Глава 12



Спросите слепорожденного, он вам ответит: в совершенном мире совершенно темно. Однако нам недостаточно совершенства.

Пока я пребывал в беспамятстве, включили, наверное, свет. Свет я где-то уже видел, поэтому этот феномен не очень меня потряс.

Сверху возникло чужое лицо. И хотя надо мной не тяготело никакого земного знанья, я знал, что это лицо, знал, что оно чужое - это качественное определение тоже было откуда-то известно мне, - и быть может, враждебное, поэтому я скривил свое и расплакался.

Жалко я выглядел, видимо.

Но я был новичок в этом мире, я был - в смысле житейского опыта - младенчески чист, страна моей памяти, была девственно чиста и пуста. Я немедленно начал ее заполнять людьми и событиями. Лицо... Преисполнено злобной радостью. Украшенное этим выраженьем лицо шевельнулось и извлекло несколько звуков из дыры рта. Я принял эти звуки к сведению, хотя их смысл был для меня неясен: я не только слов, я букв-то еще не знал.

Продолжая хныкать, я скосил глаза и увидел, что к шее лица крепится туловище, но туловище попало в поле моего зрения не целиком. Что-то оставалось за периферией, не столь вероятно, важное, как красивый красный предмет на пальце руки туловища лица. - 'О-о-о!' - подумал я. Я поднес свою руку к глазам, на моем пальце такого предмета не было. - 'Дай!' - сказал тогда я.

Впрочем, нет, 'Дай' я произнес позже. А сейчас захныкал и ухватился за палец лица, пытаясь стянуть с него перстень с крупным красивым камнем. Лицо ухмыльнулось и небрежно двинуло меня чем-то тяжелым по голове. Кулаком, наверное.

Это были мои самые первые впечатления от мира сего


Когда я очнулся, снова был свет, но другого качества. Этот свет был более бел.

Я лежал на спине, лежать мне было удобно. Вверху был потолок бел, со всех четырех сторон - белые стены, на одной из них - более яркий даже на фоне стены - прямоугольник окна. Из которого и изливался свет.

Все это я исследовал, повертев головой. Надо было начинать все сначала. Помните Варвару? То же самое происходило теперь и со мной. И поскольку папы и мамы у меня не было, приходилось изворачиваться самому, и поэтому, повторяю, первое слово, которое я произнес, было: 'Дай!'

Относилось оно к человеку в зеленом, который стоял на безопасном расстоянии от меня и помаленьку откусывал от яблока.

Не знаю, откуда это слово - дай - взялось в моей пустой голове. Возможно, и составлено-то оно было из других букв, но зеленый меня понял и с готовностью протянул фрукт.

Рот мой вскипел слюной, я сжевал этот огрызок в пару секунд.

- Ну что, вы уже пришли оттуда в себя? - спросил доброхот.

Голова его была несколько вытянута по вертикали, стрижена очень коротко, были и другие особенности в этой голове, характер которых я понял значительно позже.

Я что-то затараторил на своей тарабарщине, не поняв из его вопроса ни слова, но, кажется, поблагодарил за яблоко.


К вечеру я научился ходить и посещать помещения. Правда, в сопровождении одного или двух людей в белом, докучливых и неприятных, равнодушных, как правило, к моей судьбе. Яйцеголовый меня навещал несколько раз, и, как с его помощью, так и самостоятельно, я начал постепенно осваиваться.

Множество людей сновало мимо меня коридорами, скапливалось в помещениях, гораздо более просторных, чем мое, людей, которых можно было разбить на три категории. Эти категории отличались цветом одежд и оттенками заинтересованности по отношению ко мне.

Больше всего было людей, одетых в светло-зеленое. От них исходило любопытство и участие.

Белых было значительно меньше, но как я догадался, белые были главней. Их любопытство (а в большинстве - равнодушие) было холодного исследовательского толка. К тому же они заставляли меня есть гадости в виде разноцветных пилюль, которыми они сами с ног до головы пропахли. Но я скоро научился обманывать их, глотая пилюли, не жуя.

Было еще несколько - счесть их хватило бы пальцев на одной руке, один палец даже оставался лишний - которых я определил как 'цветные', потому что одеты они бывали как попало по-всякому, включая и белое, и зеленое, и множество других цветов. Их неосновательность в выборе одежды не могла ввести меня в заблуждение, ибо одно лицо я запомнил отчетливо - то, с кольцом на пальце руки, двинувшее меня по голове. Эти разношерстные казались более прочих заинтересованными во мне.


