Приключения в приличном обществе

Глава 25

Время шло, переваливаясь неуклюже, переступая с четного на нечетное. Снились страстные сны.

Графиня после того разоблачения стала со мной фамильярнее, нежнее, ближе, касалась дружески, ласкалась, называла меня 'мой принц'. Поглядывая хитро, мурлыкала 'Эти глаза...'. Опостылела мне эта песня. Я становился капризен, груб, графиня пыталась меня успокоить, намекая, что готовит некий сюрприз.

Приходил какой-то механик, они надолго запирались с графиней в спальне, и если бы не мальчик, его подмастерье, который был постоянно при нем, я бы в приступе ревности наверняка его застрелил. Шум порой оттуда доносился такой, будто в спальне отбойным молотком орудовали, я тут же вообразил себе, что мальчик заперт в шкафу, в то время как графиня, механик ...

Выглядел этот тип лет 65-и человеком положительным, основательным, серьезным, имел очки в пластмассовой черной оправе, носил их на лице, похожем на рябое яблоко, был седоус и постоянно вымазан какой-нибудь смазкой. Ну да Бог с ним. Тем более, что шум действительно отбойным молотком механик производил.

Графиня, что характерно, какой-либо ревности начисто была лишена. Я уже упоминал о ее предложении относительно баронессы Борисовой - она отказалась, но по причинам, не зависящим от нас троих. Но немедленно отыскалась одна знакомая безотказная герцогиня, которая оказалась настолько любезна, что согласилась графиню повыручать.

Я был смущен. Мне еще не приходилось наблюдать герцогинь в их повседневной жизни. В нашем городе их не существовало. Подано мне было так: остзейские предки, дальнее родство с Анхальт-Цербстским гнездом, что косвенно намекало на не менее интересное родство с одной из русских императриц. И все это юридически заверено и документально подтверждено. Это вам не поручиковы выблядки. Да и то причастность современных дворян к генеалогическому древу поручика или хотя бы его денщика не имели под собой никакой достоверности для подавляющего большинства.

Гуманитарная герцогиня прибывала во вторник. Мне было велено к этому времени вымыться и облачиться во фрак. Кассеты с остзейской музыкой, выписанные графиней из того же города, что и герцогиня, обогнали ее на восемь часов.

Мы их немного с графиней послушали, чтобы проникнуться чуждой ментальностью. Что в этой музыке было остзейского, я не понял сперва, пока не увидел саму герцогиню - утром другого дня. Представьте претощий зад, господа, на котором самые тесные джинсы болтались, как простыня на ветру, не создавая натяг. Сухопарость от зада равномерно распространялась как вниз, так и верх, внизу заканчиваясь приличной мужской ступней, вверху же... Грудь, впрочем, была, и это нарушало ожидаемую соразмерность, единство частей и целого, смещало центр тяжести тела, который по мнению многих, есть пупок.

К лицу, излишне удлиненному, к его продолговатым надменным чертам я применил бы слово 'лошадность', если б оно не было затаскано и избито сначала платониками, а потом русскими беллетристами в описаниях германских герцогинь и принцесс. Описания описаниями, а ведь правили же нами эти бабы твердой рукой.

А еще Пастернак, Марбург. Я никак не загорался, я гас на глазах этих двух гурий на букву гэ.

Музыка под стать внешности была жиденькая, как в отношении количества инструментов, так и мелоритмически, слышалось в ней что-то кавалерийское, полковое. Преобладали флейты и барабан. Это вам не оркестр Галицкого (все дипломанты), насчитывающий в иные аншлаги до двух с половиной тысяч бойцов.

Мы посидели, поразглядывали друг друга, выпили ароматного кофе, который субподрядчица привезла с собой. Потом она отправилась восвояси тем же поездом, который как раз успел развернуться и встать на обратный путь.

Самое замечательное, господа, что эта безобразная герцогиня самым решительным образом отказалась от совокупленья со мной. Я бы, впрочем, тоже не менее решительно ей отказал, но, как известно, русский маркиз деликатностью не обделен, и пока я выбирал выражения, она прочла на моем лице все впечатления, и со свойственной почти всем остзейцам прямотой заявила, что вовсе, оказывается, не того маркиза имела в виду, когда отправлялась на случку. Эта курва курляндская, будучи достаточно состоятельной, не стала с нас требовать неустойки, только деньги на обратный билет приняла.

