Приключения в приличном обществе

Глава 14

Вот, значит, при каких обстоятельствах посетил я сей Скорбный Сад.

Налетчики в надежде осуществить свой жестокий замысел, и вместе с тем - месть, доставили меня сюда, да и сами - недреманным оком, дежурным ужасом, замешкавшимся ночным кошмаром - остались, питаясь за наш счет и на наш же счет веселясь. Хотя и предлагал им мэр Павел Иванович поселиться в лучшей гостинице, из городского бюджета оплачивая люкс, они предпочли обосноваться у нас - в качестве попечителей.

Неспроста, разумеется, расстарался мэр. Склонял их, я думаю, продолжить мной начатое, то есть финансировать его административно-политическую деятельность, и опять же - за мой счет, как только они из меня этот и другие счета вытрясут. И со своей стороны обещал предприятию сему содействовать. Лично встречался с главврачом, велев меня всячески пестовать и все меры принять к моему скорейшему выздоровлению. - Но чтоб не упестовали до смерти. Да чтоб не умер от крайних мер. Да чтоб не повредился бесповоротно, биясь о твердые стены. - После чего, вернувшись к разговору с налетчиками, затеял, верно, переговоры о слиянии криминала с властью. Налетчики к идее отнеслись с пониманием. Мэр в запале предложил, наверное, меня убрать. На что Каплан, взглянув на представительский 'ролекс', отвечал, видимо, так: 'У нас не радикальная организация. Мы все проблемы решаем мирным путем'.

Еще какая радикальная. Не верь ты ему, начальник. Просто захотел это приятное мероприятие выполнить сам. Но не раньше, чем вынут из меня деньги. И не прежде, чем приду в себя. Так что налетчики пока бездельничали, вынужденно соблюдая закон. Я же старался держаться от них подальше, хотя так и подмывало порой подойти, сбросить маску кретина с двумя пустыми дырами вместо глаз да посудачить об общих знакомых: как они там, что?

Но подозреваю, что Каплан, хмурясь, так отозвался б о той или иной судьбе: 'Замочил один мальчуган. Хлопнул хлопчик один. Один пострел пристрелил'. И прижав меня рукой и коленом к стене, вдавив меж ребер стальной ствол, произнес бы нечто вроде следующего: 'У каждого, видишь ли, свой фатум. У одних их глупость. У других - совершенно иная страсть. Но если со страстями еще можно бороться и укрощать, то глупость - как бы фраеру не фартило на первых порах - рано или поздно выдаст его. Ну, скажи, зачем тебе эти истины о твоих покойных друзьях?'

Нет, такие истины мне ни к чему. Меньше скорби. И умереть от его руки мне совершенно не улыбалось. Пырнул один паренек, скажет. Поэтому всякие проблески любопытства я укрощал.

Первое время - как только обнаружил себя на территории психбольницы - мысль о побеге терзала меня. Подвалы памяти вновь полны. До отказа набиты прошлым. Но подходящих способов бегства - кроме как: динамит, вертолет - я из этих подвалов не выудил.

Не надо выглядеть не тем, что вы есть. В своем истинном качестве вы достигнете большего. Актерских уроков мне преподать было некому. Я искусство перевоплощения осваивал на ходу. Что оставалось мне, как не выглядеть, как не казаться? Влачить клиническую жизнь в старом качестве.

Главврач нашего учреждения, подчиняясь натиску попечителей, проявлял ко мне повышенное внимание. То есть осматривал ежедневно, тогда как прочих препоручил коллегам.

- Слышь, лепила, ты нам этого мостырщика к четвергу образумь, - наезжали налетчики.

- Ты уж постарайся, Дементьев, чтоб наш небанальный больной был здоров к ноябрю, - давил мэр.

В ноябре, напомню, должны были состояться выборы, после которых он мог моих денег уже и не увидать.

Главврач, чувствуя ко мне симпатию, поспешностью пренебрег. Со мной был неизменно любезен и даже неоднократно пытался шутить. Наверное, мои пожертвования на наши с ним отношения повлияли. Распорядился же он ими с толком. Укрепил новыми решетками фасад здания и начал укреплять тыл. Но осуществление дальнейших его пенитенциарных планов пришлось отложить. Деньги, пожертвованные мной, кончились.

Вначале налетчики жили в соседнем нумере, доставали водку, девиц. Часто заходили ко мне, задавали вопросы, остававшиеся безответными. - Так он нам ничего не выболтает, - говорил ТТ, - надо его взболтнуть. - И, тряся за отвороты пижамы, взбалтывал.

Я тоже всячески портил им жизнь, бил каблуком в стену, едва они засыпали, а утром хорошо исполненный вопль будил их аккуратно в 6:30. - Напоминает роман Достоевского 'Идиот', - с тоской отзывался Каплан, самый главный и самый нервный из них. Я же, выпустив на волю вопль, шел завтракать. А когда небуйный Жевакин, бывший матрос, встретил его по моему наущению в коридоре и погнался за ним с намерением оскорбить, он уговорил своих более агрессивных приятелей переселиться на белую половину, Директорию, как предпочитали называть правое крыло врачи. Там и обосновались они окончательно - в лагере лекарей, как только свободили для них кабинет.

Мое внутреннее состояние, как я уже упоминал, казалось мне вначале ужасным. Словно внезапным несчастным случаем выбило из колеи, в которую уже никогда не вернуться. Но это по сравнению с раем, который я потерял. А сравнительно с предшествующим раю прошлым дело обстояло значительно лучше. Как если бы, вынув душу, почистили клетку, прежде чем ее на место вернуть.

Предстояло, однако, систематизировать все нажитое, разобраться со временем, легшим внахлест. Случалось ведь и так в последние месяцы, что в один и тот же временной промежуток я двумя жизнями жил. Внутреннее расследование показало, что этих жизней, этих состояний, было во мне несколько. Вот они. - Мое прошлое до катастрофы, то есть до встречи с Евой, с которой, собственно, весь развал начался. Мое убывающее Я - рядом с Евой. Мое возрастающее Я - в ней. Мое полное, но недолгое существование в ее обличье. Мое безмятежное райское существование, об утрате которого наипаче скорблю. И, наконец, нынешнее мое Я, являющееся суммой всех перечисленных, которые (возвращаясь к началу абзаца) предстояло систематизировать, уложить в моей памяти так, чтоб можно было с этим и дальше жить.

Да, оставались еще какие-то светлые всплески - Евины, думаю, - и совсем уж сумрачные - садовниковы? - реликтовые отголоски, остатки тех состояний, в которых пребывала Ева, мой медиум, прежде чем стать мной.

Ах, Ева... Где же она теперь, что с ней? Вновь впала в младенчество? Наверное, так, раз уж я вернулся в себя. А может, новую душу себе нашла. Я помню, как уснул в мамоновском доме - Евой, а очнулся в Саду - собой. Как я попал домой, я, разумеется помню. Как приходила джинсовой девочкой, помню. И разумеется, расскажу. Но позже. Потому что сейчас нас ждут более неотложные события. Не время копаться в себе, ибо во внешнем мире тоже кое-что происходило. И надо было определиться, как себя вести. Как на эти события реагировать. Пойти на выздоровление или продолжать валять дурака? Раздвоение, как у разведчика, не приведет ли к неподдельному сумасшествию? Выбираться наружу мне или оставаться в добровольной неволе, за решетками, стенами из незыблемого материала, среди всяческих висячих и врезных замков? В ожидании случая - тактика проверенная, пусть и покажется кому-то скучноватой и негероической.

Ее я и выбрал. Будут еще поводы развязать войну.

Этот дом, клиника для душевноподвижных, чья прихотливая психика не выносила суеты внешнего мира, его забот и угроз, был, как я уже говорил, окружен парком, а парк - словно железным занавесом - стеной. И вот мне новыми глазами предстояло взглянуть на своих со-домников, да и на сам дом, окруженный парком, стеной, миром, космосом.