Что же еще осталось у меня в памяти от этого первого периода нового моего существования? Невероятная легкость бытия. Удивительное любопытство - да любой желающий может прекрасно это припомнить или вообразить, заставив впасть себя в детство.

Этот двухнедельный отрезок времени, в течение которого я был младенцем, воспитывался, взрослел, был наиболее приятным в моей жизни. Когда боги хотят сделать кого-то счастливым, они лишают его разума.

Удивление подталкивало мою любознательность, любопытство побуждало всюду совать свой нос, впитывать в себя окружающее, воспринимать и отражать многомерный мир, приобретать прошлое, взрослеть. Боль - огибать попадавшиеся на пути предметы, а не лезть напролом.

Люди из категории белых наиболее прочих, наверное, помогли мне разобраться в предметах и событиях, обнаружить между ними связь. Например, кормили меня, научили есть. Пытались и зеленые формировать мой юный внутренний мир, но в силу присущей им самим бестолковости, зачастую вносили только путаницу в неокрепший ум.

Впрочем, один из зеленых, тот, что с яблоками, крепко подружился со мной и очень на меня влиял. Не без его помощи я очень скоро освоил маршрут, по которому меня водили есть, а то первое время еда доставлялась ко мне в нумер, и я подозревал, что белые, приносившие мне судки, съедали, идя коридорами, самое вкусное.

Мы с ним нередко заявлялись в столовую задолго до раздачи еды, и зеленый легко гасил недовольство раздатчиков пищи нашей непунктуальностью. Мне подавали, мой приятель заодно обедал и сам, мы с ним болтали о том, о сем, причем он прекрасно понимал мою тарабарщину и отвечал такой же, хотя впоследствии выяснилось, что изъяснялся он общеупотребительным русским языком, который и я начал понемногу осваивать.

Вторым по степени посещаемости местом общего пользования была баня. Это гладкое гулкое помещение, резонирующее упруго, было не менее любимо зелеными, чем зал раздачи еды. Баню, впрочем, тоже контролировали белые, и не запускали единовременно в моечное помещение более семи человек. Поэтому создавалась бранчливая очередь. - 'Через тернии - к термам', - вздыхал мой зеленый друг. - 'Тыр-тыр-тыр', - в тон ему вторил я, более, впрочем, притворно. Ожидание имело свои прелести. Можно было с размаху хлопнуть кого-либо по голой спине и так напугать. Или демонстративно сунуть в рот кусок мыла, тут же вынув его из подмышки, и так удивить. И так достать белого, барабаня в пустой таз, что тот хватал тебя за шею и вталкивал в мойку вне очереди.

К сожалению, баня была большей частью заперта, а банные дни - среда и суббота - казались разделенными вечностью. Зато телевизором мы могли пользоваться неограниченно и бесконтрольно. Впрочем, контроль все-таки был. Говорили, например, шепотом, что наиболее захватывающие эротические сцены нам не транслируют. Вырезают самое выразительное. Что идут они под грифом 'Только для белых'. И возможно, поэтому считалось среди зеленых хорошим тоном телевидение непременно бранить. А то и бойкотировать, потому что кроме меня и еще двух-трех мне подобных в просмотровый зал никто не заглядывал. А может, неприязнь зеленых к телевизору была вполне искренней, потому что и я скоро оставил мультяшки и муть зеленую сериалов (серийных убийц времени), потеряв к этому идиотскому зрелищу интерес.

Шашки, шахматы, домино и прочие бульварные игры, не требующие подвижности, здесь были мало распространены. Да и бульваров не было. Был парк, окружавший трехэтажное здание, в котором мы жили, у входа в здание разлеглись львы. Парк был обнесен бетонной стеной.

Дом, стена, парк... О чем-то это должно было мне напомнить. Но не напомнило, тем более, что впечатлений было и без того достаточно.

Мы вволю гоняли по парку, преследуя какую-нибудь мысль, из тех, что носятся в воздухе, играли в неподглядки и догонялки, желающие бились лбами, состязаясь в гулкости голов.

