Просто солги

16. "Я думала, это стены виноваты…"

Я думала, это стены виноваты. Тонкие, пропускающие всякую плешь, я думала, что это только их вина.

Но теперь понимаю — крики по ту сторону — это крики боли, отчаянья. Я слышу, как лопаются чьи-то голосовые связки, как разрывается чье-то сердце. А еще даже сквозь стенку я чувствую этот запах. Запах, который, кажется, уже намертво въелся в мою кожу. Запах крови, боли и наркотиков.

Я думаю, что мне все это снится. Все: крики, запахи, стены…

Но в окно врывается ветер — слишком настоящий, чтобы быть вымышленным. И я затыкаю себе уши, задерживаю дыхание. Только чтобы не слышать, не чувствовать…

…

Моя соседка — Катрин — ей двадцать два, но выглядит она так, как будто ей шестнадцать. Тонкое нескладное тело, она сгорбленная, с постоянно дергающимся носом и вечно красными от слез глазами. Мне ее жаль, и именно поэтому я стараюсь не попадаться ей на глаза, и она делает то же самое.

Катрин одевается как подросток: мешковатые джинсы на лямках, белая майка с неприличной надписью. А еще она постоянно подводит себе глаза черным карандашом, но даже сквозь толстый внушительный слой штукатурки я все равно вижу, что она плакала этой ночью. Опять.

Она смотрит на меня, держащую за руку Жи, с какой-то неприкрытой брезгливостью, но что-то подсказывает мне, что это зависть. И все же Катрин непробиваемая, она по-настоящему сильная, не то, что я.

А еще она часто сидит на лестничной клетке и просто курит. И весь подъезд уже пропитался ей, ее неповторимым запахом, ароматом ее дешевых сигарет и стухших духов.

Когда я увидела Катрин в первый раз — две недели назад (тогда мы с Жи только переехали сюда) — я подумала, что это от нее исходит этот ужасный запах — запах, который я узнаю среди миллиона других. Но у Катрин только руки пахнут этой дрянью, как будто она только трогает — не принимает.

А затем я увидела ее брата — он старше Катрин на одиннадцать лет, но выглядит, как ни странно, даже младше. И иногда мне кажется, что у них одни джинсы и одна майка на двоих — просто носят они их по-очереди. Я не знаю, как его зовут, но я точно уверена, что именно от него этим пахнет сильнее всего. Я чувствую.

Раньше я не так сильно ощущала этот запах. Наверное, потому, что в нашем маленьком городке никто и не думает об этой дряни. Это тебе не Нью-Йорк, где лишние деньги тут же оборачиваются лишними проблемами.

Может, именно поэтому я в последнее время так часто думаю о том, чтобы уехать обратно. Вот только накоплю денег на дорогу, и мы с Жи обязательно покинем эту помойную яму…

Мои мысли прерывает тяжелый металлический стук, и я вижу, как Катрин безуспешно пытается вставить ключ в замочную скважину. Она как будто бы смотрит, но не видит. Или думает, что не видит.

— Эй, все в порядке? — я дергаюсь в ее сторону и хватаю за локоть. Катрин начинает вырываться, но она маленькая, беззащитная, и ей не хватает сил мне сопротивляться.

— Отвянь, — шипит она и пытается ухватиться за невидимый ключ.

От нее не пахнет алкоголем, но она определенно не в своем уме.

— Катрин, черт возьми, что с тобой?! — вырывается рык из моей груди. В этот момент я больше похожа на Джо, или на Кима, или на Шона, — на кого угодно, только не на саму себя.

И она смотрит мне прямо в глаза. Косметика растекается от нескольких галлонов невыплаканных слез, а лицо сводит от нервной дрожи. Катрин похожа на наркоманку, но от нее не пахнет наркотиками. Только от ладоней, но это не считается.

Я знаю, она хочет сказать мне какую-нибудь грубость, но язык не слушается ее, и вместо слов на меня вылетает один приглушенный свист.

— Пойдем, я напою тебя чаем, — шепчу я, и она почему-то сдавленно кивает.

Если бы Жи сейчас была дома, я бы никогда не привела в свою квартиру это полуживое существо. Да, я испытываю в ее отношении чувство сожаления, но это не то чувство, которое я принимаю всерьез. За полгода "работы" с Джо я начинаю уже воспринимать такие вещи как-то по-другому. Не так близко, что ли.

Катрин сидит за маленьким столиком, и у нее нервно трясутся руки, как будто она не знает, куда их деть: засунуть в карманы или спрятать за резиновыми лямками от штанов. Она просто не знает, куда деть себя.

