9. "Это все становится бесполезным. Все"

Это все становится бесполезным.


Все.


Все: моя жизнь, эти бесящие меня до чертиков бесконечно повторяющиеся звуки из соседних комнат и эти омерзительные запахи, от которых начинает шипеть в горле. Все это чистое дерьмо.


Я не вижу ни в чем смысла, и мне хочется воскликнуть: "Вы, что, не видите?! Не видите, что все это бесполезно?!"


Но я почему-то молчу. И все возвращается на круги своя. Моя жизнь, бесконечно повторяющиеся звуки из соседних комнат и эти омерзительные запахи, которых, кажется, становится только больше.



Ее зовут не Лея. Эту девушку, сидящую на моей кровати-диване-кушетке прямо напротив меня и теребящую единственно важную мне вещь, зовут вовсе не Лея.


По крайней мере, она сама так говорит.


Но свое настоящее имя, она мне — конечно же — никогда не скажет. Никто из них не скажет.


Поэтому я буду звать ее Лея — так проще. Лея — скрипачка. Она говорит, что может слышать то, что больше никто в этом мире не слышит — музыку. В ответ я только фыркаю, но негромко, чтобы она не услышала.


— На фотографии ты со своим парнем? — хрипит Лея, и все мое тело мгновенно напрягается.


Мне хочется спросить у нее, как выглядит этот парень, какие у него глаза, какого цвета волосы. Хочется спросить, почему она решила, будто бы это мой парень. Но я молчу. Просто никому не доверяю.


И, похоже, что я сама знаю, что это за фотография. Это был единственный раз, когда я позволила Киму со мной сфотографироваться. Это была ярмарка. Прошлой весной.


Внутри, где-то глубоко, мне становится гораздо теплей.


— Он не мой парень, — отвечаю я спокойно. "У него есть Джен", — хочется еще почему-то добавить, но Лея наверняка не поймет. — Мой друг, — поясняю я, чувствуя, что Лея и не собирается задавать новых вопросов, а только усиленно вдыхает сигаретный дым.


— Мне бы такого друга, — хрипит она на одном дыхании, резко выпуская изо рта омерзительного запаха кольца. Я не вижу — я чувствую.


— Почему?


Лея булькает что-то непонятное и резким движением засовывает фотографию обратно мне в руки, как будто на ней какие-то особо опасные бактерии.


Затем я слышу, как девушка возвращается обратно в свой угол и снова начинает усердно звякать.


Приносят завтрак. Как в тюрьме, черт бы их побрал.



Чтобы жить счастливо, достаточно поступать нечестно, постоянно лгать и никогда не смотреть в глаза людям. Потому что в глазах — боль.


Мне неуютно, потому что в этот самый момент — я знаю — Джо смотрит мне прямо в глаза.


— Сосредоточься, Кесси. — шепчет он. — Что ты чувствуешь?


У меня ладони потеют, и кожа на губах вот-вот лопнет. Я пытаюсь контролировать эту волну беспричинного страха. Пытаюсь. Не получается.


Еще у меня стучат зубы. Поэтому, когда говорю, звуки очень похожи на те, которые издает бедняга Щелкунчик при разгрызании ореха.


— Мне фигово, — выдавливаю я сквозь дикую дрожь и понимаю, что все обстоит действительно так.


— Нет. Не так. Что ты чувствуешь? — спрашивает Джо.


Я молчу. Ответ крутится на языке, но я просто не могу подобрать слов.


— Можно мне воды… — запинаюсь, — …и успокоительного?


Джо напрягается — я всегда чувствую, когда люди начинают нервничать.


— Он ведь кормил тебя этой дрянью, да?


— Какой дрянью? — не понимаю я.


— Маленькими таблетками?


Я киваю, но никак не могу понять, чем же вызвано его раздражение, что такого плохого в этом несложном слове. Успокоительное ведь от слова "успокаивать", да? Но сомнения противной змеей закрадываются в мое сознание, и я понимаю, что не хочу слышать причину того, почему Джо не даст мне заветного лекарства.


— Ты хочешь стать тряпичной куклой без собственной воли? — внезапно вскипает Джо. — Хочешь, чтобы твои дружки помыкали тобой до конца твоих дней? Никогда, слышишь? Никогда больше не позволяй им ничем пичкать тебя.


Он рядом. И его голос — голос плохих парней — обжигает меня, так что я почти не задумываюсь над смыслом услышанного. Я похожа на большой почтовый ящик, каким-то неведомым образом сортирующий информацию. То, что меня не интересует, просто отсеивается.


Уши вновь закладывает от этих периодически монотонно повторяющихся звуков из соседних комнат.


