Просто солги

27. "Я просыпаюсь в холодном поту. Без сна, без кошмара, без предупреждения"

Я просыпаюсь в холодном поту. Без сна, без кошмара, без предупреждения. Я просто просыпаюсь с диким, неуправляемым криком на губах, и все мое тело трясется в немыслимых судорогах.

Это похоже на чувство, когда ты чувствуешь, что в этот самый момент что-то происходит. Что-то страшное.

Дыхание тяжелое, частое. Точно я не могу остановиться, не могу утихомирить взбесившееся сердце, не могу надеть на него смирительную рубашку.

Но я и вправду. Не могу.

…

Это было давно. И я помню обо всем как-то слишком смутно. Помню лишь главное — что это на самом деле происходило. Картину дорисовывает мой чувствительный разум.

Мне тогда было около десяти. Может, чуть больше — чуть меньше. С тех пор я сильно изменилась, но только внешне. Чувствительность же никуда не пропала.

Перед домом у нас была детская площадка, но на самом деле от площадки было одно название. Пара качелей из резиновых покрышек. Ничего большего, ничего лишнего. Тут даже малышня никогда не гуляла — только какие-нибудь забывшиеся спиртным психи временами взбирались на эти импровизированные качели и, лениво отталкиваясь ногами, раскачивались совсем слегка. Я не знаю, зачем они это делали, да и они, наверное, тоже не знали.

Но это все не так важно. Единственное, что с этого двора навсегда врезалось в мою память, так это мальчик. Тогда я не понимала, что с ним, — сейчас понимаю. И от этого понимания, от этой правды не легче. Если бы мне предоставили выбор, я бы предпочла не знать.

В тот день родители наказали меня за что-то. Какая-то мелкая провинность, но поругались мы сильно. И мама кричала. А я помню, что мама кричала очень редко. Но ей просто было очень тяжело. Двойная смена — сплошной недосып — у ее отца вновь начались судороги. Я ее понимаю, но тогда ничего не могла с собой поделать.

Обозленная и расстроенная, я направилась на эту самую "детскую площадку". Я пошла туда, потому что знала, что мама скоро выйдет меня искать. Мы помиримся. А, может, она еще раз накричит. Я не знаю, что бы могло произойти. Что угодно. Но в тот вечер она не вышла меня искать.

Мои слезы уже давно высохли и, лениво раскачиваясь, точно один из тех двинутых алкаголиков, я бездумно протирала своей коротенькой юбочкой холодную автомобильную покрышку.

Стемнело. И все больше я начинала беспокоиться о том, что, возможно, сегодня моя гордость не позволит мне попасть домой. Мы были упрямыми — я и моя мама. Каждый всегда на своем.

Неожиданно, какая-то темная фигура опустилась рядом со мной на соседние "качели". Мне показалось, это был юноша, но в темноте было уже не разобрать. Он был сгорбленной тенью, жалким подобием на самого себя.

А еще тогда я впервые ощутила этот запах.

От него не пахло спиртным. Я чувствовала легкий привкус сигаретного дыма на языке, но не более того. Все остальное приглушал этот удушливый мерзкий запах. Мне показалось, что меня сейчас стошнит. Из последних сил глотая сухой вечерний воздух, я пыталась угомонить разбушевавшееся сердце, которое внезапно стало биться со скоростью света. Эта паника была внезапным чувством. Как будто из ниоткуда. Я тогда подумала, что, возможно, рехнулась.

Голова у парня точно была не прикреплена к телу и все время норовила упасть на грудь. Сначала мне показалось, что его просто клонит в сон, но потом он резко вздернул голову к небу, и, когда звезды осветили его лицо, я, наконец, смогла разглядеть его получше.

Он был обычным. Симпатичным, да, но в таких не влюбляются. К тому же, мне было всего десять. Не до этих мыслей.

Единственное, что в его внешности выбивало его из разряда "обычных", так это горящие в дикой агонии глаза и сумасшедшая бездумная улыбка на губах.

Я проглотила сухой ком в горле и на мгновение задержала дыхание, чтобы больше не чувствовать этого смрадного аромата. Но не выходило. Он точно невидимыми путями просачивался в мой мозг и впитывался в каждую клеточку моего тела. Этот запах был из разряда тех, которые, кажется, что никогда не выветрятся и даже не выведутся хлоркой. Я могла чувствовать этот запах, даже не дыша, как будто в моем теле были еще какие-то другие рецепторы обоняния, кроме тех, что были у каждого нормального человека.

Парень, казалось, был очень сильно напряжен; на его бледном лице луна высвечивала одновременно тысячи всевозможных эмоций. Мне было страшно смотреть на него. Я боялась поймать ответный взгляд его безумных глаз, а еще я просто боялась. Без оснований, без предупреждений, без всякой на то уверенности. И запах моего страха крепко смешался с этим странным исходящим от парня ароматом. Теперь это было что-то нераздельное, что-то, что навсегда приковало меня к старой автомобильной покрышке.

