Приключения в приличном обществе

Глава 18

После такого пространного сновидения я чувствовал себя немного разбитым. И даже не сразу заметил, что на завтрак вместо какао был подан пустой чай, а порция масла уменьшилась против вчерашнего вдвое.

Сон посеял сомненья во мне. Я и раньше неоднократно высказывал Маргулису свои критические соображения по поводу его затей. Но нынче утром, по пробуждении, глаза сомненья стали шире, и, немного поразмышляв, я почти пришел к убеждению, что установление социальной гармонии на основе сексуального раскрепощения масс невозможно вообще.

Кроме того, все революции преждевременны.

Несмотря на свой важный символический статус, я старался держаться в стороне от событий, которые с каждой минутой назревали меж тем.

Настроение зеленых заметно изменилось за эту ночь. Маргулисова теория, захватив умы, искала практического воплощения. Люди сбивались в кучки, спорили до исступления и хрипоты, ожесточенно жестикулировали и огрызались на замечанья персонала, огорчая врачей. Сдержанный ропот наполнял даже помещения нежильцов, но белые всё медлили с превентивными мерами, сочтя происходящее за неопасный вздор. Хотя, как мне думается, предприняв встречные действия и ряд несложных интриг, удалось бы смягчить ситуацию, а то и вовсе свести к нулю.

Часам к десяти среди зеленых самопроизвольно сформировался Тайком - Тайный комитет общества заговорщиков. Повсюду сновали какие-то люди, внушали на ухо непосвященным: копите гнев, начнем по знаку с луны. А тем, для кого происходящее уже не было тайной, напоминали вполголоса держать ухо востро, нос по ветру, а палец на спусковом крючке. В результате агитации многие пациенты нарочно ходили неумытыми и не прятали нечистых рук, за что раньше, бывало, по этим рукам били. Менее смирные и дружелюбные так и рвались в бой.

Я чувствовал себя хоть и значимой, но лишней фигурой в этой игре. Как туз бубён при крестовом заходе. Жизнь слишком коротка, говорил я себе, чтобы ввязываться в склоки, и искренне недоумевал, каким образом я оказался вовлечен в приключение и даже отчасти возглавил его.

Маргулис, видя мою подчеркнутую отстраненность, всячески пытался меня ободрить. Еще бы: самое время знамя вздымать, а оно оказалось вдруг выцветшим и поблекшим.

- Ваше настроение настораживает, - пенял он. И новыми красками рисовал мне грядущее, как будто эти краски могли напитать потрепанный стяг. - Мы с вами люди высшей лиги, маркиз, кому, как не нам держать бразды? Этими дурнями думать будем?

Устроить сексуальную революцию в отдельно взятом квадрате за городом, в преимущественно однополой среде? Такая идея могла родиться лишь в бесшабашной башке сумасшедшего. Очень уж напоминало это мне клинический ленинизм, или примитивнейший фрейдомарксизм, адаптированный для простейших умов.

- Мы, маркиз, к марксизму не склонны никак, - возражал моим сомненьям Маргулис. - Мы, мамочка, пойдем другим путем. - И советовал мне, не долго думая, сойти с ума на твердую почву, ибо ум, полный сомнениями, есть хлябь.

- Кстати, время обеденное, - сказал он, взглянув на часы. - Не пойти ли нам супчику похлебать? - предложил он.

- Вот увидите, ваша теория при проверке практикой даст сокрушительно отрицательный результат. И не называйте меня мамочкой, - раздраженно добавил я.

А он, безумный, ищет бури, шептал я про себя, следуя рядом с Маргулисом в пищеблок. К этому времени значительную часть доверия к нашему атаману я потерял.

На обед оказался, действительно, суп, но настолько жидкий, что я с отвращением отвернулся от него. К тому же эта мутная жидкость едва покрывала донце. Несмотря на всеобщее предреволюционное возбуждение, многие тоже это заметили. А те, что не глядя проглотили свой псевдообед, с изумлением озирались, не почувствовав привычной сытости. Маргулис, оторвав взгляд от своей концлагерной порции, искал им поваров, чтобы, наверное, их распечь, но почему-то вместо кухонных работников на раздаче стояли санитары.

- Что-то с питанием сегодня не то, - догадался кто-то. - Утром - чай, на обед - первое. А на ужин второе увидим ли?

- А третьего третий день не видали совсем, - вспомнил кто-то.

- Нам и вилок-то не дают, а сами, небось, лопатами лопают.

- И куда попечители смотрят? Почему не обеспечивают чем-нибудь?

- А они у нас есть? И если они есть, то есть ли у них совесть?

Вышедший на эти возгласы обер-кох не сразу нашел толковый ответ, и вначале всех нас совершенно запутал, пытаясь объяснить, в чем дело.

Первоначально он утверждал, что это кто-то из поварят опрокинул котел, прячась за ним от невропатолога. Поэтому пришлось оставшуюся уху немного разбавить водой. Что же касается петуха, то кто-то его из ухи вынул и съел за несколько минут до готовности. А кто интересуется попечителями, то да, они есть, и будут есть, и что только что выпроводил четверых, которые всё и съели. А коли уж случилось так, что всё, как есть, съедено, то на нет и суда нет, а если и есть, то есть все равно нечего. Ужо подходите к ужину, обнадежил он.

Обер-кох, хоть тоже в белом халате, пользовался некоторым доверием, и мы, удовлетворившись объяснением и обещанием, разошлись.

Желудок, однако же, не обманешь. Недовольство росло и, брожение умов, вызванное голодом, искусно направлялось заправилами в сексуальное русло. Замесить на мысли о голоде революцию оказалось делом нехитрым. Страсти всё накалялись. Чувствовался внутренний перегрев. Перепирались и спорили до тех пор, пока в комнате не заканчивался кислород, после чего переходили в другую.

И даже Никанор, пьяный, как лорд, заплывший жиром, налитой румянцем, в связи с чем в моей голове тут же всплыл вопрос о питании, высказывался в том смысле, что, мол, отольются этому отелю наши слезки. Он же, откуда-то вынув ружье (и пропасть патронов к нему) принародно похвалялся им. Пациенты со знанием дела рассматривали оружие, хвалили калибр, однако все же склонялись к тому, что в ближнем бою булыжник хорош, и только в случае вторжения извне вооруженных вражеских сил и ружье может на что-то сгодиться.

- Ружье, не иначе, Ржевского.

- То-то ржавое, я смотрю.

Маргулис велел ружьё до поры припрятать, опасаясь, что какие-нибудь провокаторы, до него добравшись, могут, пожалуй, выстрелить, спровоцировав превентивные действия со стороны врачей.

Я же, не упуская из виду развития событий, только подходящего момента ждал, чтобы из этих событий выкрутиться и скрыться - втайне от тех, кто не упускал из виду меня. Впрочем, те, кто были во мне наиболее заинтересованы, налетчиков я имею в виду, с утра куда-то отбыли и не появлялись до вечера.

К единому мнению, тем более единственно верному, в течение дня мы не пришли. Более того, выяснилось, что среди нас насчитывается до полутора десятка партий, секций и сект самых различных мастей и мнений, всех цветов спектра, не исключая полутонов. От самых неистовых, вставших под знамя эротического терроризма и выступивших с наиболее злобными лозунгами ('Долой мораторий на членовредительство!', 'Члениться, члениться и члениться!'), от этих крикунов и задир, готовых к немедленному мятежу - до умеренно-правых, отрицавших любой мятеж в принципе и предлагавших детскую болезнь членнинизма и левизны перевести в разряд венерических, а безнадежно больных запереть в карантин, тем более, что место в карцере для них пусто. Да впрочем, и сам Членин, возглавивший это крыло, к вечеру под влиянием критики тоже более умеренным стал.

Были маргинальные партии от фетишистов до фашиствующих некрофилов, были народные демократы, чья сексуальная своеобразность адептами не афишировалась, но оппонировавшая им Партия Народного Гнева заявляла, что отдемократить народ не даст. Секция зоофилов с лозунгом 'Мясо - в массы!' требовала одновременно узаконить с некоторыми домашними любимцами брак. Была даже партия антидураков, выступавшая против всех партий, и были просто вольные фении, борцы за дело без дела, готовые к кому угодно примкнуть.

Некоторые партии успели обзавестись аббревиатурами, не всегда, впрочем, адекватными, как ОАО, например - Общество Анонимных Эгоистов. Партия ККД (Кому Какое Дело) была родственна предыдущей по духу, не сходились они лишь в малом. Какадеты были, кажется, более левые (хотя до полного полевения им было пока далеко). Оаисты же предпочитали, как правило, управляться правой рукой.

Наиболее непримиримые из большевиков, дабы не нарушалась стройность рядов, предлагали избавиться от оппонентов. Другие же, владеющие арифметикой, подсчитали, что если использовать их как попутчиков, то можно вздвоить, а то и встроить ряды.

Я, ни в союзах, ни в партиях не состоя, старался не упускать ни малейшей подробности происходящего, оставаясь внутренне чуждым всему. Но эта отстраненность позволяла мне быть беспристрастным и объективно оценивать то, что позднее ляжет в историю. Вы не спрячете свое истинное лицо за трескучими лозунгами, господа! Я - бдительный наблюдатель.

- Волки тряпочные! Вояки картонные! - возвышал свой голос Маргулис, понукая понурое стадо попутчиков-меньшевиков. - Доходяги духовные! Души дешевые! - рвался его голос из флигеля. - Диогены синопские! Киники рукоблудствующие! - кричал он ухмыляющимся оаистам и, встряхнув всех, как следует, он оглядывался по сторонам, не обидел ли кого невниманием.

