Просто солги

22. "Поверх кружевной ночной рубашки — его белая грубая футболка. Потому что скоро осень"

Поверх кружевной ночной рубашки — его белая грубая футболка. Потому что скоро осень. Потому что уже почти осень.

Поверх прежних лживых мыслей — новые, но такие же лживые. Потому что люди не меняются. Потому что это только видимость, когда я думаю, что что-то действительно становится по-другому.

Поверх его теплой, почти горячей тяжело вздымающейся груди — мое тело (тонкое, холодное, — ему в противоположность). Потому что я снова не выдержала. Снова сломалась.

Не знаю, что сказал бы на это Ким, если бы увидел меня с ним в постели. Если бы вообще увидел меня в доме с синими окнами.

…

— Ненавижу тебя, — шепчу.

— Я знаю. — Он отвечает так, как будто действительно знает.

И полностью противореча собственным словам, я лишь сильнее вжимаюсь в него, льну, как будто хочу слиться с ним, стать сплошным, неразделимым целым. Возможно, потому что он теплый, я бы даже сказала, обжигающий. И это он — Джо — мое личное искусственное солнце в этом мире.

Проблема в том, что он в курсе. Знает, что я цепляюсь за него, как за последнюю спасительную соломинку. Знает, что я не могу одна, что мне все время кто-то нужен — Ким, Шон, Джо — кто именно — не имеет значения. Проблема в том, что он просто знает.

— Вы нашли еще одного чувствительного? — тихо интересуюсь я и даже чувствую легкое угрызение совести где-то в районе пяток. — Ну… вместо меня?

Джо не спешит отвечать, как будто прикидывает в голове, стоит ли мне сообщать. Видимо, решил, что не стоит.

— Меня на самом деле зовут Джо, — вместо ответа бормочет он, и я чувствую, что он улыбается.

Я переворачиваюсь на грудь и пристально смотрю ему в глаза — пытаюсь угадать, в какой именно момент он меня обманул. Но его взгляд, как и улыбка, по-прежнему неповторимо статичны, неповторимо опасны. Он тоже смотрит на меня — наверное, пытается угадать, в какой именно момент я ему не поверила. Замкнутый круг, чертово колесо.

Я сжимаю губы и несколько мгновений подбираю нужные слова, а затем выпаливаю резко, внезапно:

— Не верю тебе.

— И правильно, — хмыкает он, безумно довольный, что ему удалось одновременно обвести меня вокруг пальца и не ответить на так долго мучивший меня вопрос.

Не в силах больше выдерживать на себе его хищный взгляд, я рывком поднимаюсь с кровати (кровати, впитавшей тысячи запахов других таких же женских тел) и, точно умелый фокусник, мгновенно обернувшись в тонкую простыню, я непринужденным шагом направляюсь в сторону ванной. Только чувствую, как он сверлит вслед мою спину своим опасным взглядом.

Джо смеется надо мной. Постоянно. Без остановок. Смеется даже тогда, когда я думаю, что он как никогда серьезен. Он думает, что мое присутствие в его жизни — одно сплошное непрекращающееся представление, феерическое шоу, Кесси со своим номером "я-знаю-когда-ты-на-меня-смотришь".

Его ванная — ванная Джо — маленькая. Я бы даже сказала, скромная. Полная противоположность опасного Джо с широкими плечами. Но только на первый взгляд здесь кажется пусто — на самом деле, запахов здесь даже больше, чем в постели. И каждый дюйм пространства здесь обладает своим исключительным запахом. И самое смешное, что самим Джо здесь пахнет меньше всего.

Я саркастически ухмыляюсь и на полную открываю кран с холодной водой. В зеркале — отражение, которое я бы лучше не видела.

Я чувствую что-то знакомое: привычный утренний запах быстрорастворимого кофе, первый стук дверей соседних комнат, первые сплетни бабочек на первом этаже и временное затишье за стенами. Но только временное.

И я наконец-то ощущаю себя как дома. Плевать, что это здание с синими стеклами на самом деле не мой дом. Плевать, что Кима уже давно нет рядом, а в этой крохотной ванной так сильно несет чужими телами.

Просто я наконец-то ощущаю себя. Не чужие мысли, чужие запахи, чужие движения, — я ощущаю именно себя. Внезапно на ум приходит мысль, что это правильно, что так и должно быть.

Я закрываю глаза и полностью отдаюсь струящейся по моему телу ледяной воде. Ощущаю, как влага капля за каплей впитывается в мое тело и разносится вместе с кровью ко всем конечностям. Я слышу, как шумит поток моей крови.

И мне не нужно слышать, не нужно даже видеть, чтобы понять, что это хриплое медленное дыхание в нескольких футах от меня — это не очередное дежа-вю — всего лишь очередной ублюдок, который боится, что я "подскользнусь".