Внезапно парень поднял на меня свои глаза, но посмотрел не на меня — куда-то сквозь. Точно не видел, что я здесь. (А, может, меня и вправду не было?)

Словно пытаясь что-то вспомнить, он принялся судорожно хлопать себя по карманам, затем стал вытряхивать их содержимое на поросшую мелкой травой землю. Маленькие бумажные клочки, обертки из-под шоколадных батончиков, несколько купюр — в темноте не было видно, каких именно, — все это маленьким вихрем разлеталось в ночном воздухе.

Я снова гулко сглотнула. Попыталась слезть с качелей, но так, чтобы они не скрипнули и не выдали моего присутствия. Но опуститься тихо не получилось и я, не оглядываясь, стрелой помчалась в сторону подъезда. Той ночью мне один за другим снились мои первые кошмары, и в них я чувствовала только страх перед чем-то, чего прежде никогда не видела и не чувствовала.

На следующее утро из окна своей комнаты я видела, как под окном собрались полиция, медики и простые зеваки. Чье-то длинное тело на земле было заботливо укрыто белой простыней.

…

Моя жизнь — это дырявые карманы. И я иду сквозь нее, на каждом шагу теряя что-то важное. Теряю имена, образы, телефонные номера… Теряю людей, доверие, собственный разум…

Я опускаю руку, но нащупываю только огромную дыру в ткани. По швам. Ткань разошлась по швам.

И я знаю, что потеряла что-то очень важное, но только не могу вспомнить, что именно.

Оглядываюсь назад — но толпа уже успела смести своими ногами то, что я только что потеряла. Осень только начинается, а в Нью-Йорке уже и яблоку негде упасть. Ноги-ноги-руки-чьи-то смазанные лица… Для меня это что-то сплошное, однородное. Густая вязкая масса человеческих тел.

Загорается зеленый сигнал светофора, и, точно дикое необузданное стадо, толпа устремляется по пешеходному переходу. Все торопятся. Потому что времени мало, а время — деньги. Или как они там говорят.

Я моментально оказываюсь в этом бешенном круговороте, едва успеваю за всеми. Не знаю, почему я тоже увеличиваю темп. Наверное, это один из законов Нью-Йорка — жить в такт биению его большого сердца.

Неловким движением я задираю воротничок потрепанной кожаной куртки. Так чувствую себя гораздо безопасней, как будто гусеница в своем собственном коконе. Для полной уверенности мне не хватает только солнцезащитных очков, чтобы никто не увидел мои мутные-мутные глаза. Чтобы вообще никто не знал о моем новом преимуществе.

В стеклянном здании построенной несколько лет назад школы искусств много народу. Возбужденные после летнего отдыха ученики всевозможных возрастов, расцветок и вариаций гудят как один большой доисторический комар. Мне кажется, эти твари были большими.

Я же сама выгляжу как типичная ученица старших классов — отличает меня только то, что прохожу я по своей собственной преподавательской карточке. Несколько парней-студентов косятся в мою сторону, удивленно приподняв брови.

— Стив, сто двадцать шестой, пожалуйста, — пытаюсь улыбнуться я дряблому низенькому мужчине в абсолютно нелепых стрекозиных очках.

— А-а, Кесси, смотрю, тебя повысили? — Стив задорно, как-то по-молодецки подмигивает и бесшумно, точно какой фокусник, опускает мне в ладонь холодный металлический ключ.

— Да уж, — смущенно соглашаюсь. — Старшеклассники.

— Не каждому такое достается сразу после малышни, — кивает Стив и, мне кажется, хочет добавить что-то еще, но замолкает. — Ты это… давай, удачи, в общем.

— Спасибо.

На моем лице очередная фальшивая улыбка. Я только делаю вид, что безумно рада. На самом деле — коленки жутко трясутся, а голову одновременно начинают ударяться тысячи запахов и образов. Какие-то запахи не самые приятные — вроде сигаретных или вчерашнего пива, но на некоторые я предпочитаю обращать поменьше внимания. От них слишком кружится голова.

(Может быть, позже. Джо поможет мне с этим позже.)

Дрожащими руками вставляю ключ в замок. Щелчок. Я неуверенно, одними кончиками пальцев толкаю дверь и попадаю в наполненный свежей, сладкой пыли зал. Здесь все кажется таким девственно нетронутым: паркет, блестящие покрытые лаком балетные поручни, чистые плоские зеркальные стены.

Я затягиваю волосы в тугой пучок и уже на автомате надеваю черное трико. Затем сажусь на единственную во всем зале табуретку, складываю руки на коленях и начинаю ждать.

Где-то глубоко внутри вновь зарождается страх.