В космосе царил Смысл. Над миром парил Князь. Стены были классических китайско-берлинских пропорций. Расточительность и роскошество являл собой парк в осенний сезон. Во внутренней отделке здания некогда соперничали и уживались помпезный ампир с затейливым рококо. Дом в былые времена принадлежал Ржевскому. Сказывались его пристрастия и вкус, и хотя с тех пор немногое в части лепнины и позолоты сохранилось, но проявлялось еще тут и там пустующей нишей, где раньше рыцарь стоял, неожиданной виньеткой или харей химеры на фронтоне особняка. То пространство, что занимал поручик с челядью, занимали теперь мы - сто шестьдесят четверо, не считая белых и цветных. И хотя здание - по сравнению с видом извне - изнутри оказывалось довольно вместительным, проживали мы скорее компактно, чем комфортно, и очень немногие имели отдельные нумера - тесные клетки.

При Ржевском, думаю, никаких стен вокруг парка не было. Были конюшни, псарни, поля, простиравшиеся на четыре стороны, тут и там рассыпанные деревеньки. И поручик, верно, подолгу любил простаивать на балконе, глядя вдаль и на них с Надеждой (Дуровой).

Я стал замечать в себе склонность к визионерству. Мне нравилось наблюдать - из себя, как из центра вселенной - этот малый, но изменчивый и подвижный мир. Возможно, на это мое новое пристрастие повлиял одноухий.

- Давайте делать наблюдения, - неоднократно предлагал он мне. - Этот мир непроницаем лишь для непроницательных глаз, но таит в себе множество интересных явлений. - И мы наблюдали.

Как дворник Никанор, например, живший в конуре под лестницей, травит шершавым порошком мышей или этим же порошком чистит заражавелые трубы. Как кастелянша Наташа, нахально расстегнув халат, вертится перед санитаром Добрыниным. А какой-нибудь из его коллег, Муромцев или Попович, пытается в свою очередь увлечь кастеляншу собой.

- Маргулис, - как-то представился мне одноухий, что явилось для меня полной неожиданностью, так как до сей поры я не предполагал за зелеными постояльцами гражданских имен. - Вы, наверное, член Дворянского Клуба, маркиз? Знаете, я тоже в свое время был жалован дворянством за подвиги, и в Клубе бывал. Ах, там замечательно! А какое общение! Зимний Дворец! Версаль! Тюильри! - И предварив осторожной преамбулой - что там танцуют, кто стриптизирует, что едят - внезапно спросил. - Вы в каких отношениях с графиней, маркиз?

Я чуть было не опешил на внезапность вопроса, но благодаря самообладанию, сладил с собой.

- В добрососедских, - ответил я.

Маргулис принял мой ответ к сведению, но не поверил мне.

Я заметил, что время от времени кто-либо из пациентов на день-другой исчезал. И предположил, что может, их отпускали на волю, что существует, может быть, свобода хотя бы по карточкам, в качестве поощрения за послушание, и даже попытался выяснить, каков ее месячный лимит, но мне объяснили, что всяческие отлучки настрого воспрещены. Самовольщики же возвращались, накачанные пивом, напичканные анекдотами о поручике.

- Дыра-с, доложу я вам, - ухмылялись они на всякий вопрос о воле.

Я стал приставать к одноухому, и тот неохотно признался, что связь с волей, несмотря на незыблемость стен и неподкупность охраны все-таки существует, и если очень хочется, то можно выбраться, воспользовавшись сетью лазеек и тайных троп, системой параллельных коридоров и приставных лестниц, с применением паролей, кодов и разрыв-травы.

Я взял на заметку эти сведения.

- Не стоит напрасно нарываться наружу, - охлаждал Маргулис мои порывы. - Там всюду силки и ловушки вдоль стен, из капканов вынимают дюжинами. Чревато, да и что вам там делать, среди лишних людей? Эти простофили с их здравомыслием вас, чего доброго, заурядностью заразят.

Иногда заботами администрации и под присмотром Никанора мы работали в парке, чередуя физический труд с умственными достижениями.

В небе парило облако. В парке полдень царил. Воздушный змей, изготовленный в наших мастерских и запущенный в небо умелой рукой, искушал рвануть за собой, да был уже на излете, ближе к земле, чем к облаку, и вскоре исчез за желтыми купами тополей. Свора ворон, стая смутьянов, с криками взвилась в воздух, а воздух был липким от висящих в нем паутин. На солнышке нежились нежильцы, Никанор и за ними присматривал.

- С белыми я вам настоятельно рекомендую держаться настороже, - поучал меня одноухий Маргулис, при всяком удобном случае соскальзывавший на больную тему. Рано лишившись уха, он многие годы посвятил разоблаченью врачей. - Нет, сексопатологи еще ничего. Бывает, и правду врут. Но прочие терапевты... В особенности психиатры хитры. Процедурят они нашего брата. Придираются, словно к придуркам. Творят, черт знает, что и черт знает, как. Искусственно затормаживают наше умственное развитие. И уж если решили кого свести с ума, то своего добьются. Того и гляди, окажешься в дураках, а то и в козлах. - Отдавая должное их коварству, он был, тем не менее, невысокого мненья о них. - Люди они в основном серые. Есть правда двое оранжевых и один голубой, непарный. Я вам их как-нибудь покажу.

Я интересовался, нет ли в смешении белого с серым противоречия.

- Серые - это их внутренний, то есть истинный цвет, - настаивал на своем Маргулис. - А белые халаты, одетые поверх их, служат исключительно для маскировки. Составляя с нами контраст. Наш мир, - продолжал он, - более подвижен, зыбок, текуч. Их мир полон предметов - застывших, неодушевленных, лишенных действия, как безглагольная речь. Нужен толчок, чтобы заставить эти предметы двигаться и дышать. Да здравствует революция! Сексуальная, - часто и невпопад произносил он, предварительно оглядевшись.

Он не впервые затрагивал при мне эту насыщенную будущими событиями тему.

Его дерзкие политические взгляды всецело разделял Безголовый - довольно интересный, хотя и второстепенный персонаж нашей истории, замечательный тем, что голову обычно носил подмышкой, хотя окружающим, в том числе и мне, было ясно, что это не голова, а банный, например, таз, или мяч, или иной предмет, не обязательно округлой формы. А на том месте, где положено быть голове, на нешироких его плечах, находилась, как он утверждал, черная дыра, а из нее космический ветер хлещет.

Нас он уверял, что голову ему свихнули врачи, укрощая в Кащенко. А до Кащенко у него лишь легкие помехи были, ветерок, зефир, воздушная струя, исходящая из левого уха, но не доставлявшая особенного беспокойства. Он обратился к психиатрам, хотя и отговаривали родные. Врачи, не успев сговориться, диагностировали разное. Один обнаружил в его голове воздушные пазухи, сообщавшиеся между собой, и при незначительном перегреве, благодаря разности температур, вызывающие циркуляцию воздуха в голове, наводившую на мысль о зефирах. Этот диагност и терапевт с помощью несложного вакуумного приспособления откачивал из нее лишнее. Другой, говорливый субъект в черных очках и с бородавкой во лбу, крупно записал в эпикризе: 'Темно под теменем. Очень темно. Тьма темен'. Что и доказал хирургическим путем группе сотрудников. После чего голова подопытного, постепенно тыквея, перекочевала подмышку. Окончательно сбросив голову с плеч, он почувствовал некоторое облегчение, и тогда ему рекомендовали поселиться в нашей лечебнице, где, мол, хорошо кормят, заставляют мыться и пенитенциарно содержат на всем готовом в этом раю.