— Насмотрелся? — кричу я сквозь непреодолимый поток воды.

— Еще нет, — доносится его голос, но уже ближе. Это вызывает у меня панику, но я не могу открыть глаз, как будто их слепили друг с другом супер-клеем.

— Извращенец, — шиплю я, чувствуя его руки на своем теле. Везде. Повсюду.

Но, возможно, где-то даже приятно. И я ненавижу это чувство.

…

Я — реалистка. Но не потому что вижу вещи такими, какие они есть на самом деле, — потому что это уже входит в мою привычку — быть полной противоположностью тому Киму, которого я знала. Он дышит тяжело — я стараюсь почти не дышать, он всегда прав — я всегда выхожу из игры при первой же возможности. Мы похожи с ним только в одном — оба постоянно лжем.

И я боюсь этой единственной точки соприкосновения между нами, боюсь, что то, что маленькая случайность разрушит все, повалит мою личную Вавилонскую башню.

Прежде я думала, что Ким — он оптимист, но потом поняла: этот парень — хренов лжец.

Теперь я понимаю, что он хотел сказать, когда там, в машине спрашивал меня, не думала ли я, что он бы действительно сдал меня. Он имел в виду, что не мог сдать меня, потому что ему уже заплатили за то, чтобы он меня пас как пастух овцу. Глупая-глупая овца…

— Это не похоже на овцу, Жи, — возражаю я, — скорее, на облачко.

В ответ девочка поднимает на меня свои большие карие глаза и недовольно поджимает губки.

— Хорошо, — нехотя соглашается она, — но, Кесси, только попробуй сказать, что этот волк похож на старый пень. — Затем Жи заговорщически подмигивает мне и шепчет сквозь ладошку, — Этого волка Лея рисовала.

Я подавляю рвущийся на волю смешок и краем глаза слежу за звякающей в углу комнаты Леей.

— Ну, — я в притворной задумчивости склоняю голову набок, — волк действительно похож на пень — если бы не эти зубища — точно бы подумала, что пень.

Мы вместе смеемся, а в углу комнаты Лея недовольно фыркает.

— Кесси, — Жи откладывает в сторону карандаши и смотрит на меня. Пристально, серьезно, как-то по-взрослому, — мы скоро пойдем домой? Нет, мне здесь с Леей, конечно, очень весело, но в школе я пропустила уже очень много занятий. Кесси, мне хочется к друзьям.

— Понимаешь, Жи, все гораздо сложнее, чем тебе кажется. Просто поверь — сейчас не самое лучшее время, чтобы ходить в школу. Не самое… безопасное.

— Ты боишься за меня? — Девочка прищуривает левый глаз в какой-то добродушно-брезгливой манере.

Я киваю и искренне надеюсь, что этих моих объяснений ей будет достаточно. Надеюсь, что мне никогда не придется объяснять ей, что за ней охотятся ее сошедшие с ума опекуны, которые жаждут мести за проигранный процесс в суде. Надеюсь, что она просто никогда не узнает об этом.

— Как насчет того, чтобы сходить по магазинам, Жи? — Девочка кивает, и я оборачиваюсь к поглощенной своей работой девушке. — Лея, не хочешь присоединиться? Мне нужно платье, — добавляю я и слышу, как из рук Леи с громким пискливым звякк выпадают спицы для вязания.

— Самое красивое платье в мире? — в подозрительно-хитрой манере прищуривается Жи.

— У нас праздник, Кесс? — с сомнением добавляет Лея.

— Меня пригласили на свадьбу, — киваю я. — И да, мне нужно очень красивое платье, но только не красивее, чем у невесты.

Слова даются с трудом: в мыслях Ким не вяжется со словом "свадьба". В мыслях уже вообще плохо разбирается его имя. Легкое, односложное, мне уже кажется, что я начинаю забывать его.

Самое время освежить память, — про себя замечаю я с усмешкой.

…

В маленькой квартирке — ни единого звука; за тонкими-тонкими стенами — тоже. Я не слышу ничего, ничего не чувствую.

Я делаю шаг, и стекло противно хрустит под ногами. Как будто разбивается чье-то сердце. Я делаю еще шаг и чувствую, как крохотные почти невидимые осколки начинают впиваться в подошвы моих туфель. Мне не страшно почувствовать боль — в этот момент я вообще ничего не чувствую. Ничего.

Слышу только как пугливо шуршит в моих руках большой яркий пакет. Внутри — платье. Но это уже не важно. Уже не имеет значения.

Говорят, разбитое зеркало — плохая примета, но я не верю в приметы — я верю в разбитые зеркала. Верю, когда одновременно сотни и сотни сотен зеркальных осколков рассказывают тебе свою историю. Но дело даже не в этом — дело в том, что они рассказывают только правду.