Большой популярностью пользовалась игра в подкидного, в которой я живейшее участие принимал. Ловили, например, какого-нибудь зеленого и до семи раз высоко подкидывали. Если подкидыш успевал за это время досчитать до семи, его бережно опускали на землю и вежливо извинялись. Если сбивался или не успевал, то ударялся оземь. Первое время я, умевший считать примерно до трех, регулярно проигрывал.

Так мы, играючи, осваивали устный счет. Или, поймав кота, дразнили для разнообразия.


По мере того, как я взрослел и все более осмысленным взором вглядывался в окружающее, мой яйцеголовый зеленый друг пытался прояснить для меня обстановку. И поскольку гид он был довольно толковый, а я чрезвычайно сметлив, то вскоре уже успешно ориентировался в этом безумном, безумном мире.

Мир состоял из нумеров, где редко по одному, а чаще - группами проживали зеленые, из коридоров, артериями соединяющими нумера с помещениями общего пользования. О бане и столовой я уже упоминал.

- Это у нас мастерские, мы здесь творим, - говорил мой гид, вводя в просторное полуподвальное помещение, заваленное стружкой и мусором картонно-бумажного свойства. - Здесь комната отдыха, - подымались мы на первый этаж. - Здесь мы дурачимся, - распахивая двери в гимнастический зал. - А это душевые кабинки для переселения душ. Я вам как-нибудь газовую камеру покажу. Умопомрачиловка. Там нам дурят фосгеном мозги для возбуждения гениальности. Хотя фосген к гениальности не имеет никакого отношения.

Я заметил, что правая часть здания была отгорожена металлической решеткой от ее левой части, где обитали мы. Левую многие назвали 'наш монастырь'. За решеткой большую часть времени проводили люди...

- ... в белых - ха-ха! - халатах, - иронически отзывался о них гид. - Врачи все враки, - утверждал он во мне свое мнение. - Наживаются на чужом невежестве. У всех врачей больное воображение. И у каждого свои заскоки, отличающиеся только амплитудой и тематикой. Да вы и сами увидите. Как написал один композитор: ля-ля-фа! - Несколько позже эта больная тема была продолжена. - Многие считают, - говорил гид, - что люди в белом к нам халатно относятся. Но избави бог от их усердия. - И он указал на свое правое оттопыренное ухо, за которое его водили к врачу. Тут я впервые понял, что странной особенностью его облика, той, что смутно тревожила меня со дня нашей первой встречи, было отсутствие левой ушной раковины.

- Ухо? - рассеянно переспросил он. - Отоларинголог оторвал.

Мы в это время коридором прогуливались.

- Они и вас будут пытаться подвергнуть принудительному оздоровлению, - говорил гид. - Пичкать пилюлями. Водить в процедурочную. Но вы можете избежать их чересчур навязчивого лечения, если будете вести себя примерно. Примерно как я.

Он вытянулся и вжался в стену, давая дорогу группе врачей, возвращавшихся с ежедневного обхода. Благодаря этому маневру, врачи не обратили на него никакого внимания. Меня же, замешкавшегося, обступили сразу трое. Один стучал костяшками пальцев по моему лбу и прислушивался. Другой, у которого была небольшая блестящая трубочка, пытался через глаз заглянуть внутрь моей головы. Третий что-то быстро и нервно за ним записывал. Полечив меня минут пять, отпустили.

- Надо выглядеть идиотом, но неопасным, раз уж вам пришлось сойти с ума. Опасных они отсеивают, - поучал гид, провожая взглядом белые спины. - Ничего, поживете, привыкнете. Обживетесь собственным прошлым. Через год появятся хорошие воспоминания.

Он знакомил меня с понятиями, что отсутствовали в моей голове, с предметами различного толка, называя их имена:

- Это стул, - он присаживался, одновременно демонстрируя его функциональное назначение. - Стол, - он хлопал ладонью по крышке стола. - Кастрюля. Трю-ля-ля! - Заключительное ля звучало особенно веско.

- Ля-ля-фа! - в тон ему отвечал я.

Он одобрительно улыбался.

Однажды мое внимание привлек странный довольно таки человечек, в пестрой одежде, в половину моего роста, с длинным-предлинным носом и в дурацкой шапочке. Человечек праздно простаивал в углу в одном из нумеров, в который мы раза два заглядывали, и являлся куклой, изготовленной из цельного куска бревна. Зеленый, владелец нумера, взъерошенный и вечно занятой, большую часть времени пропадал в мастерских, безвылазно там работая. Но однажды мы застали его у себя. Он был мне представлен.