А через час, ораторствуя перед соратниками - выпукло, доходчиво, горячо - он ярчайше расписывал государство грядущего, эрогенную территорию, обретенный рай. Я б не поленился здесь полностью привести его мысли о государстве всеобщей гармонии, если б они в мельчайших деталях не совпадали с содержанием моего сна.

- Но дорога в сей рай нашими мощами вымощена, - заключил он.- Мы неизбежны, ибо дело правое. Да будет Сад!

- Рассадник мерзостей, - возражали угрюмые оппоненты, но так осторожно, что никто, кроме меня, их возражений не слышал.

Сподвижники же аплодировали, оборачиваясь и друг другу подмигивая. Ветреный Вертер заметно нервничал и вел себя, как человек с неуравновешенной психикой, а не как все. Кривоногий Кашапов, в пиджаке и чистых трусах, снисходительно ухмылялся. Очевидно, что для большинства бунт был делом решенным.

- А не пойти ли нам всем поужинать? - предложил Маргулис партнерам по партии, но толпа, странное дело, не отреагировала на приглашение, хотя по всем расчетам была голодна. Как раз в это время обсуждался вопрос о моральной ответственности, о том, каким образом снять понятие вины и стыдливости, а муки совести свести к нулю. И как быть с сомненьями, которые неизбежно возникнут при установлении отцовства или другого родства.

- Это неархиважно, - отмахнулся Маргулис. - Все сомненья я беру на себя.

- А маёвки будут?

- Маёвочки? Пикнички, шашлычки, огурчики? И кстати, не пойти ли нам отужинать, господа?

Иногда судьба, желая избавиться ото всех скопом, собирает их на 'Титанике'. Гибельность нашего предприятия вновь предстала передо мной во всей своей неизбежности. Возможно, мятежники и возьмут верх: слишком доверчивы, слишком беспечны врачи. Но что дальше мы будем делать, захватив власть над собой? Наш 'Титаник' недолго продержится на плаву. Суток трое? Неделю? Две? Власти города, а в случае огласки конфликта, власти страны, со свойственной всякой власти категоричностью пресекут прецедент. Как крысы стонущие с тонущего корабля, спасающиеся в одиночку, разбежимся, рассыплемся по России.

Ум мутится. Колени подкашиваются. Страстно хочется есть.

- К ужину, господа! - вновь возгласил Маргулис, и что-то зловещее прозвучало в его словах, словно призыв к оружию.

Кроме того, чувствовался какой-то подвох.

На этот раз призыв был всеми услышан, подхвачен, и бодрой гурьбой мы направились к столовой, предвкушая обещанные к ужину шницеля.

Однако двери столовой ко всеобщему негодованию были не просто закрыты и заперты поворотом ключа, но и крест-накрест забиты досками, словно похеренная страничка прошлого, перечеркнутый черновичок, и уже заложен в машинку Создателя, выставлен для печати новый, девственно чистый лист, с которого начнется новая эпоха, эротическая эра истории.

У забитых дверей, при разбитых надеждах на ужин я ощутил сильнейшее разочарование, хотя был одним из немногих, кто обещаниям повара не поверил вполне. Но что-то недобро-веселое встрепенулось в душе.

Кто виноват? Кому предъявлять? В чем подоплека? На чей счет отнести происходящие происки? В конечном итоге, от этого только палата для блюющих больных выиграет в гигиене и чистоте.

Маргулис, пообещав выяснить, в чем дело, исчез, но скоро вернулся, огласив информацию и готовые выводы.

- Положение архихреновое. Повара разбежались. Продовольствия осталось на три дня. И если его сейчас же не захватить и не съесть, то потом будет поздно.

- Раз уж жрать все равно нечего, то самое время, пользуясь случаем, объявить голодовку, - возражали меньшевики.

Если это заговор врачей против нас, сказал им на это Маргулис, то каковы тогда его цели? Может, они того и добиваются, чтобы голодом нас уморить. Нет, мы не станем пособлять им в этом намерении, покорно следуя начертанному ими плану. Необходимо во имя собственного выживания захватить склады.

Санитары, вместо того, чтоб успокоить народ, только дразнили его издали, подливая масла в огонь.

- Что, доходяги, жрать хочется? Селедочки, хлебца насущного, пряников сахарных?

А на конкретный вопрос, заданный дрожащим от голода голосом, возобновят ли потоки питания в ближайшие часа полтора, отвечали, отшучиваясь, что вагон хлеба с маслом застрял на втором пути, гуманитарную ракету, начиненную мармеладом, перехватчик из Кащенко перехватил. А посевы конь потоптал. И злаки не вызрели.

Такое бездушие и беспечность с их стороны не могло не отразиться на настроении масс. Вместо того чтобы вглядеться в лица, прислушаться к возгласам по их адресу, переходящими в брань, они роздали нам по горсти таблеток и ушли. Кто-то эти таблетки тут же бросил им вслед, кто-то съел в надежде насытиться, а один, кажется, Птицын, всё ходил за санитаром Добрыниным, всё скулил, и до того его раззадорил, что тот, не зная, как от него избавиться, избил.

Оно бы, конечно, сошло ему с рук, как сходило уже не раз, если бы инцидент ограничился стенами избивательного участка - полутемного помещения в полуподвале с полудохлыми крысами, прячущимися по углам - без окон, но достаточно просторного, чтобы раззудить плечо. Сразу оговорюсь, что никакого специального пыточного оборудования к провинившимся не применялось. Пара кулаков, небольшая дубинка - и всё. И поскольку прилюдное рукоприкладство было под строгим запретом, тем более, на нашей территории, то случай оказался из ряда вон выходящим. Вопиющим, вообще. Но, видимо, у санитара сдали нервы, и до участка он попросту не дотерпел.

Всё это случилось, видимо, в районе бань: именно оттуда доносились вопли избитого, его скулеж и мычание - праязык человечества, понятный всем. К чему он взывал, взвывая? Что означал в переводе с первозданного этот протяжный вопль? Негодование, обида, боль, тоска по справедливости слышались в нем, прорывалась тонкая нотка голода, да воззванье к возмездию глухо вибрировало засурдиненной струной.

Случайные свидетели, Крылов и Перов (он же Членин - согласно партийной переписи), начала конфликта не захватили. Но они видели, как Птицын, с горящими глазами и рассеченной губой дважды пронесся мимо них, едва не сбив сначала Перова, а потом и Крылова с ног. И пока санитар, удовлетворенный достигнутым одиночеством, стоял у окна и беседовал с первой вечерней звездой, надоедливый Птицын приблизился сзади и ударил его с размаху и без предупрежденья довольно толстой трубой.

- Трубой? - изумились мы.

- Без предупреждения, - подтвердили свидетели. - И ушел на цыпочках.

- Пешком?

- Я же говорю: на цыпочках.

- А я спрашиваю: пешком?

Зная, что Птицын большую часть своей жизни, то есть, когда гнезда не вил, характер имел задиристый, мы легко усвоили этот факт.

- Это ж стальные нервы надо иметь, - сказал Фролов.

- А у меня нервы ни к черту. Некоторые расшатались совсем, - сказал Крылов.

Санитар на подвиг не сразу отреагировал, ответив удивлением на этот удар. Однако, оправившись от изумления, он в два прыжка настиг удиравшего Птицына и вторично избил.

- Что ж он, кричит?

- Кричит. Рвет на себе одежду, и уже сорвал почти всю.

Крылов, следом Перов, а потом уж и прочие потянулись к месту событий, ориентируясь на вопль.

Непосредственно перед баней коридор расширялся, образуя небольшое фойе, называвшееся почему-то Желудок и служившее как бы преддверьем предбанника, где нельзя еще было раздеваться, греметь тазами и тем более мыться, но полагалось уже все это предвкушать. Если пришлось бы давать некоторым помещениям новые имена (как обычно после кардинальных переворотов бывает), я б назвал его Зал Предвкушений. - Следуя далее - Кишечным трактом - мы непременно вышли бы к туалетам (где развернулась памятная дискуссия об эмпатии). Таким образом, чтобы продолжить метафору, прямой отрезок пути, от пищеблока до бань, можно было обозначить как Пищевод, в то время как забитая досками столовая могла бы служить ртом, служащим для приема пищи внутрь.

Но, подавив увлекательный процесс поименования, пришлось лицезреть следующее.

Посреди желтого восьмиугольника в центре площадки, выполненного из паркетной плитки, несколько отличной по оттенку желтого от основного поля, сидел наш бедный избитый Птицын, а вокруг него, все еще тяжело дыша и держась за голову, ходил санитар Добрынин и время от времени пинал его в бок, обращаясь к присутствующим:

- Есть еще кто-нибудь, кто хочет есть?

Двое врачей, окулист и эндокринолог, из лабиринта коридоров, в которых заблудилось правосудие, приближались к месту событий по Прямой Кишке.

Пострадавший уже перестал кричать и лишь озирался вокруг с нескрываемым сумасшествием. Одежду его, им же изодранную, трепал сквознячок, сквозь дыры синело тело, напряженное, словно подобравшееся для прыжка, так что даже врачи в расчете на худшее, опасались к нему подходить.

Они издали тыкали в него палками, а санитар, пробуя на прочность брючный ремень, готовился его вязать. Избитый Птицын плевался, скалился, уворачивался от врачей, но эндокринолог, имея палку с гвоздем, дважды до крови оцарапал его.

- Что? Что там? - напирали задние.

Бездушие белых изумило меня. Зеленых же и не надо было побуждать к возмущению. Их подвижный разум, готовый закипеть на малейшем огне, откликался на любой раздражитель.