— У вас тут, что, бордель? — не выдерживаю я, и чувствую, как краснеют щеки.


Джо ухмыляется — я чувствую — и хрипит что-то нечленораздельное.


— И это тоже, — почти смеется он. — Прикрываемся, — поясняет.


— И тебя не раздражают эти… звуки?


— Я не такой чувствительный. — Такое чувство, что он просто издевается надо мной.


— А Лея?


— Тоже, — кивает он, и я слышу раздраженное хмыканье из противоположного конца комнаты и вновь участившееся звяканье.


— А я? — одними губами спрашиваю я, но знаю, что он поймет.


Наверное, выгляжу я крайне смешно, потому что Джо внезапно начинает хохотать, и я даже слышу, как хрипло хихикает Лея.


— А тебе хочется?


А даже если и хочется?..



Я жду его на протяжении уже всей осени. Сижу на устойчивом карнизе открытого окна и слушаю, как тихо подпевает ветер моим внутренним мыслям. Я слушаю ветер, пытаюсь найти в его завываниях нотки знакомого дыхания. Тяжелого, частого дыхания.


Но Ким как будто не помнит про меня.


Когда несколько месяцев назад я открыла Джо дверь, я ни на секунду не сомневалась, что мое самопожертвование ненадолго. Что скоро все закончится. Так или иначе.


Но судьба — такое глупое слово для человека, который не верит в судьбу, — снова и снова издевательски смеется надо мной.


Мне хочется что-то прокричать, но резкий порыв ветра заставляет меня заткнуться. Не напрямую, ненавязчиво. Все они гребанные джентльмены.


В организме как-то подозрительно пусто. Как будто я продала этим ублюдкам обе своих почки, сердце и мозги. Как будто они выкачали из меня все живое самым большим из существующих в мире насосом. Звучало бы: насос по выкачиванию душ.


Мне не хватает кофеина — настоящего — потому что местные "девушки" предпочитают быстрорастворимый кофе — суррогат. Они вообще предпочитают все ненастоящее: белье из искусственного меха, искусственный смех и неприлично красную помаду. Я не видела — просто знаю. Лея тоже подарила мне вот такую помаду — она сказала, алую.


Чтобы казалось, будто я напилась чей-то крови.


Осень подходит к концу, и я жду его на протяжении уже семидесяти трех дней. Я не веду специальный отсчет — просто знаю.


Мне кажется, что он здесь, где-то рядом, стоит за моей спиной, тяжело дышит и просто ждет, когда же я, наконец, слезу с этого промерзшего карниза.


У меня сильно отросли волосы, и ногти теперь аккуратно подстрижены (Лея). У меня по-прежнему нет иммунитета к звукам за тонкими стенками, и я все еще не знаю, какого черта тут от меня хотят.


Я по-прежнему все та же слепая неудачница Кесси, но в документах, которые принес мне Джо, я значусь как-то по-другому. А мне плевать. По-настоящему плевать.


Джо рассказал мне, что раньше он был музыкантом, да и вообще хотел посвятить свою жизнь музыке. Частенько он наигрывает мне свои мелодии на старой скрипучей гитаре, а я только слушаю и раскачиваюсь под музыку из стороны в сторону. Взад-вперед… В такие моменты я забываю обо всем: о Киме, об отвратительных запахах, о том, что меня, можно сказать, похитили. Я забываю обо всем, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и я начну танцевать. Начну кружиться по комнате, не обращая внимания ни на то, что уже осень заканчивается, ни на то, что в комнате сидит Лея и — снова — монотонно звякает.


Я не замечаю, как садится солнце и как день сменяется ночью. Теперь я не могу понять, день сейчас или ночь. Я не вижу и даже не пытаюсь почувствовать.


Я пытаюсь представить, как там Шон, Ким, Джен. Уже без всякой злобы и ревности. Просто мне хочется знать, что у них действительно все хорошо. Что Джен выйдет замуж этой весной, а еще, что никто не заметит исчезновения фотографии из одной из рамок.


Я представляю. И мне кажется, что у меня получается.


Представляю как скалу спокойного Кима, читающего с утра газету и мимолетом попивающего кофе. Представляю, как он, ласково чмокнув Джен в щеку, выходит из дома и садится в свою машину. Не знаю, какую, я в них дуб дубом. Но машина обязательно черная и безумно дорогая, как и все, что есть у Кима. Все только самое лучшее.


И мне уже кажется, что он достоин такой искренней девушки, как Дженнифер. Что она, по сути, не такая уж и стерва (в отличие от меня).


Я тоже меняюсь. Чистое тело, чистые мысли. Я становлюсь какой-то равнодушно-монотонной. Но это, скорее, в плюсах.


