Просто солги

38. "Я не птица, но почему же я тогда улетаю?.."

Люди — они как перелетные птицы: при случае сразу же стремятся туда, где потеплее. Они покидают насиженные места и самолетами, пароходами, поездами мигрируют в прежде не знакомые им земли.

Они одиноко взмахивают крыльями и устремляются куда-то туда — возможно, даже за горизонт.

Раньше я думала, что быть птицей — значит быть свободной, но теперь понимаю: каждая птица должна следовать за своей стаей, каждая птица обязана знать свое место в этом мире.

Я не птица, но почему же я тогда улетаю?..

…

Сиплым безразличным голосом я называю таксисту адрес одного из центральных вокзалов, и тот, не сказав ни слова, резко трогается с места.

В машине пахнет как-то до боли знакомо. Знакомое все: запахи, звуки, ощущения. По-привычке я с закрытыми глазами провожу ладонями по шершавой синтетической обивке заднего сиденья. (Ненавижу задние сиденья.) Кто-то бы сказал, что чувство неприятное, но мне все же нравится. В голове тут же всплывают знакомые образы, возвращающие меня туда, назад, в то время, когда еще не начался этот смертельный ливень, а только надвигались тучи. Этих туч тогда я не видела и даже не чувствовала.

И сейчас я могу с уверенностью сказать: незнание — оно спасает. Когда не чувствуешь, не видишь, живешь без лишних забот, не подозреваешь о том дерьме, что за долгие годы успело накопиться в людях. Я бы хотела не знать, но, похоже, уже слишком поздно загадывать подобные желания под падающими звездами.

Что-то стягивает шею, душит. Я протягиваю руки и натыкаюсь на колючий вязаный шарф. Вспоминаю — Лея подарила перед самым отъездом. Сказала, что-то вроде вещицы "на память". А мне нечего было им оставить, хотя я и не хотела, чтобы они обо мне вспоминали. Все. А особенно Джо. Хочу, чтобы он забыл меня, навсегда выкинул из своей головы. Или не так. Я хочу забыть его.

Я не смотрю за сменяющиеся одну за другой последние улицы северной окраины Бруклина, но знаю — представляю — что там сейчас творится. Таксист преодолевает повороты резко, уверенно, стремительно ("Знаешь, почему улицы пересекаются под прямым углом?.."), и я цепляюсь за сиденье, впиваюсь ногтями в неприятные синтетические волокна. Мне нужно удержаться. Не выжить — просто удержаться.

Там — в Нью-Йорке — подходит к своему логическому завершению осень, но определить это можно только по тому, как девушки, ежась от холода, поднимают воротники. А я не чувствую холода, теперь его вовсе не воспринимаю.

Я чувствую себя потерянной. Во времени, в городах, в разных погодных условиях. В такси, поездах, одиноко парящих самолетах. Я чувствую только момент, в котором нахожусь, но ни больше, ни меньше. Я не просто живу сегодняшним днем, и вся моя жизнь — сегодняшний день.

Расплатившись с таксистом, я тут же забываю его лицо, забываю желтый цыплячий цвет его точно выращенной в инкубаторе машины, я даже забываю, откуда приехала. Все это уже не имеет значения.

Руку оттягивает большой, но почти ничего не весящий чемодан: у меня нет вещей, которые мне бы хотелось увезти из этого проклятого города. На дне чемодана мирно покоятся зубная щетка, пара красных истоптанных кед и бутылка воды. Вот и все, что у меня есть. Почти вся моя жизнь хранится в этом чемодане.

На перроне полно народу: туда-сюда снуют опаздывающие-прибывающие, а между ними лениво проскальзывают мелкие воришки. Здесь и запах какой-то особенный, неповторимый: аромат прощальных слез, обещаний как-то по-особенному смешивается с железным запахом рельсов. И эта смесь чем-то отдаленно напоминает ржавый запах крови. Но я стараюсь об этом не думать.