Безумие заразительно. - 'Швейцары!' - выкрикнул я, хотя помню, хотел крикнуть: Сатрапы!

Наши возгласы в адрес врачей становились все более угрожающими, так что они, прихватив свои палки, под прикрытием санитара скрылись в предбаннике, откуда, по слухам, был тайный ход за железной дверью, ведущий прямиком в ординаторскую.

Мы, подхватив Птицына, отерли ему слезы и на руках перенесли в моечное отделение, чтобы омыть его тело и тем самым хоть немного унять боль от побоев - так или иначе проявить заботливость, чтобы не чувствовал себя совсем уж заброшенным, каким, наверное, себя ощущал под кулаками и палками этих горилл.

Происшествие всецело поглотило мое внимание. Иначе я бы не упустил из виду того (и, возможно, принял бы меры, чтобы скрыться), как открылась входная дверь, как возникло на нашем зеленом фоне цветное пятно, и Толик ТТ, одетый в оранжевое, протиснувшись сквозь занятую милосердьем толпу, стал перед ней.

- Слышь, чокнутые, - обратился он к нам, и поскольку мы на такое обращение не откликнулись, повысил тон. - Я вам, ебанутые, говорю!

- Что вам угодно, любезный?

Я и многие другие обернулись. Это Маргулис, стоя в дверях, задал вопрос. Тут только я обратил внимание на то, что во всей этой кутерьме он участия не принимал.

- Там пацаны с пациентами пообщаться хотят, - сказал Тетёха. - Безотлагательно.

Я приотстал. Место мое по праву было рядом с Маргулисом, то есть впереди толпы, но я без колебаний и незаметно для окружающих уступил его Перову, у которого, действительно, за ухом торчало перо. Я переместился в середину толпы, решив - буде удобный случай представится - нырнуть в первую, оказавшуюся незапертой дверь. Я не без оснований опасался, что разговор у пацанов с пациентами может коснуться моей персоны, начнут меня ближайшее рассматривать, и при всестороннем ближайшем рассмотрении выяснится, что я не только не сумасшедший, но еще и книги пишу.

Но подходящая дверь не попадалась на нашем пути. Да и путь был краток. Да мне бы, наверное, не удалось. Толик ТТ шел позади, и где окриком, где крепкой рукой возвращал отбившихся и заблудших в стадо.

В красном уголке, крашеном синим, нас действительно поджидали пацаны, которых, включая ТТ, было четверо. То есть со времени последнего упоминания о них в этой книге их количество не изменилось. В то время как число пациентов, как я уже отмечал, выросло более чем вдвое.

Отдельной группой стояли семеро белых во главе с главврачом Дементьевым, а кроме него: эндокринолог и окулист, успевшие сюда раньше нас, патологоанатом и санитары: Добрынин, Муромцев и Алексей.

Каплан, бывший за распорядителя, представил своих коллег, начав с близнецов.

- Это Пеца, - сказал он, щедрым жестом указав на одного из них. - А это...

- Паца, - догадались мы.

Каплан хмуро взглянул на догадливого, однако кто-то из середины толпы отвлек его пристальное внимание, произнеся:

- Жили были два братца...

- Пеца и Паца, - подхватил другой.

- Паца был ни в рот е...ся,

- А Пеца мог на х... вертеться, - заключил Членин (Перов), нагло глядя Каплану в лицо, хотя оно и помрачнело очень.

Маргулис теребил ухо и глядел в пол, как бы о чем-то задумавшись.

- Вот идиоты, - сказал Каплан. - Мне ваши манеры на нервы действуют. - Ты кто? - обратился он к Членину, оценив предварительно торчавшее за его ухом перо.

- Я -Членин, - бойко ответил тот, - вождь этих масс. - Он небрежно оглянулся себе за спину.

- А я - Каплан, понял? Чувствуешь, задница, перст судьбы? Значит: Пеца, Паца, а это Толик ТТ. Я вам его отдельно рекомендую. Молод, горяч. Хорошо владеет оружием и почти не владеет собой. Так что будь с ним предельно предупредителен. Следи за манерами, к'зёл.

- Кто к'зёл? - вскинулся Членин и упер руки в бока для предстоящей полемики, словно плохой актер, вполне уверенный в том, что его визави такой же кривляка.

- Слушай ты, Чингачгук. Давай договоримся о следующем. Вопросы буду задавать я. А ты потом, если время останется. А пока слово предоставляется... - Он оглянулся, выбирая докладчика. - Валяй, Валерьян Валидолович, - кивнул он главврачу.

За окном давно уже смерклось. Двадцать часов двадцать минут, отметил я положение стрелок на циферблате настенных часов.

Главврач поморщился, - то ли от Валидола, то ли от Валерьяновича, то ли предоставленное слово застряло во рту.

- Знаете, - кисло сказал он, выражая недовольство не только гримасой лица, но и позой тела, - в данное время я занят весьма. Аппендицирую пациента. Только и успел, что сделать надрез.

Хирургические действия считались у нас крайне опасными. Одному пациенту во время операции аппендицита случайно поменяли пол.

- Не сдохнет твой пациент, - сказал Каплан. - Если ты действительно медик, а не мудак.

- Вообще-то да, летальные случаи от нашего вмешательства в аппендиционный процесс в настоящее время нами полностью исключены, - сказал главврач. - Однако не мешало бы послать кого-нибудь остановить кровь.

- А я что, по-твоему, пытаюсь сделать? - сказал Каплан. - Нам ни к чему лишние безобразия. Устрой нам так, чтоб было хорошо и всем без обиды. И чтобы впредь при мне было тихо. Иначе остановить меня будет трудно. А потом можешь аппендицировать в свое удовольствие. Пока кривая смертности не взметнулась вверх. Итак, по какому же поводу мы все здесь собрались?

- Вот, - сказал главврач, и, вынув из кармана несколько бумажных листов, потряс ими в пространстве над своей головой. - Это ваша петиция от сего числа. За шестью подписями и тремя печатями. Печати, кстати, предназначены для рецептов и в официальной переписке редко используются. Так что я не стал бы уделять внимание вашей словесности, отрываясь от дел, но вот вы пишете ... Так, первое, второе, третье... Только по вопросу питания целых 64 пункта. Ага, вот, пункт 18-й. 'Питаться, питаться и питаться!' В этом пункте слово питаться повторяется трижды. А как же с воспитанием, позвольте спросить? И в первую очередь - воспитания внутренней дисциплины и стойкости. Извольте знать, господа, в наше время и в нашем заведении это наипервейшие качества. У нас к каждому идиоту индивидуальный подход.

'Быстро сработано, - думал меж тем я. - Это непременно меньшевиками состряпано. Их метод и стиль. И подписей ровно шесть, по одной на меньшевика'.

Голос Дементьева очень скоро сделался гуще, окреп, доктор небрежно цедил слова, вальяжничал, растягивая гласные, словно принимал пациента, а не разгневанную толпу. Он продолжал:

- Так что никаких перебоев у нас с вашим питанием нет.

- У нас! - иронически подчеркнул Перов.

- Это плановое лечебное голодание, которое продлится еще чуть более суток, после чего вам постепенно станут давать морковь. Если помните, эти плановые остановки в питании мы проводим ежеквартально. И экономим на этом около двадцати тысяч рублей. И помнится, в прошлый раз только двое из наших воспитанников заявили протест. Остальные же были вполне счастливы и не нуждались ни в чем. Так проявите стойкость и на этот раз. Помните, все, что делается в этих стенах, делается для вашей же пользы. И не слушайте подстрекателей и бунтовщиков, склонных не сеять разумное, а топтать посевы. А сейчас хотелось бы знать, кто автор этой затеи? - Он вновь потряс бумагами. - Кто именно так умен, что сочинил это?

- Это у тебя, яйцеголовый, вылупилась такая мысль? - спросил Каплан, глядя в упор на Маргулиса и одновременно вытягивая из-за пояса небольшой пистолет. Я заметил, что пистолет тоже был системы 'каплан' - разновидностью браунинга, усовершенствованного для стрельбы отравленными и разрывными пулями по вождям.

- А вы, собственно, сами-то здесь на каких правах? - спросил Маргулис, не убоясь оружия и даже сделав навстречу стволу мелкий шажок.

- По линии здравоохранения? - попытался уточнить Членин.

- По линии судьбы, - весело произнес Каплан, потрясая ее орудием.

- Это представители попечителей, - поспешно вмешался Дементьев. - Натуралисты-народники. Исследуют внутренние миры.

- Так объясните этим исследователям, - продолжал Маргулис, щурясь на главврача, отчего сделался пронзительным его взгляд, - что мысли не вылупливаются из яйца, а со страшной скоростью носятся в воздухе. И чем умнее мысль, тем быстрее она носится. И требуется немалая сноровка, чтоб ее ухватить и утвердить в голове. И только глупые мысли сами приходят в голову.

Похоже, его не очень напугала реакция Каплана, хотя тот в продолжение всей его реплики играл желваками, мрачнел, хмурился, глядел на него пристально не менее двадцати секунд, а потом и пистолет направил в его сторону. Но этот аргумент, приводящий к молчанию, к ожидаемому результату не привел.

- Нет-нет-нет, уберите оружие, - обернулся главврач к главарю. - Как депутат городской думы от белого движения 'Врачи Отчизны', я напрасного кровопролития допустить не могу.

- Направленье движенья позвольте узнать? - ухватился Членин.

- А вас, - обернулся главврач к Маргулису, - я прошу не подстрекать и не провоцировать. Иначе я тоже начну.

- Белые начинают, а кончаем мы, - сказал Маргулис негромко.