У бедняги еще теплилась надежда, что его вылечат чем-нибудь, ведь медицина в наше время творит чудеса, хотя и не с нами. Но даже и не излеченный, отдавшись на воспитание, он чувствовал себя здесь счастливым, лишенный забот и всяческих мелочных расчетов, с какими неизбежно столкнулся б на воле. К тому же, утверждал он, безголовым никогда не овладеет безумие.

С головой он обращался зачастую небрежно. Бывало, бросал ее, где попало, или в рассеянности присаживался на нее. А то и терял. И тогда можно было наблюдать его беспомощное без головы тело, бредущее наугад, разговаривающее само с собой или с воображаемым собеседником, но соблюдающее ритм ходьбы и последовательность чередования левой и правой ног.

- Вон еще один микрокосм, островок сознания, - метнул свой блестящий взгляд мой Маргулис на Никанора. - Дурак душераздирающий. Представьте себе будущее человечества, маркиз, взявшего эту обезьяну за образец. Экие мы атлеты: руки, как грабли, ноги, как коленчатые валы. А ведь к тому движемся. Мысль нынче не в моде. Вырождаемся в гамадрилов и горилл.

Дворник действительно отличался внушительным телосложением. И хотя был неладно скроен, но крепко сшит, и по всем видимым признакам происходил из мотыгинских, отличавшихся тяжелой поступью и хваткостью рук. Он одним глотком мог выпить бутылку водки, не говоря о кипятке и прочих кислотах, благодаря чему был ежедневно пьян. Но и такие бывают полезны, говорил Маргулис, пока выносят за нами дерьмо.

Никанор запрокинув голову, раскрутив бутылку, как раз в это время что-то в себя вливал. Содержимое входило в его глотку винтом.

- Он мне на центральную нервную систему действует, - сказал Безголовый, наблюдая пустую бутылку, отброшенную к его ногам. Из горлышка еще валил дым. Никанор с презрением взглянул в нашу сторону.

- Вот такие мерзавцы, - сказал Маргулис, - из клиники казарму сделали: так, видите ли, удобнее их нетрудолюбивым мозгам. Но заметьте, маркиз, чем строже режим, тем острее осиновый кол, который раздвинет ему ребра. И да здравствует революция!

- Сексуальная, - тихо подхватил Безголовый.

- Пора встряхнуть, растормошить этих моллюсков, всколыхнуть поверхность стоячих вод. Вот Никанор - сколько лет уже здесь пребывает с твердым убеждением, что все вокруг дураки. - Маргулис так яростно рванул грабли, что выломал им зуб. - Этаким людям трудно менять свои убеждения, и более всего потому, что свое постоянство во мнении они расценивают как достоинство.

- И ведь не докажешь ему, что дурак, - сказал Безголовый.

- Раз дурака не удается убедить, остается...

- Убить, - догадался Безголовый. И полуприсел в ужасе от своей догадки.

- Пора этот инвентарь списывать, - небрежно подтвердил Маргулис.

- Распоясался совсем. Кричит, когда хочет. А чего кричит?

- Хочет, вот и кричит.

- Дурная привычка, - сказал Безголовый.

- Помноженная на привычную дурь, - дополнил Маргулис. - Недоработали над ним, не доделали.

- Не хотел бы я быть недоделанным, - сказал Безголовый.

- Ну что, Невтоны?

Заболтавшись, мы не заметили, как Никанор приблизился к нам и вынул из кармана кулак.

- Вот, гляди, сколько у меня пальцев? - обратился он к Безголовому.

- Пять, - уверенно ответил тот.

- Пять, - презрительно повторил Никанор. - Пять... Ты гляди, сколь растопырено?

- Три, - пошевелив губами, сказал Безголовый.

- Вот! Я вам три раза повторил, чтобы повдоль гребли. А вы, черти чумазые? Поперек?

В небе истаивала стая перелетных птиц. Облака, готовые к отлету, собирались под самым куполом. Летальный исход лета грустью отзывался в груди. Глупый молодой воробей, еще ничего не знавший про кошек, прыгал по земле сырой.

- Человек постольку несовершенен, поскольку несовершенен этот мир, - сказал Никанор как бы в ответ на наши мненья о нем. - И тем более несовершенен, чем в более несовершенном обществе он живет.

Мы не стали с ним спорить, а, торопясь и более не разговаривая, чтобы к обеду успеть, стали грести повдоль.

Столовая представляла собой просторное простецкое помещение с панелями в человеческий рост, выкрашенными темно-зеленой краской. Слева от входа было небольшое окошечко с надписью 'Пища', из которого вынимали еду, на одной из стен над головами обедающих висел плакат: 'Айнмаль ин ди вохе - фиш!'. Столики были старые, но еще устойчивые, стулья же были настолько расшатаны, что пациенты нередко падали с них, опрокидывая на себя раскаленный борщ или ломая кость. Травмы бывали настолько серьезными, что пострадавших нередко списывали в нежильцы.

Обедали в четыре смены согласно группам питания, на которые был разбит коллектив. Группа А считалась наиболее питательной и обедала первой, но на этот раз обед оказался скудным даже для А, чего, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Хотя и вылизали тарелки тщательнее, чем обычно. Только один небольшого роста больной, извините: пациент обратил на это внимание.

- Что-то нынче баранины нет, - произнес он, выковыривая изо рта застрявшую меж зубов капусту. - Хотя с другой стороны и барана бывает жаль. Как представлю себя в его шкуре.

- С вашим даром эмпатии, Жевакин, надо ветеринаром или вегетарианцем быть, - сказал Маргулис. - Хотя капуста, с другой стороны, - съехидничал он, - как представишь себя в ее одежках...

Эмпатия! Сам сказал! Я решил, что настало время разобраться, наконец, с этим термином, имевшим для меня, как я полагал, большое значение. Тем более, что это слово, доставшееся мне от садовника, мой бывший строптивый раб, возможно, от Маргулиса и почерпнул, когда они проходили вокабулы на букву Э.

Свое знакомство садовником я решил до времени скрыть, а пока - конкретизировать слово. Раз уж оно произнесено, раз уж сегодня эти семь букв выстроились именно в такой последовательности. Уж больно необычно оно звучит даже в устах сумасшедшего.

- Что вы подразумеваете под этим словом? - осторожно спросил я. - Эмпатия, - тут же уточнил я в опасении, как бы он не вернулся к баранам.

- Да-да, - спохватился Маргулис. - Я должен был догадаться, маркиз, что людям вашего века, начинающим материалистам, этот современный термин еще не был знаком. Вас устроит, если я определю его как сочувствие?

- А что, можно еще как-то иначе его определить?

- Видите ли, определять одни слова посредством других занятие скучное и неблагодарное. А зачастую за это морду бьют. И всегда, как бы ни толковал, остается горький осадок недопонимания. Недоговоренности, так сказать. Людям вообще чрезвычайно трудно понять друг друга, - продолжал он, теребя себя за оставшееся ухо. - Каждый, исходя только из своего собственного опыта, а другого нам не дано, определяет слово немного иначе. Быть может, ваши усилия, сознательно или нет, направленные на то, чтобы максимально близко приблизиться к пониманию вашего ближнего и будут эмпатией. Во всяком случае, я бы и такого толкования не исключал.

- Так, а еще? - спросил я, решив выудить из него максимальное количество определений. И поскольку он задумался, морща лоб и теребя себя за ухо:

- Симпатия? - подсказал я.

- Пожалуй, - согласился он, не меняя сосредоточенного выражения лица.

- Телепатия?

- А вот с этим я бы поспорил. Телепатия - слишком уж узкий термин и лежит в слишком уж другой плоскости. Что касается гомеопатии, психопатии и прочих слов, производных, как я полагаю, от той же греческой основы, то лучше о них расскажут врачи, эти мерзкие существа в грязных халатах и отец наш небесный Дементьев, воспитатель и педагог...