Я ставлю свой чемодан на землю, сажусь на него верхом и непринужденно подпираю подбородок кулаком. Как будто я всегда только и делала, что протирала штаны на полупустом чемодане в самом центре перрона.

Сквозь мутный купол, под которым и гнездится станция, плохо видно серое небо и тусклое солнце. Но мне не обязательно видеть — можно просто почувствовать. Небо кажется низким, до купола же можно достать, лишь потянув вверх руку. Я уже представляю, как осторожно постучу по стеклянному своду, и в ответ услышу пластмассовое эхо.

Привокзальные часы, они, наоборот, вытягиваются, упираются куда-то в купол, но даже на таком расстоянии я могу видеть, как бешено несется секундная стрелка. Промаргавшись, я вновь устремляю свой взгляд на светло-бежевый циферблат, заключенный в аккуратный круг. Но понимаю — секундной стрелки на часах и вовсе нет, а это мне все опять. Кажется.

В реальной жизни все оказывается совсем не так, как я себе это представляю. Вижу только то, что хочу. Свой маленький нерушимый мирок.

Как только стрелка цепляется за верхнее деление, по-видимому, обозначающее не что иное, как полдень, точно по сигналу, где-то вдалеке появляется поезд. Он приближается неслышно, но настолько стремительно, что мне начинает казаться, что он едет прямо на меня.

Пыхтя и недовольно фырча, поезд наконец останавливается. Ждет. А я не могу сдвинуться с места. Не могу оторвать свое мягкое место от жесткого чемодана и заставить себя прокатиться до Чикаго. Всего лишь очередное путешествие. Тебе ли не привыкать, Кесси?

Только услышав пронзительный свисток, я резво вскакиваю с места и одним рывком оказываюсь в уже начинающем набирать скорость поезде.

— Вам помочь? — В тамбуре курит парень, чуть младше меня. Лицо чуть круглее, черты чуть мягче, волосы чуть светлее, а еще он курит. Не знаю, почему я сравниваю его с собой. Наверное, в нем есть что-то такое, что напоминает мне о себе.

Я кривлю лицо.

— Что? — Он непонимающе разводит руками. Небрежный. Рубашка в темно-зеленую клетку заправлена в брюки только наполовину, джинсовая куртка застегнута всего на одну пуговицу и то неверно. Волосы в полнейшем беспорядке. Как, впрочем, и у меня.

— Ты куришь, — безапелляционно заявляю я, хватаясь за ручку неподъемного чемодана. Поезд набирает обороты.

Только теперь осознаю — обратного пути нет.

— Ну да, — хмыкает он. Не знаю, на кого он похож. Не на меня. Нет.

Снова ложь.

— Нет, давай помогу, — наконец, решается он и выхватывает у меня из рук полупустой чемодан. Забирает все, что у меня осталось.

Оказавшись совсем рядом, парень обдает меня порывом ментолово-табачного запаха. Свежие нотки, смешанные с удушающим никотином.

Когда его рука ненароком касается моей кожи, я вздрагиваю. Понимаю, насколько давно не видела таких, как он. Не видела настоящих людей. Не наркоманов, не проституток, не сошедших с ума судей, не девушек с изуродованной судьбой, — просто людей.

От этого парня не пахнет ни кокаином, ни еще какой-либо дрянью. От него пахнет Чикаго. Тем Чикаго, который я запомнила, побывав там больше года назад.

— Ты из Чикаго, да? — спрашиваю я не потому, что мне интересно. Лишь бы вообще что-нибудь сказать. Давно, очень давно я разучилась заводить дружеские беседы.

Его дыхание — обычное. Такое же ненавязчивое, невыбивающееся из общего ритма, как и сотни, тысячи других, похожих дыханий.

Мы направляемся в купе, и, как это ни странно, мое место как раз рядом с его.