- Умные уши покидают глупую голову? - полувопросил Каплан.

Я уже упоминал, что ухо Маргулису врачи оторвали. Так что даже едва не выдернули евстахиеву трубу. Я немного подумал о том, кто бы мог быть этот Евстахий, но обстановка вокруг стремительно накалялась, а Каплан спросил:

- Хочешь пулю, хасид?

Не знаю, что бы за этим последовало. Выстрел, наверное. Но ситуацию своевременно разрядил сумасшедший Птицын.

Он, стоя немного поодаль, все время подергивался, азартно вертел головой, клевал носом. Видимо, повредил ему некий нерв санитар.

Иногда, после особенно щедрых инъекций, у меня тоже плясали мухи в глазах. Однако я научился превращать их в буковки, которые переписывал на листочки бумаги, если подворачивался, или прямиком на простыню. Птицын же предпочитал этих мух склевывать.

Он клюнул носом в последний раз и громко сглотнул. Потом, потеревшись носом о плечо, словно чистил перышки, весело оглядел всю компанию. Дементьев понравился ему больше всех, возможно, потому, что белый халат на нем был значительно чище.

- Поймай меня! - подскочил он к Дементьеву. Его движенья, не лишенные птичьей грации, в само деле напоминали задорный воробьиный наскок. - Нет, ты поймай! - настаивал он в ответ на растерянное бормотанье врача, что он, мол, не летающий ящер, а лечащий врач. Кыш.

Все, даже врачи, не смогли сдержать добрых улыбок. Не то Каплан.

- Может быть, док, ты все-таки попытаешься остановить этот психоз? - сказал он, оборачиваясь к Дементьеву и машинально направляя на собеседника пистолет. Видимо, иначе он и разговаривать-то не умел. - А то и меня, глядя на них, забирать начинает. Эти паранормальные заразны весьма. Слышь, шизокрылый, ширяй отсюда, - отмахнулся от Птицына он.

- Пока все нормально - и мы нормальные, - хмуро возразил Членин-Перов. - Вы накормите сперва, а потом и обоюдности требуйте.

- Ты чего голову тянешь? - уперся взглядом Каплан во Фролова.

- Я просто высокий.

- Высокий, так не высовывайся, - обрубил Каплан.

- Действительно, - сказал главврач. - Вам очень не мешало бы о дисциплине задуматься.

- А мы задумываемся, - сказал Маргулис. - Мы, бывает, очень задумываемся. Мысли быстрые отслеживаем, ловим их на лету. Да и сами их быстро думаем. Вы знаете, во сколько эргов энергии обходится умная мысль? А где взять эти эрги? Половина калорий, к вашему сведению, расходуется на мозг. Остальные расходятся по другим органам. А вот Никанора возьми, чья скорость мысли не так высока. Да он, по правде сказать, вообще не задумывается, а кушает за троих.

- Эт-так, - подтвердил Никанор, не до конца, вероятно, понявший, о чем речь. - Живу, как подлец, под лестницей. А они всё в палатах каменных, койки у них...

-Значит так, прощелыги, дух ваш вон, - сказал Каплан, наскучив риторикой. - Я запомнил всю вашу компанию. Я сначала со всем поголовьем, а потом с каждым в отдельности разберусь. Если вы мне сейчас не сдадите зачинщиков, я вынужден буду ввести чрезвычайно интересное положение...

- ЧИП! - выкрикнул Пеца.

- ... на всей территории этой крытки отныне и до конца времен.

- Ура! - раздался радостный голос из задних рядов зеленых, но был тут же удушен.

- Мы его вводили в одном акционерном обществе в прошлом году. Результат поразительный.

- И в чем этот ЧИП выражается, позвольте узнать? - спросил Членин-Перов.

- На первое - группентерапия, - охотно и с удовольствием начал объяснять Каплан, - включая шоковую и ЭСТ. Социальный контроль и полицейский надзор - это второе. А так же комендантский час, ежеутренние построения...

- По росту?

- По состоянию здоровья. Переклички, ходьба строем по трое, и так далее. А главное - всепоглощающая всеобщая занятость. Праздность, видите ли, никого не доводила до добра. Начинаешь размышлять и приходишь к выводам. В общем, абсолютная монархия и тоталитарный режим. Я вас кратчайшим путем до ума доведу. Я надеюсь, что от первого идиота и до последнего дурака все вы меня прекрасно поняли. Но у вас есть еще четыре минуты, - он взглянул на часы, я взглянул тоже. Время подошло к девяти. - Выдайте провокаторов - и через час будете сыты. Наедитесь все до единого. Итак: кто в этом деле сыграл полководческую роль?

- А что с ними за это будет? - вновь высунулся Крылов.

- Мы их отсюда выгоним. Вытурим за все четыре стены. Очистим от них это гетто.

- Нет уж, позвольте, - вновь вмешался главврач, тыча пальцем в петицию, а петицией в нас. - 'Обеспечить полноценное ночное питание, потому что некоторые, проснувшись от голода, кушать хотят...'. 'Отменить группы питания и в распределении пищи впредь руководствоваться принципом равноправия...' Это, так сказать, социальные требования. Но у них ведь еще и сексуальные есть!

- И я их вполне понимаю, - неожиданно взял нашу сторону Каплан, отворачивая от нас пистолет и тыча им во врача. - К тебе самому-то приходящая прачка зачем приходит? Организуем им палату женского полу примерно на тридцать коек. Позволим за небольшую плату захаживать нормально-послушным гражданам. Ну, остростраждущим - за плату двойную. В городе много свободных баб, которых пожалеть некому.

- Да бросить им валенок, шеф. Пусть натягивают, - сказал Пеца.

- Этим валенком мы ударим по похоти, если зачинщиков не объявят, - сказал Каплан.

- Да березовой каши - отбить аппетит, - добавил Толик ТТ.

- Нет, всё это не так просто, - загорячился главврач. - Во-первых, свободного пространства у нас нет. Во-вторых, необходимо будет дополнительно набрать младший медицинский персонал, женского, извините, полу. Положить им жалованье, а денег нет.

- Можешь не извиняться, - сказал Каплан. - Можно для этих целей ординаторскую приспособить. А женский, извините, пол тоже будет исполнять свойственные полу функции. Чем и будет сыт. Но это - для сексотов и особо послушных по выходным. Хочешь быть сексотом, дружок? - обратился он к Крылову.

- А кто они, эти сексоты?

- Сексуальные отморозки, - сказал Маргулис, чуя недоброе.

- Ну? - торопил Каплан.

- Они левые или правые?

- Мне наплевать направо и налево, - сказал Каплан, - но минуты раздумий только что истекли.

- Подождите еще минуточку! - выкрикнули из задних рядов.

- А чего ждать? Жить надо! - возразил ему голос Крылова.

- Действительно, нечего вам ждать, - сказал Каплан. - Можете уже начинать проявлять послушание.

- Чем же мы будем, например, сыты?

- Едой, - сказал Каплан.

- Котлетушки б с хлебцем.

- А хлебца с маслицем.

- А маслице со смальцем? Ну-ну, шучу, - сказал Каплан. - Значит, так, котлеты я вам обещаю твердо. Гарантирую, можно сказать. Этой халявы у нас с лихвой. Ну, пудинг, там, кисель из смородины. Кто хочет уху - тому уху.

- А бифштексы можно?

- Можно.

- А ромштекс?

- Пожалуйста.

- А... Паш, тебе бы чего?

- Майн Кампф.

- Мы сейчас не о духовной пище, Паш, мы о еде.

- Многие кушать хотят, особенно в Африке.

- Здесь вам не Африка.

- Африка, она и в России Африка.

- Грибочки! Селедочек малосольных! Шейку свиную копченую! М-м-м... - мечтали члены различных партий и другие, не связанные партийным уставом ни с кем.

- А вы не забыли, господа, о наших условиях? - напомнил Каплан. - Выдать нам ваших зачинщиков, причем, не менее 12-и человек. Мне не важно, кого вы выдвинете. Пусть истина будет где-нибудь рядом. Мне важен сам факт послушания. Можете бросить жребий, в конце концов.

- Селедочки! М-м-м...

- Да заткнись ты!

- Господа! - пытался вставить слово Маргулис.

- Товарищи! - вторил ему Членин-Перов, но, видя тщетность, обернулся к противнику. - А вам стыдно, господа! - твердо глядя в лицо Каплану, произнес он. - И если вы от нас не отвяжетесь, то...

- То? - подхватил Каплан.

- То мы сами от вас отвяжемся.

- Что я слышу! - вскричал Каплан, скорей иронически, чем всерьез. - Быдло становится на дыбы?

Я почувствовал толчок в спину, а за ним другой, более мощный, от которого сильно качнуло. Одновременно с третьим толчком я поневоле шагнул вперед меж расступившихся передо мной коридором тел. Я видел, что Членин с Маргулисом, стоявшие в первых рядах, были уже отторжены массой.

Продвигаясь рывками, я достиг первого ряда. Толчок в спину, пинок в зад - и я, как пробка из горлышка, вылетел из толщи толпы.

Мутится возмущенный разум. Вскипает обида, гнев. Будь я не так зрел, опытен, мудр, я мог бы окончательно разочароваться в человечестве. Впрочем, не место здесь рассуждать о постоянстве людских мнений. Или вернее - о непостоянстве их.

- А как же я?

Случилось так, что возникла двухсекундная пауза, момент тишины, и голос Птицына, заполнивший собой это мгновенье, прозвучал до боли пронзительно.