- Это Девятый, - сказал мой гид. - Это он изготовил Буратино, заострив ему нос.

- Приятно познакомиться, - сказал я.

- Все так говорят, - сказал косматый немного обиженно.

- Этот деревянный урод меня раздражает, - шепнул мне мой гид втайне от изготовителя. - Вот вы мне скажите: нос во главе лица или лоб? Я бы ваял лбы. И потом, - продолжал он после того, как я, помыслив, сказал, что лоб, - каково это, чувствовать кончик своего носа так далеко от лица? Пойдемте, я покажу вам наш сад и статуи, - предложил он, видя, в какой восторг меня привел брат-Буратино. - Буратино - не нашего поля ягода. В нашем поле полно чудес. Буду вам вадемекум. - И он потянул меня за рукав пижамы, такой же зеленой, как и у него.


Мы поднялись на третий этаж, густо устланный пылью. Судя по всему, он был необитаем. Двери нумеров были кое-где сорваны. Стены ободраны. Обломки мебели громоздились в углах.

- Белые здесь не любят бывать, - сказал гид, увлекая меня по коридору в его дальний конец.

Там была еще одна лестница, уже и хуже той, по которой мы поднялись. 'Запасной выход' - объяснил гид. Выйти можно было как вниз, так и вверх. Вверх - через узкий лаз, что вел на чердак.

Мы влезли. Я огляделся. Ахнул.

Да, вот это был Сад! Ах, что это было за зрелище! Изумление мое было искренним, восхищение неподдельным, восторг лился через край. Это был, говорю, Зимний Сад, занимавший чердачное помещение, Сад, поражающий разнообразием видов, родов, семейств. Фонари в крыше здания давали достаточно света, чтобы Саду расти, цвесть. Боюсь, я не смог своим юным умом оценить этот Сад по достоинству. Да и впечатлений выпало столько, что сразу не выразить, не уместить. Так что отложим его полное описание до нашего следующего визита. Помню только раскидистое дерево, росшее в центре Сада, да множество статуй, уместно расставленных тут и там.

- Великолепная, правда? - прервал молчание гид, указывая на одну из них, женщину в полный человеческий рост. - Это Венера. Без рук, к сожалению. Но отсутствие рук только подчеркивает ее эротичность. Фигура конечно бронзовая, но какая! А этой красивой кривой линией, - он похлопал Венеру по бедру, - мы особенно дорожим. Видите, даже у статуй встает.

Стоявший невдалеке чугунный ублюдок, несколько заржавелый, был действительно в эротической готовности. Хотя глядел он не на Венеру, а неопределенно, вдаль.

- Это бог плодородия. Чтобы не путать с Ржевским, мы его Ржавым зовем. Его Девятый изваял.

- Почему его Девятым зовут? - поинтересовался я.

- Нахлынул на него девятый вал вдохновенья несколько лет назад. С тех пор он у нас - для его же пользы. Сейчас вал у него на самом пике. Ну что, пойдем? К этому зрелищу надо привыкать постепенно.


В общем мое существование было бы сносным, кабы не докучливые доктора. Или врачи, как еще называл их безухий. Более грубые и бесцеремонные из белых - и их было большинство - звались санитарами. Главенствовали, однако, более вежливые, выделяя меня из общей среды, и это приносило плоды. Зеленые, по крайней мере, стали относиться ко мне с большим почтением. И даже белые, не все, но некоторые, стали со мной любезны, а кое-кто даже мил.

Я уже упоминал о пилюлях. Они составляли основу моего лечения. И то, что я так скоро начал ходить, понимать речь и сам изъясняться помалу, приписывали их воздействию. Ежедневно меня водили в процедурочную, где всесторонне рассматривали. - 'Были ли уроды в роду? Отщепенцы, злодеи, гении? Был ли в браке каком?' - Кроме врача и двух санитаров в процедурах принимал участие и кто-либо из цветных.

- Долго он дурака валять будет? Шеф, интересы которого мы представляем, заинтересован в его скорейшем, - говорили они.

Создавалось впечатление, что цветные еще главнее врачей, хотя в вопросах лечения ничего, на мой взгляд, не смыслили. Я их побаивался, цветных, хотя и не понимал, чем провинился.