— Ты выглядишь какой-то помятой, — то ли в шутку, то ли всерьез заявляет парень, а затем добавляет, — расскажешь?

И я рассказываю. Выкладываю ему все, что знаю, что помню. Рассказываю про Кима, про наркотики. Сейчас мне уже откровенно плевать, верит ли он тому, что я говорю. Но слушает он, во всяком случае, очень внимательно. Впитывает каждое слово.

Мне даже не важно его имя. Покидая поезд, я забываю лицо этого парня, оказавшегося обыкновенным попутчиком (Шону бы следовало у него поучиться).

Покидая поезд, я растворяюсь в толпе людей. В толпе обычных, самых обычных людей.

…

Все мы рождены для того, чтобы умереть. Едва появившись на свет, мы начинаем медленно, но верно угасать, таять, точно одинокая восковая свеча. У кого-то эта свеча длиннее, у кого-то короче, а чей-то огонек просто внезапно задувает ветром.

— Все мы рождены для того, чтобы жить, — возражает моим мыслям девушка, сидящая за барной стойкой подле меня.

Я смотрю на нее непонимающе. Наверное, с ее стороны я тоже выгляжу странно: зубы зажимают трубочку со слабоалкогольным коктейлем, куртка небрежно скомкана и крепко зажата под мышкой, ноги — на чемодане, благо стулья здесь высокие.

Девушка же, напротив, расслаблена. В приглушенной тьме ее глаза светятся ультрафиолетом. Вдоль стены от нее расходятся сотни разноцветных теней, разделенных, как в спектре, веерообразно. Но о своих тенях — своих материальных отражениях — девушка, похоже, даже не подозревает.

Я не отвечаю. Мой лимит на откровения был исчерпан сегодня в поезде.

— Все люди — цветы. Им нужно вырасти, окрепнуть, показать себя во всей своей красе, — продолжает она. Эта девушка того рода, которые обыкновенно не встречаются в барах — какая-то излишне спокойная; я бы даже сказала, равнодушная. И мне кажется, что она — всего лишь неуместная фантазия моего больного воображения. Мне кажется, ее нет. Как и меня, впрочем.

— Бред, — не удерживаюсь я. Отлично, спорю уже со своим внутренним голосом.

На этих словах соломинка в моих руках трескается и разваливается на две части. Куртка валится куда-то на заваленный окурками пол. Приходится лезть.

Когда же я вновь выпрямляюсь, девушки уже нет. Не исключено, что это ее и вовсе не было. Я даже лица ее не успела запомнить.

— Нет, люди — это птицы. Ненасытные перелетные падальщики, — ворчу я и залпом осушаю стакан. Доза алкоголя слишком маленькая, но я с трудом позволяю себе находиться в здравом рассудке.

— Птицы? Хмм… Интересное сравнение, — встревает в мой внутренний диалог протирающий подле меня стаканы бармен. Я гадаю: настоящий ли?

— Птичкам еще нужно гнездо, — не очень удачно шучу полупьяным голосом. — Не знаете, где здесь можно остановиться?

— Надолго?

— Навсегда.

Парень задумчиво замирает, и в свете софитов бокал, который он полирует, отражается сотнями маленьких лучиков. В этом помещении всего становится слишком много.

Он называет адрес, и я присвистываю. Узнаю эту бесконечную череду небоскребов.

— А ничего пониже у вас нет?

— Это Чикаго, детка! С какой ты луны свалилась?

Недолго думая, я рывком спрыгиваю с отсиженного места, хватаю чемодан и двигаюсь по направлению к выходу. Сначала думаю зайти в туалет, но терпкий запах марихуаны отбивает всякую охоту. Остальным — все равно. Остальные же не чувствуют.

На улице промозгло. Дует резкий холодный ветер, и мне приходится крепче сжимать губы, чтобы не задохнуться. Ночное небо усеяно звездами. Ночное небо не предвещает ничего хорошего. Но, возможно, это мне только кажется.