О девушках из простонародья и речи быть не могло. Даже виконт де Лилль, их непосредственный сутенер, ими не пользовался.

Начинался уже декабрь, но зима не спешила. Медлила, тугодумка. Я все писал, писал, писал, редко выглядывая в окно и не всякий день выходя за ворота.

Графиня пыталась меня развлечь: Мусоргским мучила меня, Бахом трахала. Но эта мизантропическая музыка не бодрила меня.

По утрам бывало бело, но после полудня таяло. В саду поселилась стая ворон. Днями их не было видно, но к вечеру они возвращались, гомонили, кричали, каркали, устраиваясь на ночлег, потом затихали. Странные вороны какие-то. Их привязанность к этому месту вызывала удивление. Как будто ждут какой-то беды, чернопернатые.

Предчувствия и без того были тревожные. Не то, что они не оставляли меня, нет - временами накатывали. Да и приметы накапливались, сгущались. Кто-то расцарапал графинин 'Пежо', вырезав вензель ДР. Не знаю, что б они значили, эти две буквы, возможно, инициалы моего прошлого имени, да я давно уж его забыл. Слишком много имен и обличий с тех пор переменил. Несколько раз кто-то звонил и сопел в трубку. Какой-то нищий вырвал на улице у меня пакет с хлебом и молоком. Другой, днем, может быть, ранее, глядя пристально, потребовал закурить. Я им, получившим отказ, был бы непременно избит, если б не рукоятка ПМ, торчавшая у меня из-за пояса, которую он вовремя заметил и убежал. Эта серия разбойных нападений на меня как нельзя лучше укладывалась в коллекцию прочих примет. Дважды стучал в наши ворота пожилой почтальон и подавал телеграммы. Текст гласил, что кто-то умер в запое или сошел с ума.

Однажды избили механика. Весь арсенал криминальных романов, а скорее - кино - шантажисты ведь не читают романов - был применен ко мне. А однажды, у ворот шаманящий шарманщик, подобрав монету и поправив парик, с таким ясными намерениями взглянул на меня, что я его тут же, несмотря на накладные волосы на лице, узнал: Паца. Значит, и Пеца где-то невдалеке. В творческом запале я начал про них забывать.

Забираясь на яблоню и заглядывая через забор, я видел привычную мне картину: с семи до одиннадцати дымили сигары в развалинах флигеля, торчали коричневые тульи. Это немного меня успокаивало.

Я, будучи наделен недоверчивостью, не особо верю в оккультный детерминизм, но и вы б потеряли самообладание, господа, когда утром однажды, вместо привычной, идущей изнутри фразы: 'Вставайте, принц, вас ждут великие дела', я подскочил в кровати от совершенно недвусмысленной: 'Атас, маркиз, ваша жопа в опасности!'

Я был перепуган. Что я могу сказать в свое оправдание, господа? Боюсь, значит, существую.

Первым делом я взял себя в руки. В конце концов, налет когда-нибудь должен был состояться, раз уж я превентивными мерами пренебрег. И почему бы не сегодня, коли как раз четверг, и графиня с 20-00 стриптизирует в Дворянском Дворце, а Шувалов съехал вчера к своей даме с собачкой. Самое время заняться всерьез моим умерщвлением.

Графиню о грядущем нападении я не известил. О налетчиках она, похоже, забыла. Во всяком случае, места, где они скрываются, мне не сообщила, хотя и обещала тогда, беспокоясь за виолончель.

Раньше 20-и они не накинутся, а значит, время есть. Я хотел закончить предыдущую главу. Убьют, чего доброго, а у меня не дописано. Или ранят куда-нибудь, что тоже может надолго оторвать.

Вошла графиня, внесла яблоки. Она каждое утро вносила их целую корзину в мой кабинет, считая, что они способствуют вдохновению.

- Завтра у нас встреча с представителями администрации, - сказала графиня. - Наконец-то будет возможность хоть кого-то из них лицезреть. Вы не хотите присутствовать?

- Не знаю, - сказал я, не отрываясь от своих бумаг. - Возможно, меня сегодня убьют.

- Страшно за честного человека в этой стране, - сказал она.

Вряд ли она слышала мои слова, а если услышала, то до сознания не довела. Временами на нее находила рассеянность.

