-то, чего мне никогда не дано попросить.

И наша вылазка была чем-то не похожа на остальные. Это чем-то напоминало… свидание?

На столе у Джен тоже стоит фотография в простой деревянной рамке. На ней — она, возможно, год назад или чуть больше. Черты лица правильные, в глазах — маленький огонек. На талии у нее покоится чья-то рука, но в кадре этого человека не видно.

Интересно, как Ким сейчас часто смотрит на Джен? Появляется ли у него такое же удушающее желание отвести глаза, не смотреть на ее изуродованное тело, на искаженное в злорадной, неестесственной усмешке лицо? Иногда мне кажется, что кто-то попросту запустил в ее размякшую кожу свою ненасытную руку и выдрал оттуда кусок плоти. Может, именно поэтому глаз теперь так странно впадает.

Никогда (никогда-никогда) я не думала о том, что внешность человека может быть так важна. Как простая необходимость. Вроде бы она живая, с руками-ногами, но какая-то… нецелая. Точно из нее вынули что-то очень важное

Я тяжело, как-то слишком глубоко вздыхаю. Меня уже начинает раздражать это монотонное покачивание лампы, одиноко болтающейся под самым потолком.

Я — я ли? — не задумываясь, запускаю руку в коротко отстриженные волосы. Вспоминаю, как Джо мне их собственноручно отрезал, и меня тем самым как будто пометил. Думает, чем больше он прикладывает ко мне руку, тем послушней я буду? Я всего лишь котенок, да, но котенок, которому все-таки удалось однажды показать когти — иначе я бы сейчас не сидела здесь, в этой комнате.

В комнате темно, но я больше не боюсь темноты. Не боюсь этих знакомых-незнакомых запахов, которыми прочитана вся комната. Запахов тысячи тел.

"У них тут, что, собрания проходят?" — проскальзывает у меня в голове, но ненадолго. Я — впрочем, как и всегда, — не успеваю поймать суть образовавшейся мысли, и она уходит, как уходит последний поезд — без надежды на возвращение.

Синевато-серые тона окружающей реальности, сальные тюлевые шторы… — все это напоминает обстановку бессмысленного психологического спектакля, где главный герой все действие сидит на единственном стуле внутри единственной комнаты. Предполагается, зрители должны понять, — эта комната — его мир. Большой, неизведанный. Предполагается, зрители должны почувствовать, — их мир — это тоже комната, такая же маленькая, — просто мы не замечаем, насколько.

От нечего делать я начинаю отстукивать твердыми ногтями по деревянной столешнице, и звуки получаются звонкими, четкими. Как легкая барабанная дробь, но только менее музыкальная. Мотив, который я не напеваю, вереницей нот вертится у меня в голове, как птица, которую я все никак из жалости не могу выпустить на свободу.

Мелодия быстрая, нетерпеливая, точно я сижу в коридоре перед кабинетом врача в ожидании своей очереди. За своим неизвестным диагнозом.

Лампочка на потолке качается все медленней и, наконец, останавливается. Ну и правильно, так и должно быть. Все когда-нибудь заканчивается или обрывается, как в моем случае. Все, что приходит в этот мир, все это уходит. Появляется-исчезает… появляется-исчезает…

Свою самую главную ошибку я совершила, когда согласилась появиться. В тот момент, когда заполнила чей-то чистый лист, заняла чье-то "завтра", вытеснила чье-то "сегодня". Мне не хотелось тогда никому мешать, но что поделать, — меня никто тогда не спросил.

Джен должна вот-вот появиться, и, наверное, мое нетерпение связано с ее ожиданием.

Внезапно в воздухе раздается дикий пронзительный писк. От неожиданности я вздрагиваю. Но это не то, о чем я подумала, — всего лишь автоответчик.

Когда слышу его голос, задерживаю дыхание, точно это должно как-то помочь мне остаться незаметной, но все это — лишнее. Сердце совершает опасный кульбит в воздухе и замирает на одном из крутых виражей. Пытаюсь найти спасение в столешнице, хватаюсь за нее руками, вгрызаюсь ногтями. Но это тоже — лишнее. Потому что он меня не слышит.

"Дженнифер, прием, это Ким. Я знаю, тебя сейчас нет дома, но я надеюсь, что ты прослушаешь это сообщение до того, как я вернусь из Аризоны".

Голос его все такой же, каким он был всегда. Невозмутимый. Точно весь мир крутится вокруг него, Кима, который все просчитывает на несколько шагов вперед.

"Я уеду из города на несколько дней — у меня появились некоторые сложности в связи сама-знаешь-каким делом. Прошу тебя, держи Кесси около себя, не дай ей снова сбежать. Если что — мой номер ты знаешь. Люблю тебя. Кимберли".