- Раньше их не было, - говорил мне безухий чичероне. - Это вы привели за собой этих призраков.

Однажды - начиналась вторая неделя моего пребывание в мире сем - они исчезли, их не было двое суток, нумер, который они занимали по соседству с моим, был пуст. Но недолго я радовался этому обстоятельству, они появились вновь, еще более нервные, с еще большим азартом наезжавшие на докторов.


Среди зеленых, то есть 'пациентов', как нас многие называли - и мне нравилось это слово, нравилось, растягивая гласные, произносить его - среди них завязалось у меня еще пара знакомств.

- Это Перевертун, - сказал как-то гид, открыв дверь и указав мне на пациента, одиноко сидевшего по-турецки на полу посреди своего нумера. - Свойство его таково, что с какой бы стороны ты к нему ни зашел, он неизменно оказывается к тебе спиной. Поэтому никто никогда не видел его лица. Сами попробуйте.

Человек сидел спиной к двери, а лицом к окну, забранному решеткой. Я обогнул сидящего и зашел со стороны окна. Он не шевельнулся.

- Ну как? - с живейшим любопытством поинтересовался через его голову гид.

Лицо, как лицо. Черты, правда, слегка смазаны. Усталость и безразличие к окружающему являли эти черты. Делая его лик бледным и хмурым. Лицо было чисто выбрито, что уже противоречило заявлению безухого. Бритвенные принадлежности в руки нам не давали, значит, брадобрей-то уж наверняка это лицо видел. Видел и я.

- Не может быть, - заявил безухий и в мгновение ока оказался рядом со мной, торжествующе простирая руку к сидящему. - Это, по-вашему, лицо? Либо глаза вас обманывают, либо вы сами обманываете свои глаза.

Я и не заметил, чтобы Перевертун шевельнулся. Но, несомненно, сидел теперь он к нам обоим спиной.

Мы попытались зайти с другой стороны, но спина неумолимо оказывалась перед нами, как если бы под человеком была вращающаяся площадка, жестко связанная с кем-то из наблюдателей. С безухим, наверное. Я потом к Перевертуну заходил. Снова видел его лицо и даже разговаривал с ним.

- Не может быть, - вновь заявлял безухий. - Как он может разговаривать, если на нем и лица-то нет?

Не менее интересен оказался человек, который в первый же день произвел на меня неизгладимое впечатление. Со временем я привык к тому, что из его головы косо торчит узкий металлический предмет - вязальная спица, как выяснилось впоследствии.

Впрочем, знакомством наши отношения назвать было трудно. Этот человек, как и другие наиболее интересные пациенты, избегал общих игр, предпочитая довольствоваться собственным микрокосмом. Обычно он, зажав уши, посиживал где-нибудь в стороне, лицо его могло быть веселым или печальным в зависимости от того, что он в данный момент напевал. А напевал он что-нибудь постоянно.

- Понимаете, друг мой, - объяснил мне гид. - Эта стерва вонзила в него спицу столь удачно, что она стала действовать, как антенна. Благодаря этой спице и стерве, он теперь постоянно в эфире. Настроен, кажется, на Европу-плюс. Минус свежесть и вкус, - добавлял одноухий гид.

- Ля-ля-фа... - Человек со спицей, пританцовывая, удалялся подальше от нашего назойливого внимания.


Должен заметить, что пристальным вниманием не был и я обделен. Со стороны врачей и цветных такое отношение было уже привычным, но вот и гид мой, я как-то открыл, смотрел на меня зачастую с пиететом и едва ли не со слезой. А то вдруг начинал проявлять беспокойство, быстро прохаживаясь взад вперед, потирая руки, сцепляя пальцы, ими хрустел, словно некая тайна скреблась, как дикая кошка, просилась из него вон. Но открыть эту тайну он считал преждевременным, а то и недостойным меня.

- Это правильно, что у вас борода, - сказал он мне однажды, но никакого значения его словам я тогда не придал.

Однако уже на другой день, пощелкивая запрещенными ножницами, он усадил меня на табурет, накинув мне на плечи белую простыню.

- Ну-с, как вам стричь? - спросил он, пародируя санитара, который нас обычно стриг и брил.

Я, было, забеспокоился, опасаясь за свое ухо, кто его знает, что у него на уме, может, и меня он хочет подправить по подобию своему, но он успокоил меня, заверив, что стричь будет только волосы.