- Все же насчет симпатии, - поспешил я вернуть разговор в прежнее русло, по опыту зная, как трудно бывает Маргулиса от этой врачебной темы отвлечь.

- Да, симпатия, - подхватил он. Мы, покинув столовую, бесцельно брели коридором. - Женщины, безусловно, симпатичнее мужчин и предпочтительней в сексуальном плане. Хотя бывают и другие мнения. Но если не брать эти мнения в расчет, а также мнения тех, чей сексуальный опыт замыкается исключительно на себе...

- То женщины, безусловно, симпатичней, - перебил его я, догадавшись, что он пересел на другого конька. - Со мной, знаете ли, любопытный случай произошел, - попытался поведать ему я свое необычное приключение, но он, словно предчувствуя, о чем пойдет речь, поспешил в свою очередь сменить тему.

- В этой палате у нас палачи лежат, - сказал он, когда мы проходили мимо железных дверей, кроме двух висячих замков подпертых снаружи шваброй. - Палата усиленного режима. Гитлер есть. А здесь содержатся исключительно короли.

Палата с королями тоже была заперта, однако имела решетчатое окошечко и табличку над ним: Кинг Третий, Кинг Пятый, Кинг Кримсон и Стивен Кинг. Я заглянул в окно. Королей было действительно четверо. Одинаково плешивые и бородатые, различались они разве что мастью.

- А здесь у нас пораженные идеей фикс.

Дверь была открыта, а палата была пуста. Пораженные разбрелись, очевидно, по другим помещениям.

Он провел меня мимо келий, в которых проживали различные знаменитости.

- Набор у нас здесь довольно стандартный: Наполеон, Витте, Победоносцев. Сорос есть. Вас только и не хватало. Но я предчувствовал вас, маркиз, и, как Менделеев в своей таблице, оставил для вас в уме клеточку. Теперь вы благополучно заняли ее собой. Конечно же, не Лакост, но жить можно.

Наполеон был невысокого роста, с брюшком, с пушком на брюшке, с трясущейся ляжкой, и выглядел так, как его описал Толстой, а не так, как если бы он сам описался.

Маргулис показал мне комнату отдыха, комнату смеха.

- А это красная комната, здесь мы закипаем яростью. Есть еще красный уголок, не путайте. Там мы дискутируем с докторами. Ходят слухи, что где-то черная комната есть, но я им не верю. Враки. Надо вам непременно на Кузьму взглянуть, - сказал он чуть позже, и провел меня в самый дальний конец первого этажа, где в нумерах различной вместимости - от одиночных до двенадцатиместных палат, проживало человек до шестидесяти: парочка параличных, коматозные пациенты, алиментарные, температурящие, селениты, свалившиеся неудачно с луны, а так же склонные к побегу пациенты со множественными переломами различных костей и прочий негожий люд.

- Мы называем их всяк по-всякому, - объяснил Маргулис, - попрыгунчики, комики, неподвижные. В общем: нежильцы. Здесь Кирилла хозяйничает, - сказал он, брезгливо заглядывая в дверь подсобки, где вперемежку были свалены судна, судки, тазы, ведра, огнетушители и прочий больничный инвентарь, а за столом сидел, очевидно, Кирилла, и тупо задумавшись, что-то писал в тетрадь. Вернее сказать: сидела, писала, поскольку Кирилла оказалась женщиной лет сорока, необычайно любезной, широкой в кости, с добрым мужеподобным лицом.

- Санитарное антисостояние, однако, не в лучшем виде, - строго заметил Маргулис и ткнул пальцем в табличку на белой двери, где крупными буквами было заявлено, что ответственной за чистоту и сохранность инвентаря является З.З. Кириллова, санитар первой статьи.

- Что ж делать, соколики, - выводя длинную букву Щ и морщась при этом, сказала женщина, - коли я тут одна, и их - эвона! Среди них и блюющие есть.

Однако, несмотря на враждебное замечание Маргулиса, нашей экскурсии она не препятствовала, только ласково предуведомила, что нежилец из третьего нумера утресь капризничал, казал язык, и в наказание за это, принявши укол, спит теперь вниз лицом. По пути в третий нумер мы заглянули в одну из палат, но в ней было настолько жарко от температурящих тел, что мы тут же вышли.

Двери нумеров ввиду неопасного состояния содержавшихся не запирались. Я ожидал увидеть стены в разводах, серые от пыли и паутины потолки, грязный налет на оконных стеклах, но третья палата была любовно ухожена, сияла чистотой, всюду, где только возможно, стояли цветы. Человек на кровати действительно лежал вниз лицом, накрытый до середины спины чистеньким одеялом.

- За Кузьмой тут особый уход, - пояснил Маргулис. - Единственный среди нас общепризнанный гений.

- В чем же проявляется его гениальность? - полюбопытствовал я, хотя сказ об этом Кузьме уже слышал.

- Во всем. Ума палата. Научил, например, нас, как без особых хлопот огнетушитель в огнемет переделать. Это ж какое оружие в умелых руках. Кириллу вот замуж выдал. И вообще, выполняет любую задачу, какую перед ним ни поставь. Да вот, убедитесь сами.

На полочке меж двух зеленоватого стекла цветочных ваз лежала внушительная стопа исписанной бумаги, сведенной в два-три десятка брошюр. На титульных листах стояли лиловые штампы: 'Доказано Кузьмой'. Брошюра были самого различного толка. 'Самобытное доказательство теоремы Ферма', 'Влияние американской культурной агрессии на качество народных примет', 'Адаптация законов квантовой механики для закрытых сообществ от трех до трехсот существ' и др.

Мне захотелось увидеть лицо этого человека.

- Какой-то он неволевой, вам не кажется? - спросил я.

Маргулис вздохнул.

- Что вы хотите. В коме уже восемнадцать лет. С тех пор, как его девушку посадили в тюрьму, стал сублимировать. Так, сублимируя, и сошел с ума.

- Но надежда какая-то есть?

- Лечат. Надеются вскорости воскресить. Из постели уже выписали и разрешили гулять. Только зачем ему это? Передвигаться все равно он не может, а только лежать. Нет, этого делать не стоит, - сказал Маргулис, увидев, что я тронул Кузьму за плечо. - Даже если вам и удастся его растолкать, вы разбудите в нем идиота.

- Как же он выполняет задачи, если беспробудно спит?

- Почему беспробудно? Бывают проблески. А у вас что, есть какие-то проблемы?

- Мне б пистолет, - сказал я неожиданно для себя, хотя за минуту до этого о пистолете не помышлял.

- Мне бы тоже, - вздохнул Маргулис.

Проходя мимо туалета и почувствовав легкий позыв, я занял очередь. Маргулис, погруженный в собственные мысли, машинально пристроился рядом. Очередников было немного, человек восемь всего, но я уже знал из опыта, что даже при таком незначительном числе желающих, ожидание может затянуться на час.

Из туалета, пряча глаза и выглядя изнуренным, выскользнул взлохмаченный молодой человек. Очередной занял его место.

- Вы, извините, не ревизор? - обратился ко мне полнолицый пациент, с мясистыми губами и носом.

- Нет. А что? - спросил я.

- Мы недавно эту пьесу Гоголя ставили. Я режиссер. Перепетунов.- Он хихикнул и потер руки. Подал одну мне. - Бухгалтера нашего заведения до сих пор найти не могут. - И он захохотал уже во все горло, восхищенный волшебной силой искусства.

Пожилой господин с бесстрастным лицом, в котором я сразу заподозрил философа, ибо его голова, раздутая раздумьем, была непропорционально велика и весьма волосата, бесстрастно рассуждал о следующем.