Увлеченные мечтой о предстоящем им насыщении, люди совсем забыли о нем - избитом, изорванном, жаждущим правосудия, элементарной справедливости, в конце концов. Как бы то ни было, голос его прозвучал как раз вовремя, чтобы на время спасти от смерти этого дурака Членина, интригана Маргулиса, меня, и возможно, еще девятерых, кому выпал бы жребий.

- Да! - быстро сориентировался в ситуации Маргулис. - Вот именно! Как быть с систематическими избиениями нас санитарами, не говоря уже о других издевательствах и насмешках над нами с их стороны? Кто по всей строгости ответит за это? - И он вытянул указательный перст в сторону Птицына.

- Никаких таких избиений не может быть, - отрезал главврач. - Кто ударил вас, сударь?

- Кто ж это так позаботился о тебе? - проявил участие и Каплан.

Тут неожиданно произошла заминка. Мы-то отлично знали, кто. Но поскольку нас на этом событии не было, видели мы только конечный результат, то и юридически наши свидетельства не имели силы. Мы ждали, что скажет сам Птицын, а он, растерявшийся от всеобщего внимания, никак не мог вспомнить обличье обидчика. Нечленораздельность речи, помноженная на стремительность, с какой он пытался выпалить наболевшее, очень мешала ему. Он мог вспомнить лишь одну из основных примет: удар левой сильнее.

- Ну, - торопил Каплан. - Кто этот санитар сатаны?

Кто из троих санитаров левша, обнаружилось тут же.

- Вы, цыпочка, верно, всё путаете, - сказал Дементьев, главврач. - Верно, сам ушибся о что-нибудь. Санитары у нас - что ангелы, госпитальеры Господа. А Добрынин - самый добрый из них.

- А Крутой - самый крутой, - добавил Членин, ненавидя попсу.

- Он, - подтвердили теперь и мы, руководствуемые коллективным чувством мести. - Это он учинил издевательство. Он и раньше безжалостно нас обижал.

- Что скажешь, разбойник? - обратился к санитару Каплан. - Ради каких таких истин с пациентом поцапался?

Видимо, ему нравилось вершить правосудие. Или, как теперь говорят: разводить.

Добрынин, переступив с ноги на ногу и потупив взор, медленно и неохотно отвечал ему так: что, мол, да, бывало. Бивал. То есть тех, которые сами дразнятся. Терпишь, носишь в себе, да и ударишь незло.

- Он приставал? Ну, вот видите! - вскричал главврач. - Он все равно был бы телесно наказан.

- А пациентов я на самом деле люблю, - продолжал Добрынин. - А уж если кого избил, то от избытка чувств. Извиняюсь. И пусть нам зарплату заплатят за всё, - кстати уж высказался он. - А то четвертый месяц не видели от вас ни рубля. Что у пациента отымешь, тем и пользуешься.

- Ну? Какие будут ему наказания? - спросил Каплан.

- У нас правило, - сказал главврач. - Санитаров никогда не наказывать.

- Накажите в порядке исключения. Или исправьте правило. Люблю я наказания смотреть.

- Позвольте в этой связи вопрос, - вновь выступил в своей роли Членин.

- Ты кто? - уставился на него Каплан.

- Я Членин, - напомнил тот, - вождь, если помните, народных масс.

- Я тебе даю секунды три, чтобы ты вспомнил свою подлинную фамилию.

- Ну, Перов.

- Ты маленький зеленый негодяй. Ты креветка в Японском море. Ты иголка в еловом лесу. Опоздал ты со своими вопросами. Время твое истекло. - Он даже вздохнул, как мне показалось, сочувственно. Обвел взглядом толпу, подолгу задержавшись на Маргулисе, Членине, мне. Пауза оказалось длительной. Но он ее всё длил, длил. Во взгляде его сквозило презрение. - Должен вам сказать, господа, что вы меня не разочаровали, - прервал он, наконец, затянувшееся молчание, обращаясь ко всей толпе. - Вас так же легко купить, как и продать. Я только что вас купил en gros за сотню котлет, да и те с рисом, а продам за тысячу долларов. Купил, как говорят, хлебами. Деньги принес? - Он протянул левую руку к Маргулису, и тот, к моему удивлению, очень поспешно вынул из кармана пижамы и вложил в эту руку небольшой конверт. - Сделка, как видите, вполне честная. При скоплении свидетелей и незаинтересованных лиц. Отныне вы всецело принадлежите ему. Слушайте и повинуйтесь.

- А как же котлеты?

- М-м-м... селедочка?

- Всё в свое время, - заверил Каплан. - Но в связи со всплесками гнева народного переносится на позавчера. А вообще, теперь за жратвой к нему обращайтесь. - Он кивнул на Маргулиса. - Сейчас мы с вами расстанемся навсегда. А вы... Выбирайтесь-ка на свет Божий, маркиз. Что маркиз, я по роже вижу, гнусная она у тебя. Нечего там за спинами прятаться. - Люди отхлынули. Его маленький блестящий бластер был нацелен мне в грудь. Пистолет казался игрушечным, мысль о смерти не умещалась в моей голове. Но разрывные пули со смещенным центром тяжести, отравленные индейским ядом кураре могли сделать ее такой неминуемой. - Вы же, все прочие - разойтись! - распорядился Каплан.

- Нет, пусть они скажут нам окончательно, - сказал кто-то. - Когда возобновятся поставки питания? Без ответа на это мы не уйдем.

- Это приказ, козлы.

- Еще разобраться надо, кто всего лишь козявка, а кто козел, - негромко сказал Членин.

Каплан, казалось, пропустил его реплику мимо ушей. Но вздохнул.

- И в заключение, - сказал он, - мне бы хотелось совершить преступление. - И желтые волчьи огоньки - злости, веселья ли - заплясали в его глазах.

Я сообразил, что смерть моя - вот она, рядом, мушка его оружия качнулась вниз, вверх. Я зажмурился, и в ту же секунду метрах в трех от меня грохнул выстрел, и вслед за ним другой, левее и глуше - это пуля, попав в Членина, сделав в его теле длинный зигзаг, проникла в голову, разорвавшись в ней, разметав по черепной коробке членинский огромный мозг.

Он еще успел вскинуть руки и схватиться ими за голову ('Жест ужаснувшегося', - ужаснулся я), словно в отчаянии от чьей-то глупости, не успев осознать, что непоправимо и безвозвратно мертв. Последняя его мысль носилась еще в воздухе, и этой мыслью - кто-то успел ее ухватить - было: 'Как глупо... дураком...' - Некоторые передавали эту мысль иначе, облеченную в некий стихотворный зачин: 'Досадно умереть во цвете лет//Придурком будучи убитым...', но, впрочем, скорее эта мысль принадлежала Каплану, так как в следующую секунду умер и он.

Я не помню, как оказался у меня в руках дымящийся пистолет. Однако и тогда и сейчас я уверен в том, что в момент выстрела никакого оружия у меня в руках не было. Очевидно, кто-то, кто применил пистолет к Каплану, воспользовавшись замешательством, сунул его мне. И я взял его машинально, как привык брать всё, что дают.

Я в ужасе выронил его под ноги, где уже лежал распростертый Каплан, еще недавно такой крутой, а теперь такой мертвый.

Мы опешили.

Мы опешили, разинув рты.

Мы опешили, разинув рты, а потом всё вдруг вспыхнуло, вспенилось, взорвалось - криком, движеньем, действием.

Внезапно погас свет: это патологоанатом, догадавшись привести в движение ноги, щелкнул на ходу выключателем и захлопнул за собой дверь. На мгновенье мы погрузились во тьму, но я - при безумии это бывает - стал вдруг видеть во тьме, хотя безумной была, скорее, луна, неправдоподобно белая, яркая, она низко нависла на волоске, разом заглядывая во все окна. Что-то громыхнуло рядом с луной - гроза ли? - не знаю, но думается, что в это время года гроза даже в этих относительно южных краях - явление небывалое.

- К делу, демоны! - раздался пронзительный, пробирающий до позвоночника, клич. - Вали ваалов!

- Ой-й-й, буйно мне!

Легонький Птицын встрепенулся первым и, подскочив к Добрынину, с разбега ткнул его в подбородок башкой. А в следующий момент, пока санитар проявлял удивление, в руках у Птицына оказалась труба, и второй удар, хотя и пришелся по ребрам, заставил его охнуть и присесть. Очнувшись, он тут же бросился на нападавшего, но стремительный, словно стриж, Птицын, скользнул у него под рукой и с размаху опустил обрезок трубы на его затылок, где уже и без того зияла дыра от предыдущего удара. Добрынин рухнул всей своей тяжкой плотью о плоскость пола, одновременно крича и кровоточа.

Зеленые тут же пришли в движение, действуя на удивленье собранно и деловито. И беззвучно, как правило, словно единый отлаженный, но лишенный голоса механизм. Кроме возгласов избиваемых, топота ног, глухих ударов кулаков о тело, тел - о стены и пол, других характерных звуков, обычно сопровождающих насилие, первое время не было.

Сладить с белыми и 'исследователями' было делом нетрудным и почти неопасным при численном преимуществе 'прощелыг'. Толик был схвачен и приперт к подоконнику, пока распаковывал свой ТТ. Братья, даже не успевшие подумать о том, чтобы вынуть стволы, были окружены, обескуражены и разоружены.

Я видел, как двое наших схватили эндокринолога и потащили к выходу. Влача его по полу, они в то же время пытались ступать на его голову, а уже минуту спустя, прижав к косяку, хлопали по ней дверью.

Главврач при поддержке двух санитаров пытался пробиться к выходу, но Фролов, сбитый с ног кем-то из них, успел ухватить его за подошву и впиться зубами в нижнее сухожилие. Меня тоже какая-то мразь укусила за икру ноги, да так что некоторое время я даже хромал.