Я ставлю перед ней большую кружку с серым чаем и внимательно слежу за ее движениями.

Катрин стеснительная. Она сначала смотрит на кружку с недоверием, потом глубоко втягивает носом, закрыв при этом глаза. Затем она двумя пальцами пододвигает к себе блюдце, на котором и располагается здоровая испускающая пар чашка. Вот уже несколько минут, как она сидит и думает: пить или не пить.

— Пей, — говорю ей я. Негромко, но знаю, что она услышит. Такие, как она, они слышат.

Она рывком наклоняется к чашке и начинает громко пить, как будто уже сто лет не пила. Закончив дуть, она поднимает она меня свои большие испуганные глаза и ждет. Единственное, что я читаю в этих глазах, — страх. Настоящий страх, боязнь, фобию, опасение. Она действительно боится.

— Прости, — шепчет она одними губами, а затем шумно харкает и говорит уже чуть громче, — Я не хотела тебя толкать, там, перед дверью.

Я согласно киваю и жду, что еще скажет Катрин. Как будто ища спасения, она хватается за свои светленькие коротко стриженные волосы и начинает их нервно теребить.

— Я слышу, как ты по ночам кричишь, — говорю я, и она вздрагивает. Как будто именно этого больше всего боится — того, что я знаю.

— Нич-чего ты не слышишь, — заикаясь, возражает Катрин. Сама не понимает, что хватается за соломинку.

— Нет, я слышу. — Я двумя руками облокачиваюсь на стол и смотрю прямо в ее большие детские глаза. — Я слышу. Каждый всхлип. Каждый стон. Каждую твою мольбу. Понимаешь? Я. Слышу.

Катрин сначала смотрит на меня с недоверием, как будто встречается со мной в первый раз, а затем испуганно вздрагивает. Внезапно. Без причины.

— Не смотри на меня так, — просит она. — Я все расскажу — только не смотри.

Я расслабляюсь и опускаюсь на стул напротив нее. Стараюсь выполнять ее просьбу — изучаю ее потрепанную неприличную надпись на белой майке. Не смотреть — это, оказывается, бывает гораздо сложнее, чем просто видеть.

— У тебя лента красивая, — неуверенно начинает она, и я в ответ еле слышно хмыкаю. Шелк, уже не похожий на шелк. — Джер… Он…

— Джер — это твой брат? — уточняю я.

Катрин неопределенно трясет головой, но я вижу, что ее волнует что-то еще, что-то, из-за чего она не может спокойно сидеть на месте.

— Я могу… закурить? — спрашивает она осторожно.

Я не выношу сигаретного дыма, но Катрин не знает — ей можно.

— Да, конечно. Но только одну.

Катрин снова кивает и тянется к карману своих широких мальчишеских джинсов. Мгновение — и щелкает зажигалка. Пахнет омерзительно, но я молчу, не пытаюсь возражать.

— Джереми… — вновь начинает Катрин и застывает. У нее стекленеет взгляд, губы прирастают к сигарете. Такое чувство, как будто ей не тяжело вспоминать, а тяжело именно вспомнить. — Джереми… Ему сейчас очень плохо. Он не понимает, что делает. Не может понять. Но и без этой дряни он тоже не может, понимаешь? Он просит, чтобы я ему доставала. Еще и еще. И с каждым разом все больше.

— И если он чем-то недоволен, то бьет тебя? — спрашиваю я осторожно, боясь нарушить откровенность Катрин.

Она кивает и краем глаза смотрит в мою сторону, точно в поисках одобрения.

— Он бывает доволен только когда эта штука вырубает ему мозг. Тогда он вообще ничего не может, не то, что ударить меня.

— Почему ты терпишь, Катрин? Почему не позвонишь в службу безопасности? Они ведь помогут твоему брату, — говорю я, а про себя добавляю: "Если еще не поздно".

— Просто, наверное, потому, что он мой брат.

И в одну большую затяжку Катрин избавляется от всей сигареты.

…

Мое сердце бьется слишком часто, но это происходит не оттого, что я танцую слишком быстро — скорее, наоборот, — движения слишком медленные. Но дыхание сбивается: в легкие поступает большой избыток кислорода. Такое чувство, что я пытаюсь среди всего класса маленьких танцовщиц отыскать какой-то новый для себя запах.

Я сажусь в угол зала на маленькую табуреточку и закрываю лицо руками. Бесполезно. Только голова кружится.

Ким бы сказал, что у меня нервный срыв, но Кима сейчас рядом нет.