- Плох тот ученик, который не придушит своего учителя, - говорил он, опираясь о плечо, по-видимому, ученика, стоявшего потупившись и лишь изредка вскидывавшего на учителя ясный взор. - Только не поймите буквально. Не перетряхнет его учение, вот что я имею в виду. Не превзойдет его. Не придет, в конце концов, к его отрицанию, или к его же учению, но через отрицание. Или через предательство, как Иуда, - заключил философ и с ненавистью рванул ученика за волосы.

Я подумал, что неплохо бы этого ученого человека спросить об эмпатии. Обождав, пока бесстрастие не вернется к нему.

- Смысл человеческого существования, молодой человек, познание, - сказал мне на это учитель. - А познание не мыслимо без отождествления объекта с субъектом. И поскольку познание бесконечно, то отождествление будет углубляться, становиться более полным, и в будущем - это очевидно - будет усвоена манера полного перевоплощения в объект. Это я и назову эмпатией.

- Но вы уверены? - спросил я, получив столь неожиданное, но приемлемое для меня толкование.

- Век свободы воли не видать, - поклялся философ.

Из туалета доносилось беспорядочное бормотание.

- Он там что, с диареей ведет диалог?

Раздался вопль.

- Это наш Гребенюк, - сказал режиссер. - Хлестаков и первый любовник.

- Репетирует?

- Геморрой у него, - объяснил режиссер сочувственно. - Для него срать и страдать - одно и то же.

Я знал, что геморрой в этой клинике - за неумением и неимением средств - вообще не лечат врачи, а предлагают относиться к нему с юмором.

Лицо режиссера само исказилось страданием.

- А что вы о сострадании скажете? - спросил я, тронув философа, который уже отвернулся, за зеленый хитон. Но тот, с негодованием на меня взглянув, отошел, опираясь на ученика, прочь. Он мне напомнил пожилого ежа, которому остригли иглы, но который все же топорщится и шипит, не подозревая о том, что лишен колючек и ежового вида. Внешне же походил на хиппи или расстригу своей спутанной бородой и волосами.

- Сострадание? - очнулся от своих мыслей Маргулис. Он все это время пребывал в задумчивости и от нечего делать ходил конем.

Сострадание - это страсть, господа. Не жалкое сочувствие анонимному ближнему, мясо которого во весь телеэкран демонстрирует нам оператор после взрыва в метро, а сострадание в собственном соку, телепатия тепла из тела в тело. Едва выносимая жалость к нам, смертным, да что там - мертвым, считай, ввиду краткости нашего пребывания на этой земле. Ах, господа. Маргулису я не сказал, но вам скажу: мне теперь бывает нестерпимо жаль отверженных женщин, поверженных мужчин, а детей и стариков жалко всех независимо от степени их занудства.

Эту жалость в себе я в период совместного нашего с Евой существования впервые открыл. Раньше во мне ее не было. А теперь накатывает.

- Сострадание ослабляет? - переспросил Маргулис. - Неправда. И даже наоборот, может возбуждать справедливый гнев. Столько гнева, что на истребление небольшого народца хватит. - Вероятно, белых имел в виду.

Я был ни добр, ни зол. В меру упитан. Иногда хитер. Был ни холоден, ни горяч. Порой человеком редкого бездушия себя проявлял. Ронял, бывало, слезинку, теряя близких. Я страдаю - какое мне дело до страданий других? Никакого понятия не имел о сочувствии сущему. Сочувствовать, граждане - соучаствовать в вашей беде. Сострадать - брать на себя часть вашей ноши.

- Эмпатия, мой маркиз, это способность радоваться чужому успеху, - сказал мой Маргулис. - Психологически это труднее, чем сострадать.

Слишком много определений. Я совершенно запутался в них. А то есть ведь еще любовь. При Маргулисе эту тему только затронь. Непременно сведет к революции. Однако он про любовь и сам не забыл.

- В любви человек спасается. От самого себя, может быть. Выбрав любовь, он лишает себя возможности полностью отдаться другому чувству. Зависти, например. Ненависти. Пустословию. - Он кивнул на философа, что меня удивило. До сих пор его мнения о мыслители были сплошь позитивны. - То же и сострадание, маркиз. Оно, сударь мой, сродни половой любви, в которой мы зачастую не вольны в выборе объекта. Посудите сами, - продолжал он, оживляясь. - У многих существ способность вызывать сострадание, провоцировать его - форма защиты. Существует на уровне инстинкта и зачастую они сами не знают о нем. Как животные, например. Они и не подозревают, что существует такое явление. Однако сплошь и рядом на жалость бьют. И их, бессловесных, наиболее жаль. Также и люди такие есть. Это вампиризм своего рода. Еще раз прошу обратить ваше внимание на аналогию с сексом. Сострадание активно. Сострадаемое - пассивно и женственно. Оно бесконечно конституирует, подгоняет под сострадателя свое я. Занимает как бы позицию. - Он вполне уместно ухмыльнулся и продолжал. - В сексе: она провоцирует и конституирует. Он проникает и ...

Остается! Я проник в ее мир - безо всякого секса - и тем проще, чем примитивней он на тот момент был.

- Со мной, знаете ли, забавный случай произошел...

Но выслушивать про мой случай Маргулис не стал и на этот раз.

- Позже, маркиз, позже. Знаете, мы готовимся провернуть здесь одно дельце. И я очень рассчитываю на вашу эмпатию.

Я в отместку ему тоже не стал выслушивать его дельце. Разумеется, касающееся революции.

Оттого, что Маргулис, а за ним и еще некоторые звали меня маркизом, во мне появились определенные свойства: вежливость, светскость, способность смотреть на события несколько свысока. Так что насчет маркиза я не возражал. Да и что с них возьмешь, с зеленых. Могли бы и груздем назвать. При нормально-бестолковом состоянии здешних умов я допускал всякое. Многие считали меня светочем. А один принял меня за лампочку и даже читал при мне.

Вообще бледнолицый больничный люд мне все более нравился. Люди-лютики, тихие дон-кихоты, которые подпевают не в такт, делают не так, шагают не в ногу и вечно нарушают симметрию. Их непраздные головы были вечно чем-нибудь заняты и склонны выводить невероятные умозаключения из простейших посылок.

Из консервных банок, например, как ищущий истину наш знакомый Жевакин, утверждавший, что скрыта она в одной из них. Этих к/б через его руки прошло множество. Озабоченным Винни-Пухом он ошивался возле столовой, выпрашивая у поваров, требовал с воли, ему слали, он вскрывал и неизменно разочаровывался. Глядя на его лицо, всегда можно было догадаться, что он нашел: кильки в томате, зеленый горошек или икру. Ходил он в полосатой пижаме, как матрас или матрос, но скорее матрос, потому что снят был в свое время с катера 'Стерегущий' и помещен в наш Сад, приняв свалившееся на него безумие как Дар Божий. Маргулис возлагал на него как на матроса особенные надежды. Вот, припоминаю теперь: полосы на пижаме были широкие, светло и темно зеленые, и располагались повдоль. Выходит, матрас.

Еще один инаковыглядящий всегда ходил без штанов. Спал в пиджаке, а не в пижаме, носил галстук, хотя галстуки, дабы не удавились, были нам настрого воспрещены. Я с ним как-то разговорился.

- За что к нам попал?

- За то, что плевался на улице.

- ?

- Ну, голый был.

В клинике ему не нравилось. Он считал, что лечиться ему не от чего. Впрочем, писал в кровать - попытка, по утверждению врачей, вернуться в детство. Фамилия его была Кашапов, не то - Долотарев.

Фараон Фролов. Внешне фараонских признаков не проявлял, тщательно скрывая свою причастность шестой династии. Но об этом все же пронюхали, и иначе, как фараоном никто его не называл.

Некто Неполный, он же Некруглый, получивший это прозвище в ответ на его заявление о том, что он не полный дурак.