Он лишь слегка подправил мою прическу, зато долго и неустанно трудился над моей бородой, чуть ли не по волоску выстригая, действуя с величайшим благоговением, словно священнодействовал или чудотворил. Наконец, он поднес к моему лицу зеркало.

- Ну, а теперь вы узнаете себя?

Еще бы. Конечно, узнал. Хоть он мне и бороду выстриг почти всю, оставив задиристый клочок-клинышек на подбородке. И усы.

Мне этот клинышек поначалу не понравился. Ярко выраженная борода мне более шла. Опасение возбудил этот клин, уж не делает ли мой гид из меня дурака. Но мой брадобрей столь красноречиво убеждал меня в том, что это актуально, что скоро и я стал находить в моем новом лице не только мужественность, но и приятность.

- Скоро мы о вас объявим, маркиз, - сказал брадобрей, глядя на меня с умилением.


Фойе первого этажа было надежно от нас отгорожено стеной из стальных прутьев. В этой стене была дверь.

После каждой второй бани - мы мерили банями промежутки нашего бытия - к пациентам допускались посетители. Или, если вернее: пациенты допускались к ним.

Прием обычно происходил в фойе. Нам, недопущенным, оставалось только наблюдать за ним сквозь толстые прутья издали.

Инфузории, как презрительно называл посетителей гид, поначалу вызвали во мне живейшее любопытство. Но к концу первого же приема, под влиянием гида, наверное, я их тоже запрезирал. Но наблюдать их мы ходили. Ведь среди этих паломников и пилигримов попадались состоятельные. Жертвовали на нашу обитель. Для них была даже предусмотрена небольшая гостиница, но за стеной. Некоторые выражали желанье пожить в наших кельях.

Публика попадалась весьма разношерстная, из разряда цветных. Бывали и женщины, и красивые среди них, как, например, худенькая, в джинсах, старавшаяся держаться незаметно и незатейливо.

Пациента при ней не было. Наверное, не был допущен: нашалил что-нибудь, или ему, лежащему в коме, запретили врачи. Она все время выглядывала кого-то в фойе, и не найдя, обратила свой ищущий взор на тех, кто был за стеной, неспешно прогуливавшихся и делавших вид, что инфузории и другие простейшие их совершенно не интересуют.

И мы с гидом прогуливались рука об руку, подобно перипатетикам. Он пытался обсуждать со мной какой-то вопрос, смысл которого был мне с самого начала неясен, и потому за нитью его рассуждений я не следил.

- Я иногда думаю, - говорил мне мой наставник, - что значимость человека определяется по его склонности к преступлению. Бытовуха, кражи, изнасилования и мордобой - дрянь человек, мелочь. Войны, разрухи, аферы, тысячи жертв - дворянин и друг государства.

- Да-да, - рассеянно соглашался я.

Девушка в джинсах вдруг привстала и села опять, быстро отведя взгляд в сторону, но мне показалось, что перед этим она смотрела на нас. Вероятно, кто-то, гид или я, вызвал ее интерес, который она, скрытная, постаралась не выдать.

Я хотел, было, обратить внимание гида на эту инфузорию, но он и сам уже замер, к прутьям прильнув, ибо новая посетительница, только что вошедшая, тут же завладела всеобщим мужским вниманием, захватив умы.

Эта изящная женщина имела на себе черное платье, на лице - черную вуальку, черную шляпку на голове. Единственным посторонним цветом на этом фоне был красный, нарушавший монотонный хроматический ряд. Это был бант на ее шляпке, небольшой, но заметный издали.

Гид двинул меня локтем в бок и сказал... Бог знает, что он сказал, не помню, ибо и сам был этим зрелищем заворожен.

К даме подбежал служащий, она что-то томно сказала ему, а через минуту, вспотевший, он мчался уже к нам.

- Мамонов, на выход! - выдохнул он и подтолкнул меня к двери, на ходу оправляя на мне пижамку.

Мамонов - так меня звали в самом широком кругу - послушно за ним последовал. В зале для инфузорий Мамонов замешкался, оглянувшись назад, но лицо гида выражало восторг, выражало почтение, выражало столько всего, что Мамонов оказался весьма смущен.

- Ах, неужели не помните? - спросила меня эта женщина, едва меня к ней подвели. - Ля-ля-фа... Вагнер... Ну?