Слышится осторожное потрескивание, точно у переменного тока, и спустя мгновение лопается последнее оставшееся в живых зеркало. Лопается. Разлетается. Бьет. От резкого звука я вздрагиваю, и мне кажется, что один из осколков даже впивается мне в ногу. Но это уже не важно. По сравнению с остальным — не важно.

И это уже не страшно. По сравнению с тем, что будет впереди — не страшно. Страшно — это когда не видишь, не знаешь, не чувствуешь. Неизвестность — она пугает сильнее всего.

Я присматриваюсь к разбитому зеркалу внимательней и замечаю засохшие капельки крови на самом краю оголенного стекла. Я не знаю, чья это кровь, — действительно не хочу знать. Представляю только на одно мгновение, что эта кровь — детская. Но стараюсь об этом не думать — просто верю, что мысль материальна, как и тени, впрочем.

Такое ощущение, что по дому пронесся дикий, неуправляемый ураган и разбил все стекла, все зеркала, каждый стакан, все до последней тарелки. Как будто кто-то решил избавиться от всей этой дряни, потому что боялся поцарапаться. Потому что просто боялся.

Я закрываю глаза. В этот момент я просто хочу быть слепой. Хочу не видеть, не воспринимать, хочу научиться сдерживать слезы. Кровавые слезы, которые приходится глотать, чтобы их никто не увидел. Я чувствую, как тело начинают сводить нервные судороги. Бред нервной женщины — да-да — это про меня.

Всем что-то надо от Кесси, черт возьми. Все хотят получить, завладеть, поиметь Кесси любым путем и способом. Они будут разбивать мои зеркала, пичкать меня таблетками, будут приставлять ко мне охрану, присылать письма, подписанные кровью. И все, что они получат, — это дикий смех Кесси, уже давно сошедшей с ума.

Иногда я спрашиваю себя, не снится ли мне все это. Не снятся ли маленькие засохшие капельки крови, не снится ли тяжелое знакомое дыхание, не снится ли мне маленькая девочка с лентой в волосах, чем-то похожей на мою. Не снится ли… не снится… Но, возможно, нет, не снится, к сожалению.

Неторопливо, неосторожными шагами я пробую новую почву, по-прежнему не открывая глаз. Пакет летит куда-то в сторону, но бесшумно, как будто понимает. Осколки под ногами жалобно хрустят, и я широко расставляю руки, будто боюсь потерять равновесие. Как птица, которую вот-вот унесет потоком ветра совсем к другому берегу, незнакомому.

Движения получаются неказистыми и очень-очень осторожными. Точно я пытаюсь уловить ритм бьющегося стекла. Но он все равно быстрее; быстрее, чем мой медленный-медленный танец.

И я начинаю напевать старый знакомый мотив. Мелодию, что мы когда-то с Кимом придумали.

"Зачем ты это делаешь, Кесси?", — Голос незнакомый. Голос разума из моей головы.

"Я просто это делаю", — отвечаю.

Наверное, такой вопрос — это знак, это сигнал, тайное послание. Что-то вроде, "ты и вправду чокнутая, Кесси".

Внезапно я спотыкаюсь об одну из маленьких башенок из осколков и резко падаю на колени. Руки — в царапинах (хорошо, что в своей крови — не в чужой, проносится в моей голове), а в горле начинает скапливаться обида. Обида за то, что все так вышло. Не так, как я хотела.

Слишком много времени я провожу в ожидании чуда. Что еще мгновение — и вот он. Свет в конце туннеля. Свет, на который нужно идти. Свет, который становится все дальше и дальше с каждым твоим шагом.

И я не хочу больше чувствовать, не хочу слышать тишину за стеной. Лучше крики, потому что крики — это жизнь. Хочу увидеть худенькое личико Катрины, щелкающей своими смешными подтяжками. Хочу чувствовать едкий, ядовитый запах сигаретного дыма. Хочу вновь увидеть ее заплаканные глаза, неумело подведенные черным карандашом.

Я не хочу думать о том, что все когда-нибудь-завтра образуется. Не хочу верить каждому слову лжи, которая теперь для меня сродни воздуху, сродни самому сильному наркотику. Я не хочу знать, что на уме у этих людей: у дьяволицы с малиновыми кудрями и ее черта. Я больше не хочу жить по законам этого цирка, не хочу давать больше представлений. Не хочу, чтобы люди видели, как я танцую. Не хочу, чтобы они знали, что я чувствую. Они просто не знают то, что знаю я. То, что чувствую, что слышу.

НО Я ПРОСТО НЕ ХОЧУ. Не могу. Не чувствую.