Перов. Как-то, еще на воле, рассматривая свой член, нашел, что челом он с Лениным схож. За это и упекли.

Бонд. - Был он на воле доцент, то есть сама ученость, хотя - будь ты Капица или тупица какой - для психбольницы без разницы. Смотрел фильм про 007 и, вдруг обнаружив, что он-то и есть Бонд, стал пробираться на запад, сжигая за собой мосты и взрывая бензоколонки. Такое сочетание пиромании и паранойи не могло не привлечь внимание специалистов. По шлейфу дыма его и нашли. Так он попал сюда. Искал подвига, как Жевакин - истину. Иногда подходил ко мне: пошли, пошалим, и вынимал из кармана спички. Но мы-то знали, что коробок пуст, а последней спичкой он запалил стоявший во дворе флигель. Флигель спасли.

Кляузер. Безумием заразился уже здесь, от врачей, привлеченный для косметического ремонта кабинетов. Изредка воображал себя Бисмарком. Хотя, будучи штукатуром, про такого вряд ли даже слыхал.

Но иногда и с такими становилось скучно, как в обществе совершенно-нормальных, и я тосковал, гуляя в одиночестве, или глядел на заплеванный после просмотра ток-шоу телеэкран. Равнодушие овладевало мной, словно жизнь чужую живу. А раз чужая - то и ну ее к черту. В такие минуты вопрошал гологоловый Маргулис:

- Вы, маркиз, всё, верно, о сексе думаете?

Я обычно не отвечал на этот вопрос.

- Душа не терпит пустоты, - разглагольствовал он. - Ищет, чем озаботиться. Богом? Не всем дано. Деньгами, карьерой? Или сексом, как вы. А если и в этом не преуспела, тогда вселяется в нее отчаяние и страх. Вы, маркиз, себя не стесняйте ни в чем. И наблюдайте жизнь, наблюдайте, - настоятельно советовал он.

Вскоре выяснилось, для чего мой Маргулис так упорно склонял меня к наблюдению. Глядя, как я рассеянно вожу по оконному стеклу пальцем, рисуя латинский вензель SR - за минуту до этого мы говорили о сексуальной революции - он сказал:

- Вам, маркиз, надо писать.

- Что писать? - машинально переспросил я.

- Все, что хотите. Например, про любовь. Сюжет, конечно, до полусмерти избит легионом предшественников. Но для истинного таланта безнадежных тем не существует. Мне бы ваши способности. Я бы этот сюжет оживил. Вы, маркиз, не придаете значения самому себе. Только умоляю, - говорил он в следующий раз, - не пишите эротических романов. Ваше кредо и кодекс - высокое искусство. Высокое искусство, маркиз, это попытка человечества вытянуть себя за волосы из болота слишком человеческого. Сила человека в его слабости, смертности, хрупкости его хребта. В мимолетности его существования. Вот и покажите, вы сможете. Спрашиваете, что писать? Да хоть ту же Жюстину. Но ничего вроде того: 'глубины святилища', 'тесный приют истинных наслаждений'. Постарайтесь без порно. Как? По-моему, хуже, чем Гоголь или Достоевский писать вообще нечестно. Вы еще не взялись за роман? - спрашивал он при очередной нашей встрече. - Знаете, по отношению к самому себе это подло. Ваши достославные приключения, маркиз, должны быть запечатлены печатно. У нас есть койка имени Горького. Хотите, мы ее вам внесем?

Я поначалу не придал значения его словам, но однажды раскрыл окно. С полей дохнуло вдохновеньем. Бумагу. Чернила. Перо. Вот, пишу.

Первое время я писал на рулонах туалетной бумаги, тайком, пряча их от начальства, но вскоре выяснил, что удобнее писать на простынях. Бывает, что пишут в стол. Я же писал в постель, расстилая чистую простыню поверх исписанной. Иногда попадало по ассоциации и на матрас. Вот и сейчас попало. Не стал переписывать.

Когда же свежая простыня запаздывала, приходилось изливать вдохновение прямо на стену, прикрывая граффити оконной шторой или газетным листом.

Иногда ко мне заходил Маргулис и жадно читал, не дожидаясь, пока просохнет исписанное. 'Вечная вещь', - хвалил он. Но потом я стал от него прятать наиболее автобиографическое. Этот Маргулис со свойственным ему ухом уж больно любопытен стал.

- Развивая пространственное воображение, - разглагольствовал он, - вы помогаете своему мозгу освоить объемное мышление. Схватывать проблему целиком, всю ее сферу. И не только в геометрии. Большинство из нас мыслит линейно. Немногие достигают второго уровня - плоскости. А объемного - вообще единицы. Роман, он может развиваться линейно, разворачиваться на плоскости или занимать объем. У нас, конечно, не дом братьев милосердия Шарантон, - говорил он, доставив мне очередную простыню, - но писать можно.

Я и пишу. Этот триллер третьего поколения - не какой-нибудь там Дракула (первого) и не Ганнибал Лектор (второго), а нечто гораздо более ужасное, чем вам когда-либо доводилось видеть из своих углов. Вы еще в очередь выстроитесь ко мне за автографом.

Я, как вы знаете, тоже был наблюдаем, но довольно поверхностно. Налетчики, убежденные в том, что без их помощи мне отсюда не выбраться, своим присутствием не отягощали. Кроме Толика и Каплана были еще двое, о коих тоже упоминал: Пеца и Паца - мальчики со злыми глазками, слишком злые и юные, чтоб иметь совесть и честь. И слишком серьезно относящиеся к деньгам. Один был бледненький и блондин, другой красноватый, словно Исав, рыжеволосый. По этим признакам - в пору нашего совместного служения Леопольду - мы этих дублеров и различали.

- Мне кажется, эти люди вами интересуются, - как-то открыл для себя этот факт наблюдательный Маргулис. - И все четверо в отличной форме.

Большинство зеленых относились к ним с уважением: бандиты, мол, сочувствуют бедноте, и любого врача могут уволить или даже убить. Маргулис же старательно их избегал, не ждал от них приятного общества. Скука, утомительное безделье, сплин. Сам свихнешься в шизоидной зоне. Ничего не стоит кого-нибудь пристрелить в приступе слабоумия.

- Пишите, маркиз, пишите. Что еще нужно человеку вашего склада? Не разменивайтесь на мелочи, не спорьте с миром по пустякам. И не давайте себе скучать. Скука - синоним глупости. Запомните это простенькое высказывание. Эта мысль много места в вас не займет. Вот взгляните хотя бы на это, - сказал Маргулис, указывая на кастеляншу Наташу, щедрые формы которой превышали всякое воображение, а опись ее прелестей заняла бы главу. - Захватывающее существо.

- Вам нравится? - спросил я, обнаружив в нем такое вниманье.

- Интересное телосложение. Ах, маркиз. Интенсивный секс отнимает силы. Но сколько нужно энергии, чтобы похоти противостоять. К женщинам у меня инстинктивный интерес. Да вы взгляните! Мона Лиза! Монолит! Необъятные объемы! Неохватное туловище! И с довольно кривой линией. Представьте, что будет, если пустить эту плоть во всю прыть. Сколько в ней всего чересчур! И тут, и тут...

- Не показывайте на себе, - предостерег я. Это была плохая примета.

- Лично мне в женщине не нужно так много. Пускай худа, как скелет, с души не воротит - и ладно. Так каково же о ней ваше мнение? - спросил он, хватая меня за рукав.

- Приворотливая девица, - согласился я, глядя, как оная вертится перед Поповичем.

- Она ведь не всегда вертелась, - с горечью сказал Маргулис. - А история ее типична для большинства юных девиц. Была, что называется, сосуд добродетели, да соврачили враги. Я хотел сказать: врачи совратили. Вначале один, вы его пока не знаете, узкий специалист, ортопед. Подарки дарил, а им это нравится. Вот и уговорил добровольно отказаться от своей добродетели. Он ведь прямо при мне ее невинность украл. В гимнастическом зале. Отдалась в уголке, не обращая внимания на мое присутствие.