Вагнера я не помнил. Но упоение, остановившее черты моего лица, которое до этого, я чувствовал, находилось в непрерывном движении, было ею отмечено.

- Ах, я так рада. Пойдемте и уединимся где-нибудь. Сюда, пожалуйста.

Последняя реплика относилась к санитару, который, подхватив ее тяжелую сумку, проследовал вслед за нами к угловому диванчику, который поспешили освободить двое белых, праздно разглядывавших присутствие. Очевидно, над белыми ей дана была власть. Я подумал, что этим ее преимуществом и мне не мешало бы как-то воспользоваться.

- Пошел вон! - сказал я санитару, ничуть не задумываясь о последствиях.

Он поставил сумку, с затаенной злобой взглянул на меня, но ослушаться не посмел.

- Ах, как вы с ними строги! - сказала дама.

Я заметил, что почти все ее реплики начинались с 'ах!'. Мне и самому бывала порой свойственна кое-какая восторженность, но не настолько. Так что если это 'ах!' будет часто встречаться в тексте, имейте в виду, я это у нее перенял. - Ах, сказал я, грызя ноготь, и глядя, как она вынимает из сумки кулечки, свертки, пакетики.

- Это клубника, - приговаривала она, давая попробовать, - это салями, это ветчина. Это блины. И яблоки, яблоки, яблоки.

С яблоками и у нас проблем не было, но я и виду не подал, принял снедь с благодарностью. Чтобы ей угодить, сгрыз при ней сразу два.

- Вкусно, не правда ли? Чувствуете азарт во рту?

Я кивнул

- Кушайте, кушайте, - подбадривала она. - Я вам еще принесу. Я буду вас теперь навещать.

- Хорошо, если б навещали почаще, - сказал я. Это была первая связная реплика, произнесенная мной в ее прекрасном присутствии.

В ее высочайшем присутствии я был стеснителен, неловок, едва ли не груб, что проявлялось в суетливости пальцев, рук, постоянном поёрзывании, пощипывании клочка волос, оставшегося от бороды.

- Ах, как вам идет эта бородка. Напоминает... я не знаю... Маркиза какого-нибудь, да?

- Да, меня так и зовут некоторые, - сообщил я, припомнив суетливого гида, кстати отыскав взглядом его. Он, перебирая пальцами прутья решетки, переходил с места на место, стараясь отыскать такое, откуда б ему было лучше нас видно. Я помахал ему.

- Это ваш друг? - заинтересовалась красивая дама. - Вы и его угостите. Тут много всего: яблок, конфет, фруктов. Я люблю, когда всего много. Давайте всё сложим обратно, все равно вам сразу всего не съесть. - А это, - она показала мне и сунула в сумку маленький бумажный конверт, - прочтете, как окажетесь один. Нет, не сейчас. - Она категорически отвела мою руку, немного порозовев.

Опасения ее были напрасны. Я и читать-то не умел, хотя буквы к тому времени знал уже почти все. Тут в свою очередь порозовел и я.

Она догадалась. Но эта догадка ее даже обрадовала.

- Ах, вы хотите, я стану учить вас читать? Хотите, прямо сейчас и попробуем?

Я кивнул, хотя меня смертельно тянуло остаться скорей одному. Нет, присутствие дамы меня не тяготило. Наоборот. Я хотел бы провести возле нее всю доставшуюся мне вечность. Но в то же время хотелось собраться с мыслями. Начать как-то иначе себя вести. Избавиться от застенчивости, пока она тут, мне не удавалось никак.

Она быстро вынула из сумочки, из другой, маленькой, черной, листок бумаги, весь мелко-мелко исписанный, возможно, газетный клочок. Там были буквы и покрупнее. Она указала на одну, выжидательно (хотелось сказать: прекрасно) на меня уставившись.

- Ну?

- Ды! - уверенно сказал я.

- А эта?

- О!

- До. Далее?

- Бы... Р-р... О! - торжественно заключил я.

- Ну а вместе? Попробуйте!

- Ды -о - бро! - прочел я к своему изумлению.

- Ах, как вы славно умеете. А говорят, здешние люди ни к чему не способны.

- Наоборот, - сказал я, воодушевленный ее похвалой. - Здесь многие умеют читать. Быстрее, чем я.

- Ничего. И вы быстро научитесь.