Эта выдающаяся вдова, Попрыгунья и Душечка, до сих пор была счастливо уверена в том, что это она, орфографиня, научила меня читать и писать. И вдохновила продолжить его дело. А теперь и темы подбрасывала. - 'Я буду вашим художественным руководителем, - иногда заявляла она. - Ваш талант пробьется сквозь барьеры невежества, и тогда весь мир узнает о нем. Только процесс не затягивайте. А то 'Руслана и Людмилу' копуша-Пушкин три года писал'.

Достала она меня Пушкиным. Дать бы этому Пушкину по башке. И все об Артуре написать требовала. - Стать биографом командора? Увольте. Единственной моей темой буду я сам.

Она что-то еще говорила за моей спиной, я не прислушивался. Подбирал к Сикорской эпитеты. Но кроме как суки, ничего, более близкого ее сущности, в голову не приходило. Да и предстоящим налетом была занята часть этой самой моей головы.

- Возможно, сегодня, - сказала графиня.

- Возможно, - рассеянно подтвердил я. - Но не ранее 20-и.

- Я в первом вернусь.

Она вышла. Я погрузился в текст, пожирая ее яблоки. Все беспокойство, связанное с предстоящей схваткой с налетчиками, мало-помалу оттеснилось на задний план. Возможно, это выглядит странно, но вы забыли, что я писатель, господа, я, слава словесности, любую драму переживу, сублимирую для себя, облеку в слова и извлеку выгоду. Страх не менее подстегивает вдохновенье, чем секс или яблоки. Так что если вас гложет злоба дня или тревога о будущем, следуйте моему примеру. Как страус во избежание стресса прячет голову в горячий песок, так зарывайтесь и вы в свои тексты. Пишите, господа, пишите. Слов всем хватит.

К 18:30-и я покончил с этой главой. Сложил исписанное единой стопой. Вкупе с главами предыдущими стопа получилась приличная. Сверху я положил чистый лист. Написал заголовок. Вынес имя и титул на титульный лист. Жаль, если все на этом закончится. Сколько еще невысказанного держу в уме.

Постараюсь все-таки этой ночью не умереть. Последняя точка уколом иглы, капелькой крови просматривается в бесконечности.

Я раскинул на короля - карты сулили жестокое любовное разочарование. Я раскинул повторно - то же пророчество. Чепуха какая-то. Не в любовном же акте предстоит мне с ними сойтись.

Нет, не дам я себя сегодня убить. Нельзя все так просто оставить, я допишу. Про Леопольда. И если кто-то из читателей последует за мной до конца, то закроет эту книгу счастливым.

Ясных планов у меня не было. В мой мамоновский дом Каплан и компания проникли непосредственно с улицы. Открыли калитку - отмычкой, или подобрав ключи. Вряд ли эти двое господ выберут какой-то иной маневр.

Я приоткрыл дверь гаража так, чтобы изнутри была видна вся улица. Выбрал из хлама, сваленного в углу, поустойчивей стул, сел, положив на колено взведенный ПМ. Пришлось передвинуться немного вглубь, чтобы свет звезд, лун и уличных фонарей, попадавший в дверную щель, на меня не падал. Я решил, что как только они перевалят через решетку, без предупреждения открою стрельбу. В конце концов, я не такой уж хороший стрелок, чтобы давать им дополнительный шанс, вступая в переговоры.

До сих пор мне удавалось избегать убийств. Даже пистолет направлять в сторону человека не приходилось. Леопольд не в счет. Леопольд, во-первых, не человек, да и убийцей его был не вполне я. Но вся та человеческая глупость, именуемая злом, и мне присуща.

Мы, в конце-то концов, не виноваты, что так глупы. За неимением времени или неумением им толково воспользоваться далеко не каждому удается рассеять мрак в недрах своих пещер. Кому-то родители внимания не уделили. Потому что сами были глупы. Кто-то сошлется на социальные обстоятельства. К тому же дураки наиболее охотно размножаются. И не очень беспокоятся о том, что их дети станут наркоманами, проститутками, вольются в число убийц или сексуально не так сориентируются. В этом смысле будущее человечества выглядит весьма бесперспективно.

Нужно размножаться качественно, а не количественно. Тех же интеллигентов, например, разводить. Лучше меньше, да лучше.