- Вы сами-то что там делали?

- Гимнастику. Позже он свои права на эту женщину терапевтам продал. Их двое у нас. Потом к санитарам перешла. Видите, увиваются? И что характерно, становится все пышнее.

Тут я заметил еще одного наблюдателя, прячущегося за колонной в стиле ампир. Это был молодой человек приятной наружности, лет 28-и, одетый в зеленое.

- А, это Вертер, - сказал Маргулис, заметив мой взгляд. - Он вам тоже о ней что-нибудь расскажет. Он любит о ней поговорить. Не так ли, Вертер, дружище?

Рассказ Вертера - за вычетом множества повторений, пауз и спазм, сорных и сомнительных слов - занял небольшой уголок на моей простыне.

- Я ради секса с ней познакомился, но, визуально анализируя, никакого секса в ней не сыскал. Сначала я ее не любил, думал, что не за что. Но позже все же нашел в ней кое-какой шарм. И чем дальше, тем больше. Дошло до того, что, боясь обаяния, я стал ее избегать. И до тех пор избегал, пока не влюбился полностью. Я, конечно, знал, как ее рассматривают врачи. Но не разлюбил из-за этого. В конце концов, рассматривать могли и с медицинской точки зрения. А тут еще скульптор косматый стал вокруг околачиваться. Так и глядит, с какого боку броситься. Венер стал с нее ваять. Из-за нее на меня накидываться. А однажды, когда она в парке гуляла, прыгнул на нее с дерева и напал, когда она срывала цветок. Но я, оказавшись рядом, нападение отразил и стал нравиться ей после этого. Вот только не доверяет она мне, думает, обману. Раз, думает, красавец, значит, подлец. Ничего, что я нервничаю? - Лицо его исказила гримаса. Нервный, наверное, тик. - Ах, будьте моим змием, маркиз, - внезапно взмолился он. - Соблазните ее для меня.

Я не успел на это ничего возразить, как молодой человек вдруг исчез, испуганный грозным взглядом Маргулиса. Я заметил, что мой одноухий друг зеленым внушал уважение. Пользовался авторитетом среди них.

- Кокетливая девица, - пробурчал Маргулис. - Нарочно одевается издевательски. Халат лопается и трещит. Пуговицы так и отскакивают. Бедняга Вертер...

- Интересные у них отношения, - сказал я.

- Да черт с ними, с их отношениями, - вдруг наскучил этой темой Маргулис. - Пусть отношаются, как хотят.

Мы поднялись на второй этаж.

- В это время я обычно гуляю в Саду, - сообщил мне Маргулис. Мне послышалось, как уже бывало не раз, что слово Сад он произнес с большой буквы. Значит, тот Сад, что наверху, догадался я. Со времени нашего первого посещения я в том Саду не бывал. Между тем, мне казалось, что я давно знал и любил это место, хотя воспоминания о нем были довольно смутные. - Не хотите мне составить компанию? - спросил меня мой друг.

Мне как раз в это время хотелось побыть одному, но я согласился. Это место меня влекло.

- Пойдемте-ка с нами, Птицын, - поймал он за край синей пижамы какого-то человечка, небольшого роста, взъерошенного, в двухнедельной белесой щетине, словно в пуху. - Будете нам двери отворять.

Птицын не выразил ни удовольствия, ни протеста, забежал вперед и стал распахивать все двери, попадавшиеся на нашем пути. Причем успевал пропускать нас вперед, закрывая без стука пройденную нами дверь, и снова забегать пред нами. При всем том он в ходьбе был не очень ловок: переваливался, и вообще, выглядел то ли нездоровым, то ли недоразвитым. Под глазом у него красовался синяк, переливался цветами радуги, словно сама Ирида украсила его им.

- Мотыгинский? - спросил я Маргулиса.

- Да. У нас среди них много друзей. Через них осуществляем смычку с окраиной. Ты бы одежду, Птицын, сменил. А то в синей пижаме на шпиона похож.

Дверей, впрочем, на пути нашего следования было не так много, шесть или восемь, и он справился с ними без большого труда. Другое дело - отпереть лаз. С ним ему пришлось повозиться. В конце концов, ступая на спину услужливого Птицына, мы влезли наверх.

Это покажется, может быть, невероятным, но Сад не захватил меня всецело, так, как это случилось в наше первое посещение. Возможно потому, что я все теперь воспринимал иначе, с ленцой, а может и потому, что сохранившихся в памяти статуй в Саду не было. Была Венера, та, что без рук - руки, целуя их, отломали, и пальцы разбросали все, отломавши. Был насмешливый фаллический божок, безобразное божество плодородия, он же Эрос - и все.

В общем, дух не захватывало. Не поражало воображения, не заставляло восхищаться набором древесных пород, отличавшимся разнообразием, вдумчивой расстановкой дерев по периметру и внутри него.

Все фрукты росли в этом Саду - от абрикоса до яблока, водились пернатые: птица Сирин, Алконост, Гамаюн, Финист с филином и некоторые другие (теперь они крайне редки), чьей родовой и фольклорной принадлежности я не знал. Если прочая фауна и была, то скрывалась во флоре.

Небрежный набросок неба чуть виднелся вверху.

- Небо? Небо - это иллюзия. Вы погуляйте, Птицын,- распорядился Маргулис.- Кушать плоды не возбраняется. А вот лазать по некоторым деревьям, запомни, Мцыри, запрещено.

- Мцыри все вымерли, - сказал Птицын и сразу куда-то делся, чтобы нам не мешать.

Маргулис продолжал вводить меня в курс.

- Здесь общепринято приятно проводить время, - сказал он.

- Красивая растительность, - отозвался я.

Какое-то неизвестное мне растение росло раскорякой среди других. Направляясь к нему, мы поравнялись с двухсотлитровым бутылочным деревом. Маргулис приблизился к нему, отвернул на нем кран и подставил фиал. Пенная струя ударила в чашу.

- Отведайте, маркиз, - предложил он.

Я отведал. Напиток показался мне безвкусным и недостаточно газированным, но я похвалил.

Рядом с растопыренным деревом, к которому мы продвигались, росло другое, тоже весьма разветвленное, да и похожее как две капли воды на первое. Можно было бы даже предположить, что они отражались друг в друге.

- Это Древо Жизни, - сказал Маргулис, указывая на одно из них. - А это - Смерти. - И указал на другое. Интересно, как он их распознал? - Даже тонкий ботаник не найдет разницу, - заметил по этому поводу Маргулис. - Древо Жизни - вы видите? Увешано пульсирующими сердцами. А Древо Смерти, думаете, чем? - пульсирующими сердцами.

Я действительно увидел пульсирующие сердца, хотя принял их первоначально за толстых пурпурных птиц. А пристально приглядевшись, можно было заметить, что прихотливое переплетение ветвей обоих дерев напоминает лабиринт, что, видимо, символизировало проблему выбора.

- Этот ясень есть Иггдрасиль, - указал мне Маргулис на другое древо. - А это дуб, тот самый, что описал еще Аполлон Григорьев, возвращавшийся от цыган. Тут есть еще залупарк, иначе говоря, сад лингамов. Но он нынче заперт. Там у нас Древо Желанья растет.

Вообще я заметил, что Сад был частично искусственный, то есть там, где у природы не хватило ума проявить себя со всей полнотой, дело было поправлено человеческим воображением. Так, например, наряду с финиками на одной из пальм произрастали пряники.