Мне казалось, она должна была испытывать неловкость от моих воровских взглядов, которые я при всяком удобном случае запускал в треугольную пройму ниже ее горла. Тем более, что однажды, благодаря неверному движению ее плеча, вырез оказался еще шире, обнаружив кружевную кромку бюстгальтера. Черного, разумеется. Но она не испытывала смущения, не замечая воровства.

Обнадежив меня этим заявлением, она взглянула на часики и сделалась немного грустна.

- Знаете, мне пора. Я ведь работаю. Вы меня, конечно, проводите до ворот?

- Конечно, - сказал я.

Мы встали. Прошли к выходу мимо санитара, который даже не сделал попытки меня остановить. И даже не поморщился, когда я, проходя близко, с наслаждением отдавил ему ногу.

- До свиданья, графиня, - корректно произнес он.

Впрочем, в будочке у китайско-берлинской стены сидел еще вертухай, уж он-то не выпустит, невзирая на красивых дам. Мимо него и белые не все проскакивали.

- В следующий раз, - пообещала дама, до будочки не дойдя, - вы меня поцелуете.

- По лицу? - заухмылялся я, чувствуя и сам, что веду себя глупо.

Она погрозила мне пальчиком.

- Если научитесь читать.

И дважды обернувшись на ходу, скрылась в будке вахтера. Я стоял, испытывая блаженство, еще, может быть, час, сознавая в то же время, что сумку, оставленную в присутствии, возможно, уже растащили. За это время через будку прошли человек двадцать цветных, в том числе и тот, что присутствовал на моих процедурах. Кажется, сразу же вслед за моей дамой прошел.

Наконец, глубоко вздохнув напоследок, я двинулся обратно. Резко повернувшись, столкнулся с девчонкой в джинсах, шедшей к выходу. Конечно, мне надо было бы извиниться, но никаких любезностей тогда я еще не знал, и поэтому, задрав голову, проследовал мимо.

Задрав голову, следуя в сторону здания, я заметил большой транспарант, висевший над входом. Я и раньше видел его, но теперь догадался, что смогу, возможно, прочесть.

- Ды,- привычно прочел я. - О. Бр. Добро.

Слово мне было уже знакомо. Шевеля губами, я перебрал вслух прочие буквы - в той самой последовательности, в которой они значились на транспаранте. И вдруг вся надпись разом высветилась в моем мозгу:

- Добро дураки пожаловать!


Я не сомневался, что слово 'дураки' относится к инфузориям. Мне стало обидно за свою даму: ни дурой, ни инфузорией я ее не считал. Я поклялся себе сорвать транспарант. Нет, не сейчас, а выбрав подходящий случай. Тем более, что мстительный санитар уже поджидал меня на ступенях и, хотя формально затрещины были запрещены, изготовился выдать мне подзатыльник. Но я ловко пригнулся, и его ладонь просвистела выше, шевельнув волосы на голове.

- Я знал, знал, - таща мою сумку и волнуясь, суетился безухий мой друг, когда мы возвращались в палаты. - Так и сказала: маркиз? Я знал, - всё повторял он.

Я почти не слушал его, занятый своими о ней мыслями.

- Мессия! Сад! Завтра же мы о вас объявим. Вы целовались? Ах, какая! Вы тот, кого мы так долго ждали, маркиз. Станете нашим знаменем?

Я пообещал стать, лишь бы от него отвязаться, а отвязавшись, постарался уединиться в нумере, не отзываясь на любопытствующих зеленых, на приглашение белых отужинать, машинально проглотив горсть пилюль. С думой об этой даме, тронутый любовью к ней, я присел у окна, которое было распахнуто. Ночной зефир, за фриз цепляясь, сдувал с него пыль и устилал ею подоконник.

Окно было с видом на стену какого-то сооружения, назначение которого было пока неясно. И на этой стене рисовался ее облик. Облик был мне смутно знаком, будто видел я его где-то раньше - во снах, в беспредельности мирозданья, а нынче вспомнил и полюбил. Нездешняя и вообще неземная, она словно явилась из космоса. Я всё думал о ней, пытаясь понять, кто же она, эта женщина. Я мечтал о том, как она придет ко мне навсегда, как мы поселимся в этом белом нумере, станем с ней жить. Ее добродетель в сочетании с моей доблестью будет предметом всеобщего восхищения.

Однако все обернулось совершенно иначе. Утром я проснулся другим.



Загрузка...