— Вам плохо, мисс? — Я слышу тоненький детский голосок и чувствую, как моей спины касается теплая маленькая ладонь.

Я поднимаю на девочку глаза и едва различаю ее пухленькое личико, едва понимаю, где я.

— Все в порядке, Эни, — шепчу я.

Но сама не могу в это поверить.

…

Жи спит сном младенца. Я слышу, как она мерно посапывает, сжимая в тоненьких ручках плюшевого медведя.

Я не могу заснуть — просто сижу, прижавшись спиной к стенке, и слушаю. Впитываю, вбираю в себя каждый крик, каждую крупицу этого сводящего с ума запаха. Я пытаюсь слиться со стенкой, стать ее глазами, ее ушами. Но не получается — слышу только частые всхлипы.

И я не знаю, что могу сделать, что должна сделать. Знаю только, что Джереми опять не доволен сестрой. И не надо чувствовать, чтобы понять это.

— Нет! Джер, я прошу тебя!.. Не надо!..

А затем глухие удары. Как будто ему, этому Джереми, как будто ему все равно. Как будто ему плевать на сестру. Плевать на весь этот гребанный мир.

Пальцы инстинктивно набирают уже выученный наизусть телефонный номер, и меня не волнует, что на часах уже половина второго.

— Джо, — выдыхаю я. — Приезжай, я очень тебя прошу…

Я думала, он скажет: "Не дрейфь, Кесси, сейчас буду".

А вместо этого я слышу в трубке чужое дыхание. Частое, резкое, такое… знакомое?

— Джо! — молю я. Но бесполезно. Слышу лишь дыхание на другом конце провода и чувствую — это не Джо.

— Это ты, Кесси? — спрашивает голос. Голос, который я уже успела забыть, про который так любила подмечать, что этот голос так похож на Кимов. Мне хочется спросить: "Шон, ты как? Как Ким?.."

Но я не произношу этого вслух.

— Шон, какого черта?! Где Джо? — А затем понимаю, что нахожусь совсем не в том положении, чтобы диктовать свои условия. — Шон, пожалуйста, я скажу тебе адрес. Приезжай, я прошу тебя.

Мой собеседник раздраженно хрипит, как будто я отвлекаю его от какого-то очень важного дела. Он, как всегда, всем недоволен. Как и Ким. Киму тоже всегда все было не так.

— Жди, скоро буду, — бросает в трубку он и отключается.

А я же вновь остаюсь одна. Наедине с этими тонкими-тонкими стенами…

И мне страшно, по-настоящему страшно. Как страшно было Катрин, когда она очутилась один на один с кружкой горячего чая, как ей было страшно подносить свои руки к лицу, потому что ее руки пахнут этой дрянью. Все ее тело пахнет.

От отчаяния я начинаю ногтями царапать старые аквамариновые обои с белыми продольными полосами. И мне кажется, что во всем этом виноваты стены. Стены, которые слишком много знают, слишком много слышат, слишком много чувствуют. В чем-то мне даже их жаль, потому что как никто другой я понимаю, каково это: иметь в запасе немного больше, чем просто интуицию.

Я пытаюсь уловить в спертом воздухе запах надежды, но вместо этого вновь ощущаю отголоски бесконечного шума в моей голове. Крики, слившиеся в один. Отчаяние, ставшее чем-то вроде образа жизни. И осознание того, что завтрашний день не станет последним, а все будет повторяться вновь и вновь, день за днем.

Я пытаюсь мысленно отыскать для Катрин и ее брата слова утешения, пытаюсь понять, почему мобильный Джо оказался у Шона. Какого… вообще Шон там делает?

Стены бетонные, но мне почему-то кажется, что они тоньше картона. Что я могу надавить на них пальцем, и они тут же рассыплются и превратятся в мелкий песок. Мне кажется, что стены — они пластилиновые, и я могу слепить из них что угодно.

Мне кажется, что все дело в стенах. В том, что они все впитывают, как губки, в том, что позволяют мне слышать то, что я, по сути, слышать совершенно не должна. Они доверяют мне свои тайны и хотят, чтобы я тоже молчала. Чтобы никому не говорила и слушала. И чтобы когда-нибудь я сама превратилась в плоскую бетонную поверхность.

Я чувствую, как там, за стеной, внезапно что-то отлетает в сторону и с шумом падает, ударяясь об стену. Опять эти стены…

Я слышу, как Катрин кричит, громко, истерично, как будто пытается не спасти свою жизнь, а всего лишь достучаться до брата.

А затем я слышу тишину. Слышу, как там, за стеной, все замолкает.