Последний афоризм мне понравился. Я бы его записал в другое время в блокнот, но поопасался выдвигаться на свет - лун, звезд, фонарей, которые - показалось то мне или нет, упреждающе подмигнули. Какой-то скрежет раздался у входных ворот, стук. Словно металлом скребли о металл, пытаясь взломать замок или двери сорвать. Я пригляделся: так и есть. Силуэт человека и его тень были прикрыты от меня бетонным столбом. А где же второй? А это и есть второй, принятый мной за тень. Обе тени стлались внизу. Природа, как я только что упоминал, щедра к дуракам, сотворив этих братьев в двух экземплярах. Но как же им удалось незаметно приблизиться? Вот тебе и дураки. Я же с улицы глаз не сводил.

- А что если увидят, Пец?

- Пусть, мы же не онанируем.

- А если сам на шум высунется?

- Высунется - и хорошо. Не придется искать его под кроватями.

Последнее замечание меня рассердило. С чего он взял, что я буду прятаться? Это настолько меня оскорбило, как если бы он вынул скрипку и заиграл.

Не вставая со стула, я обеими руками поднял свой пистолет. Руки были тверды, ствол нацелен в середину груди мерзавца. Какие-то тени плясали в моих глазах. Ах, расступитесь, чтобы дать место подвигу.

Я плавно, как один убийца меня учил, стал нажимать на курок. Выстрел прозвучал секундой раньше, чем я ожидал, так что эту секунду я пребывал в некоторой растерянности. Все мы немного растерялись от неожиданности, Пеца, Паца, я, а один из нас, цепляясь за решетку калитки, медленно повернулся вместе с ней на девяносто градусов. Потом, все еще цепляясь, но из последних сил, сполз на дорожку, устланную неубранной листвой.

Я уж хотел было и в Пацу выстрелить, да передумал. Почему-то я был уверен, что в одиночку продолжать налет он не решится. А еще я подумал о том, что он, скорее всего, и так умрет от одиночества. Потому что Пеца был, без сомнения, мертв.

Братец нагнулся над Пецей, издал горестный стон и, подвывая, пустился куда-то вдоль улицы. А менее чем через минуту подоспел и его автомобиль. Он погрузил мертвеца на заднее сиденье и спешно отъехал. Может, в больницу его повез, надеясь спасти.

Я еще около получаса сидел на том самом стуле, с которого выстрелил, унимая различные чувства, теснившиеся в груди. Даже скорбь в этой груди присутствовала. Когда они унялись, я, удостоверившись, что переполоха мой выстрел средь близживущих не возбудил, принялся заметать следы. Обагренные листья с дорожки смел, набросал свежих. Калитка была отперта отмычкой, замок цел, я ее запер. Света звезд, лун было недостаточно для того, чтоб навести последний порядок, поэтому я решил сделать все это с утра. До возвращения графини оставалось еще часа два. Я решил немного поспать, чтобы встретить её бесстрастным.

Графиня вернулась далеко за полночь. Я еще спал, утомленный убийством, когда она раззвонила по всему дому о своем прибытии электрозвонком. Она предпочитала не брать ключи, а если и брала, то ими не пользовалась, полагаясь на то, что я, бодрствующий едва ли не до утра, ей открою. Я и открыл.

В ней еще билась, бурлила, пенилась, лилась через край клубная ночная жизнь. Я этому биению не препятствовал, так бывало каждый четверг, и обыкновенно мы около часа болтали о нем, прежде чем она успокаивалась и способна была уснуть.

Но на этот раз ее темой были Руслан и Людмила. Наверное, эту оперу Пушкина давали нынче в Дворянском Дворце. Она очень любила это либретто. Для меня не было тайной, кто был ее верный Руслан, я знал, что Людмилой она считала себя, что вензель из сплетенных букв Р и Л на двери ее спальни символизировал их вечное совокупление.

- Но это ничего, - заглядывала мне в глаза графиня. - Будете мой Ратмир.

А вслед за Ратмиром и Рогдая впустит?

Мне, гордому своим первым убийством, сегодня выслушивать это было особенно неприятно. Пистолет мой был еще не вполне пуст, в нем оставалось семь пуль (вторая трассирующая), с таким боезапасом я мог бы основательно перетряхнуть Пушкина.

- Сегодня, наконец, я свободна, маркиз. Эту ночь мы посвятим ему.

- Пушкину?

Но она лишь медленно качнула головой в направлении окна, где вздымал свои ветви сад, по-зимнему голый, где был снег, листья, луна, тени и командор, снявший свое заклятье.