Грубый автомобильный клаксон вытаскивает меня из состояния транса.

Слышу что-то вроде "Эй, дура, ты, что, совсем офигела?!", — но мне по сути плевать. Стою я на проезжей части или там, где мне положено. Но все дело в том, что я никогда не стою там, где положено.

Я задираю голову вверх и окидываю взглядом ту сторону горизонта, которая одной сплошной непрерывной полосой сливается с гигантами-небоскребами. Огромное человеческое величие на скромном природном полотне. Людей — слишком много, и люди слишком многого хотят. Например, дотянуться до звезд с вершин своих небоскребов.

Эти великаны вызывают у меня какой-то почти животный страх. Чикагские небоскребы не такие, как в Нью-Йорке, — здесь они более дикие, более неприступные. Они точно твердят тебе: "Ну, что, Кесси, слабо?". И я, обладающая всего лишь какой-то бесполезной чувствительностью, с сотней долларов в кармане и пустым чемоданом в руке, как ни странно, принимаю этот вызов большого города.

Дорожная пыль мелкими градинками сыплется в глаза, и, чтобы сохранить способность видеть, мне приходится прищуриваться. Ветер быстрый, неуправляемый, свободный. Он свободней, даже чем птицы. Летит, куда захочет, делает, что захочет. Точно демонстрируя всем свою мощь и свободу, он поднимает с земли потускневшую осеннюю листву и кружит ее, кружит в медленном танце. Он похож на маленький разозленный торнадо, который ничто человеческое не в силах остановить или хотя бы задержать на мгновение.

В такие моменты, когда ветер овладевает тобой, свободно гуляя по твоему прижатому к земле телу, начинаешь чувствовать по-настоящему. Понимаешь, что в голове слишком быстро крутятся какие-то мысли, которые все никак не можешь поймать за хвост. Думаешь ни о чем и одновременно обо всем. Думаешь о том, чего не было и чего не будет уже никогда. Воображаешь ту себя, которой никогда не станешь. В такие мгновения я — все, и я одновременно ничто. В такие мгновения я — ветер.

И я улетаю-улетаю-улетаю…

…

Билет на последний ряд. Возможность укрыться от посторонних взглядов в темном зале на несколько часов. Непрерывный запах скрипящего на зубах попкорна и забавные звуки, издаваемые тогда, когда кола уже почти закончилась, а фильм еще нет. Я забираюсь на сиденье с ногами, где-то рядом примостился чемодан. Не знаю, почему, но, наблюдая за происходящим, я начинаю покусывать от волнения ногти. В последнее время мне не хватает именно этого — реального чувства.

Я слышу, как где-то далеко от меня крутится кинопленка. Звук мягкий, ненавязчивый, успокаивающий.

На экране какие-то люди, но я не особенно слежу за сюжетом. Здесь мне нужно получить лишь утешение на ближайшие полтора часа. Главная героиня чем-то похожа на меня, но вскоре я понимаю, что похожа только мутным, почти отсутствующим взглядом. Но если прежде я не могла видеть, она — просто не хочет.

И я нахожу это сходство единственным ровно до того самого момента, как на экране появляется брюзгливый чисто выбритый злодей с завязанными шнурками и длинными жидкими волосами, тщательно собранными в конский хвост. Я дышу ровно до того момента, пока злодей не направляет в девушку дуло пистолета и, слегка приоткрывая губы, обнажает кривые покрытые едким налетом зубы и шепчет куда-то в глухую тьму:

— Веришь в Бога?.. -

…и отпускает курок.

Для меня это как самый страшный кошмар, превратившийся в реальность. Вымышленный выстрел уже не кажется мне таким уж вымышленным. Я пытаюсь закричать, но внезапно понимаю, что кто-то зажимает мне рот ладонью, и я не могу дышать.

Никто в зале не замечает, как с последнего ряда незаметно исчезает девушка.