Пистолеты, валявшиеся возле трупов Членина и Каплана, были подобраны. Оружие, вынутое у бандитов живых, тоже перешло в руки восставших. Таким образом наш огнестрельный арсенал составил как минимум пять единиц, не считая ружья, которое не было пока задействовано.

- Ты его хорошо пристрелил? Насмерть?

Маргулис адресовался ко мне, указывая на тело Каплана, распростертое на полу, и торопливо, не дожидаясь ответа, дважды в это тело выстрелил. Оглянувшись, он присел возле трупа и, вынув из кармана Каплана конверт, вернул себе. Птицын недалеко от нас все еще колотил трубой по трупу Добрынина, и Маргулис, вероятно, из сострадания к ним обоим, выпустил и в санитара заряд.

Труба у Птицына оказалась сплющенной с одного конца, и он этой штукой орудовал, как штыком. В считанные минуты победа была одержана. Бить стало некого. Бандитов, не видя в них большого вреда, отпустили живыми, то есть позволили выпрыгнуть из окна. Учитывая небольшую этажность, все трое могли б еще жить да жить, но Толик, приземлившись на останки скамейки, проткнул себе ногу ржавым гвоздем, он умрет по прошествии месяца в санитарном поезде 'Печоры - Саранск'. Пеца, как вы сами впоследствии убедитесь, будет в то же примерно время застрелен мной. Паца умрет еще неделю спустя от тоскливости.

Зеленые, воодушевленные достигнутым, вывалились из красного уголка. Часть из них, грохоча по ступеням, устремилась вниз. Другие растянулись по левому крылу здания - очистить палаты от белых, если таковые там обнаружатся, да поднять своих, тех, кто еще не встрепенулся от выстрелов. Таким образом, событие, что так долго готовилось сбыться, сбылось, и его дальнейшему развитию уже ничто не могло помешать.

Я задержался в красном уголке, залитом кровью. Теперь этот кровавый эпитет по праву закрепился за ним.

Я пересчитал оставшихся: Членин, Каплан, главврач, Добрынин, еще два санитара и эндокринолог остались лежать на усыпанном стеклом и обломками мебели полу. Лица их в свете безумной луны были бледны, тела бездыханны, их отсутствующий вид надежно убеждал меня в том, что они мертвы.

За одного битого - семь убитых, загибая пальцы, сосчитал я. В том числе один свой. Птицын, послуживший всему буревестником, вероятно, удовлетворен. Его инцидент, словно анонс некой трагедии, выдвинул этого тщедушного сумасшедшего на главную роль.

Я оглянулся еще раз, ибо почудилось - шорох? живое движенье? сдавленный хрип? Кто-то пытался подать признаки жизни, или это ветер, проникая в окно, гонял по полу мусор? Я почувствовал озноб. Окно, через которое удалились бандиты, я закрыл: ноябрь, все-таки. Но озноб не проходил, видно, источник его находился внутри. Давно я не видел столько трупов (сам оставаясь невидим для них).

Звук повторился, теперь это был стон, и исходил он от Добрынина. Присев возле него и обследовав тело, я обнаружил у него под халатом металлический панцирь, набранный из множества тонких, но чрезвычайно прочных пластин. Постучав пальцем о панцирь, я убедился, что санитар еще жив. Глова его была повреждена, но не смертельно, а пуля Маргулиса не проникла сквозь бронежилет.

В красном уголке за синей дверью находилась небольшая каморка, или скорее, чулан, где хранился отживший свое реквизит, оставшийся от различных эпох: останки английской мебели, портреты поручика, невостребованный хозинвентарь. Движимый состраданием, а так же желанием ограничить число жертв, я попытался перетащить санитара в чулан, чтобы ни у кого не возникло желания его добить, но он в своей тяжкой броне оказался настолько весом, что я, истощенный недоеданием, справиться с этим в одиночку не смог. Поэтому появление Антенны, разбуженного выстрелами, оказалось как нельзя более кстати.

- Эй, браток, помоги, - прохрипел я.

Антенна, будучи, как всегда в эфире, вряд ли мог что-либо адекватно воспринимать. Поэтому, всецело полагаясь на его невменяемость, я не мог опасаться того, что он местоположение санитара выдаст.

Там же, в чулане, мы укрыли тело Дементьева, показавшееся мне сравнительно теплым. Труп главврача был менее крупный, но тоже довольно тяжел.

Пока я проявлял милосердие, эпицентр революции переместился на первый этаж. Не знаю, заранее были роли распределены, или события развивались стихийно. Но следующим этапом был захват правого крыла, куда путь преграждала решетка, а если когда-нибудь и забредал пациент, то только в надежном сопровождении санитаров и не далее соответствующего кабинета. Впрочем, известно было в общих чертах, что кроме кабинетов там располагается студенческая аудитория, лаборатории, склады, библиотека (только для белых), реанимация (оклемаловка), околеловка (морг), столовая, буфет и прочие помещения, каждое из которых казалось по-своему заманчивым.

Несколько пациентов попытались проникнуть из предбанника в ординаторскую. Дверь сорвали с петель и, уже не препятствующую, разнесли в щепки. Однако, нырнув в проем, никаких потайных ходов не нашли и добычи не извлекли, за исключением испачканного углем кочегара.

- Ну ты, кочерыжка, - накинулись на него со всей строгостью, несмотря на то, что кочегар был скорее черен, чем бел, - показывай, где тут у вас склады.

И хотя насчет складов у кочегара никакого мнения не было, а что касается угля, так это еще с утра завезли, его так застращали затрещинами, что он испугался и испустил дух.

Дверь в вестибюле не пришлось взламывать. Оставшегося в живых патологоанатома привели в чувство, и он ее отпер подходящим ключом.

Шестеро, вооруженные браунингом, выбежали через вестибюль в парк. Ворвавшись в караульное помещение, выстрелили в охранника, и пока он был в ступоре от кураре, вынули из него ключи.

Мне и сейчас кажется странным тот факт, что никто из шестерых, имея ключи от ворот, не дал деру. Может, были настрого проинструктированы. А может, сочли, что самое интересное происходит по эту сторону стен, а не по ту. Так что революция в эту ночь за пределы больницы не выплеснулась. А наутро Маргулис отобрал все отмычки, и в дальнейшем то, какой характер - интенсивный или экстенсивный - примет революционный процесс, всецело зависело от него.

Я в числе прочих проник в вестибюль (санитарную зону, где имел столь сладостные рандеву с графиней). Большая часть толпы устремилась по коридору вглубь, взламывая по пути запертые кабинеты в поисках жертв либо жратвы, разрушая и разбивая все, что попадалось на их пути. Я повернул вправо, где ранее была поликлиника и, судя по слою пыли, осевшей на подоконниках, стеллажах, столах - очень давно. На стекле у окошка регистратуры был намертво прикреплен порыжелый лист: 'Респираторные не регистрируем'. Ячейки, хранившие некогда учетные карточки приходящих больных, были пусты. В одной валялся засохший огрызок яблока.

У дверей с табличкой 'Архив' уже вертелись двое: Кравчук и Герц. Первый, встав зачем-то на цыпочки, заглядывал внутрь.

- Что там?

- Неархивидно, - отвечал Кравчук. - А точнее, не видно ни хера. Эй, есть кто-нибудь?

- Свет включи, - посоветовал Герц.

Кравчук, сунув руку за дверь, нашел выключатель. После того, как вспыхнул свет, дверь распахнулась настежь, и за ней обнаружился третий, стоявший лицом к батарее отопления, а спиной - к нам.

- Эй, Цыпляк? Что ты здесь делаешь в такой момент? - строго спросил Кравчук.

- Я только пописать зашел.

- Нечего тут пописывать, - еще более строго сказал Герц.

- А ты не смотри.

- Да там и не видно почти ничего.

- Неархивидно, - уточнил Кравчук. - Проходите, маркиз, - сказал он, пропуская меня внутрь. - Здесь у них ничего страшного.

Я вошел. Страшного, действительно, ничего не было, кроме лужи у окна, сделанной Цыпляком. Стояло несколько рядов стеллажей, с полочками, ячейками - ровно такими же, что и в регистратуре. Только на этот раз ячейки были плотно набиты бумагой, лохматые края которой говорили о частой востребованности.

Приятели, оглядев помещение и ничего не говоря двинулись к выходу. Цыпляка прихватили с собой.

- Вы с нами, маркиз? - обернулся ко мне Кравчук.

- Я скоро присоединюсь, - сказал я. - А сейчас мне необходимо побыть одному.

Он понимающе кивнул (Герц повторил его жест) и закрыл за собой дверь. Хотя что они оба могли понимать? Я сам не знал, что мне здесь нужно.

Ячейки были снабжены буквами. Зная алфавит, можно было без труда отыскать досье на нужного пациента. Я нашел отсек с буквой С и вытащил несколько папок, открыв наугад: Сердюк, Сидоров, Середа, Сен-Симон ... Сад.

'Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, - прочел я. - Маркиз. Родился в 1740-м'. Давно, однако. Это еще раз доказывало то, что к Саду я не имею никакого отношения. Были перечислены лечебно-воспитательные учреждения, где пестовали маркиза надзиратели и доктора: Венсенн, Миолан, Бастилия, Шарантон, Мадлонетт, Бистер, еще Шарантон... В перечне застенков было не менее дюжины наименований, отчего судьба маркиза мне казалась сугубо печальной.

Я перелистнул страницу, где был вклеен листочек с диагнозом. 'Резкий энурез, графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз (МДП)...' - Ах, что они пишут о нас? А как же врачебная этика? Эти фиктивные дефекты не имеют ко мне никакого отношения.