Она отперла дверь с вензелями и, взяв меня за руку, заставила следовать за собой.

Портьеры не закрывали окон, в спальню проникала луна, кроме того, были включены настенные бра, выполненные в форме факелов. Механику удалось имитировать красноватый, подвижный свет, как бы колеблемый движеньем воздуха, отчего тени шевелились в углах, замирали у стен, стлались по полу.

Кровать, как я уже упоминал, занимала едва ли не половину площади, хотя спать на ней, на мой взгляд, было так же удобно, как в пижаме с фижмами. Большое количество подушечек, валиков, пуфиков различной формы и величины, обтянутые бархатом, шелками, кожей были разбросаны на ней в беспорядке. Видимо, этот изощренный интеллигент в зависимости от своих капризов их под графиню подкладывал. Я с первого взгляда определил, что кровать хорошо была приспособлена для совокуплений и плохо для сна. Хоть спать, по всей видимости, мне не придется. Графиня была настроена решительно. - Ах, расстегните, - потребовала она.

Пуговиц на ней было множество, располагавшихся большей частью вдоль спины. Она прижималась ко мне, запрокидывала лицо, выгибалась вольтовой дугой, пока я дрожащими пальцами их расстегивал.

С четырех углов, господа, кровать подхватывали стальные цепи, ввинченные в потолок. Кроме того, в изголовье я заметил два рычага с шишечками, как на коробке передач у 'Жигулей' старой модели. Я насторожился: эротическое воображение графини готовило мне какой-то сюрприз, перед коим все те конструкции, которыми баловался бесноватый де Сад, окажутся перечеркнуты. Достаточно сказать, что при первом же взгляде на цепи я набряк и напрягся весь. Вероятно, пройдоха-механик, совместно с графиней мостивший эту постель, замыслили некое совершенное согрешение.

Итак, мы пали, освобожденные от одежд, графиня - навзничь, я - ниц. Но едва дело дошло до первых конвульсий, как кровать качнулась и поплыла. Вероятно, под действием жигулевских рычагов, в которые вцепилась графиня.

Потрясающее было ощущение, по крайней мере, на первых порах. Кровать медленно вздымалась над полом, с луны свисала слюна, графиня ворочала рычаги, я ворочался на графине, но тут мне пришло в голову, что кровать, лишенная бортов и бордюров, запросто может ссамосвалить нас обоих с приличной, причем, высоты. Я уже примирился, было, с потерей пары своих ребер, как вдруг новая волна ужаса окатила меня. Мы уже были под самым потолком, спинки кровати его касались, и если я поначалу надеялся, что они сыграют роль ограничителей и не дадут всей этой механике притиснуть нас к верхней плоскости, как вдруг треск разрушаемой мебели и скрежет срываемых болтов эти надежды разрушил.

Спинки сорвались и ухнули вниз. Я тут же представил себе нас обоих зажатыми между двумя плоскостями, раздавленными ими, размазанными по потолку, подобно двум мухам, застигнутым бдительным мухобоем во время соития, всё это месиво из мяса и костей, которое обнаружит первый человек, который нас хватится, как соскребут с потолка наши бренные и похоронят в одном гробу, ибо невозможно будет понять, где графиня, где я, а разъять нас - тем более. Не это ли вечное совокупление тот вензель символизировал? Ах, командор, проклятый.

Я тоже ухватился за рычаги и тоже, рыча, принялся их ворочать, мы рвали их в четыре руки, в то время как зад мой уже ощутил ледяной холод перекрытия.

Но видимо кто-то, возможно, Бог, хранил еще нас для суровейших испытаний. Кровать накренилась, один край коснулся уже потолка, подушечки, пуфики спрыгнули первыми, начал скользить матрас - и мы вместе с ним, на нем, полосатом, мягко спланировали вниз, не понеся особых потерь, кроме пережитого ужаса.

Таким образом, это все-таки триллер, а не эротический роман.

Я поднял с пола штаны, графиню и выволок ее в будуар. Кровать продолжала скрежетать и раскачиваться, я не знал, как ее выключить, да и знать теперь не желал, пусть скрежещет. Факелы все горели, тени сновали, луна же, красная от стыда, спряталась за ближайшее облако.

Графиня осталась без чувств, на коврах, разметавши свои омеги. Я переступил через нее и побрел к себе.