…

Проносящийся мимо вагон сдувает меня с места мощным потоком воздуха — я покачиваюсь, но все-таки удерживаюсь. Остальные же стоящие на перроне даже не шелохнулись. Так всегда. Тут одна Кесси неудачница.

Метро — идеальное место для самоубийства. Высокие бордюры, тяжелые поезда, не оставляющие шанса на выживание, а самое главное — путь обратно отрезан, потому что у самого края платформы проходят высоковольтные провода — только сунься.

И это забавно — смотреть по сторонам, видеть сотни и сотни сотен вечно спешащих людей и думать, что все они сейчас стоят на краю обрыва, в одном шаге от собственной смерти. Тут есть яркая ядовитая полоса на полу, но многие не обращают внимания — переступают и через черту. А я стою ровно на полосе. Чтобы ни шагу назад, ни шагу вперед.

В вагоне уже объявляют о следующей станции, и я, вовремя всполошившись, в последний момент проскальзываю в уже съезжающиеся двери. На противоположной стене — яркая завлекательная реклама, на которой изображен сексапильный мужчина с загорелой кожей и легкой щетиной, небрежно держащий в руке пиво. (Второй рукой он обнимает девушку за талию.) Как будто это одно и то же, как будто это можно приравнять. Пиво и девушку.

Внезапно в нос ударяет знакомый запах. Не то чтобы приятный — тошнотворный. Но сейчас я как бы "не на работе", так что "это", по идее, и вовсе не должно меня волновать.

На ходу расстегивая куртку, я удаляюсь в противоположный конец вагона и сажусь в самый угол на единственно свободное место. Рядом уже засохшая блевотная лужица, но запаха уже не чувствуется (даже я не чувствую), поэтому и сажусь.

До меня доносятся отголоски разговора. Я стараюсь не слушать, не чувствовать. Но куда от этого деться? Как вырубить эти чертовы голоса, громом звучащие в моей голове? Временами я даже начинаю верить, что это не чужие мысли — мои.

"Я достал еще". — Голос обычный. Хриплый, пьяный. Даже в голосе чувствуется наркота.

У его собеседника тон такой же хриплый, но только более высокий. Если бы не хрипотца, даже сошел бы за девчачий.

"Покажи".

"Ты, что, придурок? Здесь люди типа".

"А мне плевать".

"Ладно. В левом кармане".

Слышится шорох. Далекий, но я воспринимаю каждый звук, каждый сгиб крохотного бумажного пакетика, сплошь пропитанного ядом. Ядом, убивающим медленно.

Я запрокидываю голову назад и делаю глубокий вдох. Главное — не закрывать глаза. Потому что когда не видишь, лучше чувствуешь. А я больше не могу чувствовать.

Теперь я почти уверена, что наркотики — тайный правитель человечества. Невидимый. Почти неощутимый. С едва уловимым запахом и миллиардной армией послушных воинов. Вся эта дрянь управляет нашим сознанием, заставляет нас совершать то, что мы никогда прежде не делали, заставляет выполнять малейшее желание паразита, сидящего внутри тебя. Паразита, с каждым разом требующего все больше и больше.

Иногда мне хочется собрать всех этих людей и запихнуть их в обитую непробиваемым металлом огромную комнату. Чтобы получилось что-то вроде "Крысиного короля" — чтобы они переубивали друг друга и избавили бы мир от этой невидимой, неощутимой проблемы. Можно думать, что с твоей семьей все хорошо. Можно быть уверенном в том, что "Томми всегда был хорошим мальчиком и никогда не ввяжется в это дерьмо". Можно верить, что у тех, еще оставшихся в здравом рассудке хватит ума для того, чтобы не попасться на крючок.

Можно просто верить. Но я уже не верю. Никогда не верила.

Можно чувствовать, ощущать каждый грамм смертоносного порошка, маленьких непримечательных таблеток. Можно знать тысячу и один способ курения любой травы. Можно быть в курсе всех последних смертей, произошедших в Нью-Йорке за последний год (конечно, ведь это я их всех убила).

Но среди этого невозможно жить. Начинаешь загибаться, сохнуть, точно загороженное от света растение.

И ты становишься словно зомби, живущий ради одной-единственной вещи — убивать. Хочешь убивать быстро, молниеносно, уничтожая этих тварей сотнями, десятками сотен, выдергивая их, будто сорняки. Хочешь убивать быстро. Но не выходит. И убиваешь медленно, чтобы они чувствовали всю агонию предсмертных мучений. Как будто мстишь за свою потерянную жизнь, мстишь за то, что такие, как они, обрекли тебя на такое существование.

Когда объявляют мою остановку, я резко открываю глаза и понимаю, что все это время почти не дышала. Инстинктивно.

В вагоне никого. Только загорелый мачо, лучезарно улыбаясь, все обнимает свою неоткупоренную бутылку пива.