Тут я вновь припомнил, что, в общем-то, и де Сад не имеет ко мне прямого отношения. Это с чьей-то нелегкой руки я стал известен под этим именем в узком кругу, а раз так, то пусть этот Альфонс завершает свой курс лечения в аду.

Я перешел к букве М, которая оказалась неподалеку.

'Мамонов Дмитрий С. Графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз'. Тот же самый диагноз, что и у маркиза, только вместо энуреза диарея была, немного опешив, констатировал я. Да что они во мне понимают? Я изорвал анамнез и эпикриз и бросил клочья в лужу мочи, прежде чем до меня вторично дошло, что и Мамоновым меня можно было считать лишь с большой натяжкой.

Я припомнил свою подлинную фамилию (о коей умалчиваю), но карточки, ей соответствующей, в отсеках не обнаружил. Значит, в умственном плане со мной все обстоит благополучно. В чем у меня, кстати, ни малейших сомнений не было. Даже когда в женском теле приключения совершал.

Я вернулся к букве М и нашел досье на Маргулиса, невероятно раздутое, состоящее из четырех томов - вероятно, сей одиозный персонаж по праву того заслуживал. Я его быстренько перелистал.

'Родился ... учился ... лечился ... Влечение к ... Лечение в ....'.

Интересное чтение. Захватывает весьма. Жаль, времени нет оставаться здесь надолго, держась в стороне от событий, которые могли бы иметь непреходящее значение для будущего человечества.

По опыту всех предыдущих революций, почерпнутому из книг, я знал, что первым делом восставшие жгут архив. Поэтому, прежде чем вернуться в гущу происходящего, я выбрался в парк и, ёжась от холода, укрыл досье на Маргулиса в дупле столетнего дуба.

Возвратившись в здание и повернув в коридор, я едва не был сбит толстым невропатологом, промчавшемся мимо меня. За ним с гиканьем несся Птицын:

- Хватайте их, склизких! Держи! Дави!

Какой-то очкарик, по-видимому, практикант, метнулся из вестибюля в парк.

Толстяк, приняв обтекаемую форму, чтоб мчаться еще быстрее, рванулся за ним, но Птицын, взмыв, подобно орлу, как если бы потрох его, начиненный порохом, придал ему небывалое ускорение, одним многометровым прыжком достиг дверей. Где и вступил в неравный бой с невропатологом. Однако, не успев применить трубу, был легко отброшен врачом-силачом на столь же многометровое расстояние, растянувшись прямо под стендом 'Наши любимые врачи'. Невропатолог выскочил в лунный парк.

Птицын по какой-то причине за ним не последовал, и пока он в приступе аутоагрессии рвал на себе волосы (которые и так плохо росли), я прямым коридором вышел на шум.

Что тут творилось, Господи! Как допустил?

Нападающие ворвались в лабораторию, достаточно просторную, чтобы вместить человек тридцать и разгуляться им. Не понадобилось и минуты, чтобы создать на этом месте хаос. Словно дрянной адреналин, впрыснутый в вены сотне чертей, разом взыграл. Словно неким вселенским вихрем взмыло до самых небес вековой слежавшийся мусор из бумажных хлопьев, осколков стекла, клочьев одежд. Словно я на дно ада попал. Всё, что могло ходить ходуном - ходило, скакало, прыгало. Всё прочее - опрокидывалось и тряслось. Всё, наделенное голосовыми связками - визжало, вопило, выло, оглушая, души смиренные леденя. Ломали колбы о головы, ребра о стулья, стулья о ребра врачей. С трудом можно было взять в толк, что это не безумца кошмарный сон, а десница действительности. Луна разгоралась, громыхало всё пуще и чаще, вечернее время вышло, наступила ночь.

Я попытался найти Маргулиса, но его искаженный ужасной гримасой фас сам вдруг возник передо мной.

- Страшно, мамочка? - крикнул он прямо в мое лицо.- Страшно! Это, батенька - бунт! - И обернувшись к безумствующим, прокричал. - Смотрите и помните, господа! Фиксируйте для истории!

Кого-то из белых тут же вытащили в коридор и там зафиксировали.

- Что вы не веселы, маркиз? Как импотент на празднике плоти! Крушите, безумствуйте с нами! Скучать в такой куче ...

Конец фразы Маргулиса потонул в воплях.

Не счесть бесчинств, произошедших на моих глазах в течение получаса. Не припомнить подробностей. Не обладая образным стилем, не описать. Господи, как возможно такое? Мне стыдно за стадо Твоих свиней. Но я только констатирую факты, я бессилен на них влиять.

Хирург, запершийся в кабинете, двигал к двери мебель.

- Эй, медицинская морда! Сдавайся! Нас больше, чем ты!

Хирург отвечал слабым голосом, что сдаст свои позиции только незаинтересованной стороне. Кто-то сорвал со стены огнетушитель, не сразу сообразив, что с огнетушителем не шутят, а тушат им, и принялся колотить им о филенку, пока что-то не задребезжало в нем, и толпа, в восторге от хлынувшей пены, ворвалась в кабинет. А там уже, влезши в окно, в тылу врача действовал Птицын.

Кто-то тронул меня за плечо. Это был Никанор.

- Взмок, как дурак, - сказал он, отирая с лица неправедный пот каким-то тряпьем. - Извините, - зачем-то извинился он. Я извинил. - Ты загляни ко мне в конуру, - близко дыша перегаром, уставив в меня невменяемый взгляд, зашептал он. - Дело важное есть для тебя. Через часок и загляни.

Я хотел, было, выяснить, что за дело, но его подхватило толпой безумных и поволокло.

- Так я буду ждать тебя у себя, а себя у тебя! - успел условиться он, но я не уверен, что правильно расслышал его слова.

Я не стал долго гадать над его предложением, и чтоб зря не забивать себе голову, забыл.

В дальнем конце коридора, где за плотной стеной из спин зияло распахнутое окно, можно было, повиснув на люстре, разглядеть некое авангардное сооружение, инсталляцию из предметов мебели, железных кроватей, сиротских матрасов и новеньких, еще не бывших в деле, электроплит. За баррикадой мелькали белые. Самодельный рупор в руках Крылова невнятно вещал, настойчиво предлагая сдаться.

Плиты были развернуты конфорками в сторону нападавших и, видимо, ради неприступности, включены в сеть. Кое-где над баррикадой вился дымок от начавших тлеть матрасов.

Первая волна атакующих только что откатилась. Рычащие врачи скалились из-за баррикад, торжествуя победу.

- Шестеро врачей отступили, шеф, - бодро докладывал Маргулису возглавлявший атаку Кравчук. - Еще шестеро находятся в безвыходном положении.

Мне показалось, что энергия восставших идет на убыль. Сказывалось недоедание и бессонная ночь. Тем не менее, атаку готовились повторить, несмотря на прожженные пижамы и ожоги рук. Однако белые, сообразив, что оставшимися силами отбиться им не удастся, а эффект неожиданности от электроплит себя исчерпал, по одному отступили через окно.

Я поднялся на второй этаж, где, судя по шуму в двух-трех местах, не все еще очаги сопротивления были сломлены.

Проходя мимо кабинета главврача и услышав за ней явственное, но неизвестной природы урчание, я толкнул дверь. Она оказалась незапертой, сверху горел свет, а у холодильника, вывалив его содержимое на пол, расположились двое зеленых. Они-то и производили настороживший меня звук.

Кабинет был расположен рядом с лестничной клеткой. Визитеру со взяткой, попечителю с честным намереньем незачем было плутать в лабиринтах лабораторий, коридоров, кабинетов, чтобы внести свой вклад. Приношения распределялись между сейфом и холодильником. Сейф был пока еще заперт. Холодильник уже пуст.

Один из урчащих, измазанный белым соусом, поднял с газетки, расстеленной на полу, изрядный кусок сыра и подал мне. Другой протянул кольцо колбасы. Я сдержанно поблагодарил и принялся есть, уставившись в сену, где висел групповой фотопортрет. Врачи в черных фраках выглядели непривычно. Некоторых я даже не сразу узнал. Окулист смахивал на оккультиста, виденного мною в Саранске в прошлом году. Терапевт - на представителя католического одноименного ордена. Многих врачей я бы спутал с грачами, если б не знал, что они врачи. Вообще от фотографии веяло затхлым душком масонства, как от любого корпоративного мероприятия, будь то коллективная фотосьемка, невинная вечеринка или менее невинная групповая оргия с привлечением голых девиц. Я отвернулся, не желая его вдыхать.

Перекусив и перебросившись с сотрапезниками парой незначащих фраз, я оставил их пожирать награбленное, а сам, вспомнив о назначенной мне Никанором встрече, пошел отыскивать его конуру.

Особого любопытства у меня не было. Но шум в коридорах, хотя и шел на убыль, вряд ли дал бы мне скоро уснуть, хотя я смертельно устал от насилия, да и укушенная нога давала о себе знать. Я спохватился, что надо бы обработать ее уксусом, который видел в холодильнике у врача, но возвращаться в ад не хотелось, а в вестибюле было тихо и пусто, уже понемногу стало светать.

Я нашел дощатую дверь под лестничной клеткой и, приоткрыв, заглянул в Никанорову конуру. Но никакого Никанора в конуре не было.

Я сюда впервые заглядывал, но из-за недостаточного освещения мне мало что удалось рассмотреть. Окон не было, а тусклый рассеянный свет, проникавший в дверной проем, не вносил ясности. На первый взгляд каморка была пуста. Может, он ждет себя у меня?