На этом сообщение заканчивается, и комната снова погружается в эту зловещую тишину. Я же нахожусь в каком-то странном неидентифицируемом ступоре — никак не могу понять, в чем же, черт возьми, дело. Только затем понимаю: мой мозг отфильтровал все слова, кроме последней фразы, самым грубым образом впечатавшейся мне в память. Его "люблю", адресованное Джен, оно не сухое и насмешливое, не дружеское, не обращенное к Кесси-которую-ему-поручили-охранять. Его "люблю" — настоящее. И в чем-то я даже завидую этой испещренной розовыми шрамами девушке.

Дышать становится труднее, но это я просто не замечаю того момента, в который перестала дышать.

Ладони резко потеют, а от нехватки кислорода появляется какой-то ненормальный, монотонный шум в ушах. И, вероятно, если бы не этот шум, я бы наверняка услышала, как рьяно бьется мое сердце.

В этот момент внутри меня борются два совершенно разных человека: один, которому еще не все равно, и второй, которому уже до лампочки. До той самой одинокой лампочки, совершающей под потолком свои последние толчки. Почему-то сразу представляются два войска, чем-то в моем воображении напоминающие средневековые, но это так, пародия, — а на заднем фоне уже заранее звучит похоронный марш. Музыка для тех, кого отправили на смерть.

И на небе уже кружат несносно покрякивающие падальщики. Они кружат вокруг будущего места битвы, вытанцовывая среди облаков чей-то предсмертный танец.

Но птицы — это свобода. А мне так не хватает свободы.

Какое-то странное чувство заставляет меня резко вскочить с места и ринуться прямиком к занавешенному тонким тюлем окну. Через прозрачное стекло смутно видно то, что происходит там, по другую сторону. Стекло — это как будто бы граница между двумя мирами: миром, в котором навсегда заперта я, и миром, за которым я могу наблюдать только в замочную скважину.

К подъезду спокойным шагом подходит Джен. Она не торопится, но и плетется так, будто ее кто-то снова искромсал в ближайшем переулке. Она просто идет так, как будто все нормально. Как будто она — Джен — совершенно нормальная и у нее в квартире сейчас не находится Кесси, которая нужна абсолютно всем. Но мне почему-то кажется, что это она не притворяется нормальной — для нее в этой ситуации действительно все происходит так, как, впрочем, и должно.

Недолго думая, я хватаю со спинки стула истертый темно-синий пиджак, оставшийся уже без единой пуговицы. Пиджак тонкий, но по какой-то неизвестной причине даже в такую холодную осень мне в нем тепло.

Перед тем, как покинуть квартиру, я стираю с телефона все принятые сообщения. При этом сама на себя злюсь — хренов Ким — он, как всегда, продумал все на два шага вперед.

Все, все они пытаются загнать меня в угол; все хотят, чтобы я вошла в их полное распоряжение, как какая-нибудь вещь. И они будут запирать меня в таких темных комнатах с синхронно раскачивающейся лампочкой до тех пор, пока я окончательно не сойду с ума.

На лестнице уже слышны шаги Джен — отчетливые, гулкие, эхом отдающиеся от стен и отражающиеся в моем чувствительном разуме.

Опасливо хватаясь руками за покрытую скользким грибком стену, я быстро и незаметно пробираюсь на пролет выше, чтобы она меня не заметила. Сквозь щелочку между перилами на лестнице я наблюдаю за тем, как Джен входит в квартиру, как дверь за ней закрывается, и я даже с такого расстояния слышу, как щелкает выключатель в коридоре. И тут же представляю одинокую лампочку, сиротливо покачивающуюся под самым потолком из-за неизвестно откуда взявшегося сквозняка.

Она уже заметила мое отсутствие — не нужно даже чувствовать, чтобы понять это. Мне же остается только бежать. По лестнице — вниз. По дороге, в ад, в неизбежность. Мне остается лишь бежать. На пределе своих возможностей.

Но мне кажется, в этот раз я сбегаю не от Джен и даже не от Кима. В этот раз я сбегаю от самой себя. Покидаю ту частичку себя, что ненароком оставила под чужим присмотром.

Все это было ошибкой с самого начала. Все: эта вечная, вновь и вновь повторяющаяся ложь. Одна и та же неправда, просто принимающая разные формы. Каждый раз я попадаюсь на эту удочку. Снова и снова.

И мне уже катастрофически не хватает привычных монотонных звуков за тонкими стенами, не хватает тошнотворного запаха, которым я теперь пропитана насквозь. Мне не хватает той жизни, которую я уже успела принять, образа Кесси-супергероя, с которым успела срастись.

В темных переулках, на первый взгляд кажется, что никого нет. Но это — иллюзия. И я слышу, как в нескольких метрах от меня щелкает затвор револьвера.