На мне новая одежда — открытая, как и у всех девушек в этом доме. И оголенные места на теле жгут меня ядовитыми ожогами. Единственное, чего им не удалось добиться от меня, так это того, чтобы выбросить мой темно-синий пиджак с мысленно оторванными пуговицами.


Я чувствую слишком много, чтобы выразить это словами. Не плачу, не смеюсь — просто чувствую.


Часы бьют полдень — или полночь? — и я понимаю, что осень скоро закончится.


Уже почти целая осень, как я жду его на карнизе у открытого окна.



Я похожа на себя в детстве. Не как многие: они похожи сами на себя просто потому, что для них это естесственно — быть одинаковыми на протяжении всей жизни. Я же успела тысячу раз поменяться, а теперь вновь похожа на ту маленькую Кесси, что была когда-то.


Так Ким сказал. И я почему-то ему верю.


Именно поэтому меня так передергивает, когда Джо говорит мне, что я похожа на кого-то.


(Наверняка, на одну из его девок).


Мне остается только поморщиться от отвращения и сделать вид, что я пропустила его глупый комплимент мимо ушей.


Джо и дальше продолжает молоть какую-то чепуху (теперь уже он, а не я), а я не слушаю. Просто сижу на устойчивом карнизе и жду, пока воздух наконец-то окончательно проморозит мои легкие.


Такое чувство, будто меня законсервировали. Взяли Кесси, которая прилетела в Нью-Йорк одним из вечерних рейсов, и сделали из нее глиняную статуэтку, красивую, бездумную.


А Джо — он консервный нож. Вспарывает на мне все живое каждым своим неосторожным словом.


Почему-то он не понимает, насколько я сломлена, насколько мне уже реально все равно, насколько я теперь понимаю, что же на самом деле Ким со мной сделал. Он думает, что мое состояние вызвано его постоянными запугиваниями меня наркотиками (этот запах я почувствую с другого конца земли, ей-богу!). Но как же он заблуждается.


Внезапно я улавливаю в его монотонной речи какой-то новый смысл, и слова сами собой начинают просачиваться в мой окостеневший разум.


— Я думаю, ты уже достаточно готова, чтобы сделать первые вылазки, — тоном уверенного профессионала заявляет Джо (тоном плохих парней).


— Подожди, — перебиваю его я, резко тряхнув головой, дабы заставить себя очнуться и, наконец, включиться в реальность. — Подожди. Какие вылазки?.. Что ты мелешь? Я не собираюсь водиться с вашей шайкой…


Мой голос звучит на удивление ровно и спокойно. В последнее время я сама себе много удивляюсь.


— Кесси, не время привередничать. — Он еще более спокоен, нежели я, а я уже начинаю терять первоначальное терпение.


Хотя Джо прав. Они все всегда правы, черт возьми. Всегда все потом не при чем. Всегда все потом будут не виноваты.


И только мне тут приходится брызгать слюной, чтобы делать все то, что эти придурки возжелают. Захотят, чтобы я все бросила и уехала из города, — я так и сделаю. Захотят, чтобы я была их ручной собачонкой, — я буду. Забыли только о том, что когда-нибудь я все же покажу им когти. Когда-нибудь, когда буду сильнее.


И, не говоря больше ни слова, Джо помогает мне слезть с карниза на подоконник, а с подоконника — в комнату. Мне ужасно не нравится чувствовать себя ущербной, неспособной на элементарные человеческие движения.


И ему меня жаль. Я не вижу, не чувствую, не слышу — просто знаю.


— Прости, Кесси, — шепчет он, но так тихо, будто уверен в том, что это извинение предназначено вовсе не для моих ушей.


— Тебе не за что извиняться, — уверенно отвечаю я и нацепляю на лицо свою самую доброжелательную улыбку. Фальшивую, но иногда игра стоит свеч. — Просто веди меня, куда надо, говори, что необходимо делать, и ни о чем больше не парься. Кесси все устроит. — И я в бодром жесте подношу руку к виску, как делают воздушные пилоты.


И в этот момент, гордо спускаясь по широкой лестнице под руку с самым плохим парнем на свете, я внезапно понимаю, что моя улыбка искренняя, что я счастлива уже по-настоящему. Без причины и следствия, а просто счастлива. И мне кажется, что, наконец-то, после долгой осени мне все-таки удалось отыскать себя.


У меня самое крошечное сердце в мире, и только сейчас я осознаю, что даже и это сердце способно любить. Не жадно и грубо, а так, тихо и глубоко.


На улице особенно холодно, и ветер ласково треплет меня по щекам. И мне кажется, что это Ким подбадривает меня.


Ким, которого я просто…

Загрузка...