Терпкий запах наполнил комнату. Я припомнил, что такой запах был свойствен моему садовнику, когда он о чем-то усиленно размышлял. И тут я заметил, что в отдаленном углу вспыхнул огонек сигары.

- Справа есть выключатель, - сказал кто-то скрипучим голосом, которым, как видно, редко пользовались. - Нажмите, будьте добры.

Я нажал.

- Курите эту смоль?

На Никаноровой кровати лежал незнакомый мне господин, протягивая самодельную сигару. Состав этого сорта сигар мне был известен: измельченные желуди, лист тополя, сухое кошачье дерьмо и для крепости - овечья шерсть 'Золотое руно'.

Я отказался, сославшись на то, что вообще не курю, и это соответствовало истине.

- Где ж вы были всю эту ночь? Шалили в своем шале? - игриво поведя сигарой, спросил незнакомец. И я в свою очередь задал вопрос:

- А вы, собственно, кто?

- Я - Кузьма, - кратко отрекомендовался курильщик, полагая, что этим все сказано. - Что там происходит в вашем бедламе? Добуянились до революции?

Я вдруг вспомнил этого человека. Тот самый Кузьма, которого мы с Маргулисом навещали. Правда, он тогда в коме лежал. Что он делает здесь, а не там? Как оттуда - сюда?

- Это не просто революция, - сказал я в ответ на его вопрос, стараясь говорить сухо. Но против воли голос мой зазвенел. - Это торжество природы в рамках ее законов. Законов, которые ...

- Я тут все равно ничего не пойму, даже если объяснять будете, - погасил мой порыв Кузьма. - Их инстинктам не хватает ума. Эрос и разум в разных корзинах лежат. Как яйца у предусмотрительного хозяина. Вы заметили, что эротические романы все беспросветно глупы?

Этот вопрос почему-то заставил меня покраснеть.

- Я не пи... не читаю эротических романов, - едва не обмолвился я.

- Но, в конце концов, меня этот кошмар не шокирует, - не заметил моей промашки Кузьма. - А вы-то какими судьбами в этот дурдом?

- Я друг дома, - сказал я.

- Но не идиот?

- Я с ними в доле, - уклончиво сказал я, не зная, какой ответ его больше устроит.

- Мысль не так скована законами природы, во славу которой вы так пылко начали. - Я заметил, что, задавая вопросы, он как бы забывал о них, пропуская ответы мимо ушей. Уши у него были большие. - Во всяком случае, от силы тяготения мысль не зависит. Можно как угодно высоко воспарить. Мысль - это вылазка в бесконечность. - Он пыхнул сигарой так, словно вместе с дымом пушечным ядром выстрелил. - Лично я, несмотря на развитой интеллект, верю только в силу оружия. Всё прочее - галлюцинация. - Он подмигнул. - Вы как-то упоминали при мне, что вам пистолет нужен?

- Ну да, - произнес я, не вполне уверенный в том, нужно ли мне еще оружие. Кажется, о пистолете я как-то упоминал. Значит он, будучи в коме, наш с Маргулисом разговор слышал?

- Да, вы правильно догадались. Слышал, хотя и находился под действием препарата, коим меня колют. Дело в том, что меня всякая нечисть посещает издавна. Черти не черти, а так, суррогаты рогатые. Вот и колют мне регулярно укол, чтоб не снились всякие дураки и покойники. Нет, ни в том, ни в другом качестве я вас не имею в виду. Но это ничего, задница все стерпит.

Я молча согласился с этим его замечанием, хотя перспектива провести всю жизнь под действием снотворного меня никак не устраивала.

- Но интеллект, - продолжал Кузьма, - интеллект и в коме не дремлет. А в бодрствующем состоянии прямо таки распирает мозг. Вот почему я предпочитаю коматозный покой. - Он затянулся своей вонючей сигарой, которую к этому времени выкурил только на треть. - Есть интеллект, но нет проблемы. Дайте мне проблему, чтоб мой мозг не бездействовал.

Я вначале подумал, что последняя его фраза не что иное, как риторический оборот. Но его выжидательный взгляд, уставленный на меня, модуляции и модальность, не оставляли сомнений в том, что это настойчивая просьба, если не приказ.

- Но где же я вам проблему возьму? - спросил я.

- Как это можно существовать без проблем? Нет проблемы - нет человека. Меня устроит проблема любого характера. За это, - видя мои колебания, добавил он, - я подарю вам пистолет.

Тут я задумался. Решить кое-какие проблемы с помощью этого человека, да еще получить за это наградное оружие? Конечно, не стоит полностью полагаться на такого Кузьму, но все-таки...

- Проблема очень уж личная, - пробормотал я.

- Ничего, выкладывайте.

- Есть некая женщина... - всё еще колеблясь, сказал я. - Графиня. Вдова. Мне кажется, мы влюблены друг в друга. Но эти стены, - я обвел взглядом Никанорову конуру, хотя он, думаю, понял, какие стены я имею в виду, - эти стены служат непреодолимым препятствием для того, чтобы мы соединили наши судьбы. Она, конечно, готова следовать за мной всюду, даже сюда, но я не могу от нее такой жертвы принять. Я решил отсюда бежать, - заключил я.

- Бежать! - воскликнул курильщик, роняя на одеяло сноп искр. - Бежать? Нечего и пытаться бежать отсюда наружу.

- Но ведь бегут, - возразил я.

- Но ведь возвращаются, - парировал он. - Все возвращаются! Я вам устрою окончательный побег.

- Почему же они возвращаются? - спросил я, действительно припомнив эту странную особенность всех вылазок.

- Видите ли, мы в особом мире живем, - сказал Кузьма. - Госпитальный микрокосм - это нечто особое. В нем другая причинно-следственная связь. Вы думаете, их революцией секс движет? Ничего подобного. Это только на первый взгляд. А истинные причины науке только предстоит выяснить. Жаль, что вы не знакомы с квантовой теорией Канта. Кантовая теория Кванта расставляет все по местам. Наш микромир зачастую по ее законам живет.

- Это как-то влияет на их решение возвратиться?

- Тут не они решают. Что-то не отпускает их отсюда. Держит, словно на резиновой привязи. Гравитация своего рода. Что-то, а вернее б сказать: Кто.

- Кто? - машинально повторил я, но со знаком вопроса.

- Присядьте поближе, - сказал Кузьма. - Возможность взаимопонимания прямо пропорциональна количеству интеллекта контактирующих особей и обратно пропорциональна квадрату расстояния между умами. До меня дошли слухи, что вы смысл слова эмпатия ищете. Вот вам одна из граней этого многообъемлющего понятия: влияние стороннего наблюдателя на свойства объекта. На его ориентацию в пространстве и времени. И даже на положение в обществе, - добавил он. - Но этой темы мы сегодня касаться не будем.

- Так кто же этот сторонний?

- Пожалуй, потусторонний - вернее будет.

- Кто? - повторил я и даже в нетерпении притопнул ногой.

Мир замер. Воцарилась гробовая, как говорится, тишина. Весь наш раздолбанный микрокосм застыл в ожидании ответа на этот вопрос. Так, по крайней мере, мне показалось. И даже Никанор, жарко дышавший перегаром мне в затылок, замедлил этот зловонный процесс.

- Не знаю, - пыхнув сигарой, признался Кузьма. - Домовые, лары, пенаты, отечества дым? Или из другой коллекции: Провидение, Разум, Будда, Бог? Можно привести медицинские термины: бессознательное, комплексы, агорафобия и т.п. А можно предположить, что это ваш личный рок. Иными словами, строение вашей судьбы таково. Ваш окончательный образ из будущего осуществляет обратную связь, влияя на ваши решения в каждую минуту вашей действительности. Без воздействия на эту окончательную личность окончательного побега не совершить.

- И каким образом осуществляется это влияние? - разочарованно и немного иронически спросил я.

- Далеко не будем ходить. Любое чувство, любовь, например, сродни гравитации. - Я замер. Моя мысль! - Которое в свою очередь есть искривленное пространство-время. Подробно я вам объяснять не буду, поскольку и в научном мире это не до всех доходит. Отмечу лишь одно, что, возможно, вам пригодится. Пространство может замкнуться само на себя. Вы уверены, например, что непрерывно куда-то движетесь, меняете местоположение, а на самом деле не покидаете пункта А. И еще: вам будет казаться, что время идет, тогда как на самом деле оно стоит или мчится.

- Ну и башка! - выдохнул, наконец, Никанор. - Пропадешь ты с такой башкой! - восхищенно добавил он.

- Так я займусь вашей проблемкой? - спросил Кузьма тоном почти что заискивающим.

Я кивнул, занятый мыслями о гравитации.

- Что вы делаете или не делаете послезавтра? А вернее, завтра уже?

Я понятия не имел, куда направит мои стопы Провидение, Будда, Бог.

- Лишь только стемнеет, вам надо будет подняться в Сад. Ваша проблема будет улажена. Там же и вознаграждение получите, - сказал Кузьма. - А вы знаете, - добавил он, - ведь это Маргулис продовольствие попридержал. Чтобы возбудить возмущение, подперев один основной инстинкт другим.

Я не очень удивился этому заявлению. Коварство Маргулиса, как и всех вождей вообще, мне уже было не в диковинку. Среди овец волкам просторней. Пользуется народной волей для личной выгоды.

- Поверни-ка меня к стене, Никанор, - велел Кузьма. - У меня сейчас голова треснет. Паинькам - баиньки. Ля-ля-фа, - начал заговариваться он. - Пистолет - и спи сто лет.

И еще я услышал, закрывая за собой дверь:

- А может, они и правы? И только из бездны безумия можно адекватно оценить этот мир?