И еще: Сад выглядел до странности малоподвижным. Не было ни шевеленья ветвей, ни движенья воздуха. И тишина. Хоть бы свистнул кто-нибудь фистулой. Пульсировали сердца, изредка высовывался Сирин, да Птицын, сидя на дереве, ронял помет.

- Шипами и терниями засадил сей Сад садовник-садист, - вздохнул Маргулис. - Садовника мы прогнали, тернии выдернули, шипы обратили остриями внутрь. Теперь даже голыми можно гулять. В костюме от Кадмона. Вы чувствуете, как Сад поглощает злобу и выделяет любовь? Надеюсь, этот наш опыт с шипами и терниями подхватит весь земной шар. Если вы понимаете, что я имею в виду.

- Так называемые добродетели? - спросил я, зная уже кое-что из его программы.

- Именно. Дуракам добродетели ни к чему.

Единственная роза, расправив шипы, росла в уголке укромно, чувствуя себя не в своей компании. Даже растения сторонились ее.

- Обратите внимание на Древо Познания, - продолжал нашу экскурсию мой гид.

Дуб с крупными тяжелыми желудями княжил над мелкой порослью. Маргулис указывал именно на него.

Дуб был снабжен мемориальной табличкой, на которой значилось, что это дерево является памятником старины, так как в 1918 году на его ветвях кого-то повесили.

- А еще, - доложил Маргулис, - на этом дубе однажды колдун повесился. Повисел, повисел, спрыгнул, да и пошел прочь. Только его и видели. Со временем, - добавил он, - на этом древе мы будем вешать невежд.

- Почему Древо Познания? - спросил я, не зная, как связать в своем уме эти толстые желуди и стремленье к познанию, присущее всякому мыслящему существу.

- Существует легенда, - сказал Маргулис, - что Бог сотворил Адама по подобию своему. А потом и Еву сотворил из ребра его, но ее подобие было далеко не таким полным. Поэтому Он, сотворив их, размножаться им не велел. Они слепо следовали веленью Его, и даже не обращали внимания друг на друга, покуда однажды сам Бог, наскучив их послушанием и невинностью, не послал им со змием яблоко. Это окаянное яблоко и решило все. Адам так и набросился на нее, отведав сей блядский плод.

- Лучше бы Он им лимон прислал, - сказал ему я

- Но согласитесь, даже с лимоном во рту, слово секс звучит, тем не менее, сладостно.

- Однако почему все-таки Древо Познания? - настаивал я, не найдя ответа в его легенде.

- Ах, да, я и забыл. Да ведь именно под древом познанья он и познал ее. Знаете, что я думаю, глядя на эти плоды? - вдруг сказал он, уставившись на крупные желуди. - Случись вдруг опять революция, верх снова одержат большевики.

Мне в эту минуту он показался очень искренним. О революции, как только о ней заходила речь, он всегда говорил увлеченно и горячо, хотя и старался в присутствии посторонних сдерживаться. Было видно, что эта мысль, как червь в яблочном чреве, давно тревожит его, грызет изнутри, идет своим беспросветным путем внутри него, ищет выхода. А может этот маленький, но деловитый червячок - настойчивый, ненасытный, трудолюбивый - вырос уже до змия, заняв весь его череп, так, что другой мысли не осталось и места? Последнее сравнение показалось мне очень удачным.

- Те, кто имеет деньги и власть, навязывают миру свои правила. По какому праву? Мы будем отсюда навязывать свои. И в городе уже ощутимы флюиды влияния. Но это всего лишь капля безумия на ведро их житейской мудрости. Мэр практически в наших руках и скоро без нас ни шагу. Сам только и знает, что обещания раздавать, да нужным людям Машей подмахивать. Ведь никто бездельников и дураков на работу брать не хочет. Поэтому гуманное правительство использует их на государственной службе.

Он полагал, что революционная ситуация назрела давно. Ибо семь симптомов, предшествующих свержению режима уже налицо. По моей просьбе, он перечислил их.

- Низы уже не хотят по старому, верхи же без этого обойтись не могут. Я имею в виду государственное насилие. Подавляющее сексуальное большинство находится под тяжким гнетом кучки ненасытных насильников. Взять хотя бы наш монастырь...

- У нас тута тоталитаризм, - сказал Птицын, ловко устраивая себе гнездо из ивовых прутьев и стеблей камыша. До этого он, словно синяя птица, всё с ветки на ветку порхал.

- Вот-вот. Кстати, Птицын, откуда у вас такой красивый синяк?

- Это мы с Вертером в крестики-нолики играли, - охотно объяснил Птицын. - Он мне крестик - я ему нолик, он мне крестик - я ему нолик, он мне по морде - а я его шваброй наотмашь бац!

- Ты Вертеру особенно не груби, - счел нужным заступиться Маргулис. - Он безответно влюблен, его пожалеть надо. К сожалению, ссоры на нервной почве у нас не редки, - обратился он вновь ко мне и продолжал так. - К сожалению, вседозволенность в наше время переходит всякие границы.

- Но позвольте, - сказал я. - Мне кажется, что сексуальная вседозволенность и является частью вашей программы.

- Ах, как вы неправы! - едва ли не вскричал он. - Мы за сексуальную свободу, за прогрессивный секс, ничего общего со вседозволенностью не имеющий. Это вселенское свинство, именуемое вседозволенностью, мы, придя к власти, первым же делом укоротим. Например, ледорубы и ломики для колки льда запретим безотлагательно. Нарушителей будем уничтожать как политически, так и меры социальной защиты к ним применять. Отсюда - необходимость в совокуплении политической и половой проблем, сведение воедино социальных и сексуальных нужд. И это третий признак революционной ситуации. Существование очагов напряженности, подобных нашему, где концентрация эротической энергии (оргона) столь высока, что способна возбудить весь регион, является четвертым признаком. Страна, таким образом, находится в интересном положении, сама не замечая этого симптома (пятого по счету), как впервые залетевшая девица иногда не понимает, что происходит с ней.

- Есть еще симптомы? - подстегнул его я, поскольку он надолго задумался.

- Сексуальная детерминация, - подсказал с дерева Птицын.

- Да, социальное все более детерминировано сексуальным, и это я могу доказать, если хотите. Так сколько же мы насчитали?

- Шесть, - сказал я.

- Седьмой я забыл, к сожалению. Выскочило из головы на волю. Но непременно когда-нибудь вспомню и вам скажу. Вы, Птицын, не помните седьмой симптом?

- Не-а, - отозвался Птицын, тщательно, словно в подполье, маскируясь в своем гнезде.

- Он там жить собирается? - спросил я.

- Нестись хочет. Давайте отойдем. Это бывает для него мучительно.

Мы отошли. Мне пришла в голову мысль, нельзя ли этой революционной ситуацией воспользоваться в своих целях.

- Когда планируете начать? - спросил я.

- Сексуально-экономическая ситуация как раз вполне подходящая. Остается дождаться благоприятной фазы луны. Но непременно начнем уже в октябре.

Сегодня какое? Я попытался вспомнить число, но в голове все настолько перемешалось, что все числа начисто выветрились. Я был уверен лишь в том, что месяц - октябрь. Значит, вот-вот.

- Нам даже ничего не надо выдумывать заново, - продолжал Маргулис. - Опыт двух революций - Октябрьской и Французской нами заимствован и переосмыслен. Ошибки учтены. Все французские лозунги - хотя они и с прононсом - подходят и нам. Но то, что француз произносит себе в нос - мы говорим открыто. Сексуальная свобода! Сексуальная справедливость! Сексуальное равноправие! Как видите, теоретическая часть вам довольно знакома, не правда ли? И состоит в ближайшем, почти плагиативном родстве с той, что известна из курса истории. Но мы в этом деле и не претендуем на оригинальность. Широким массам нас так проще понять.

Он еще долго рассуждал о теоретическом родстве социальной и сексуальной революций, приводя поразительные аналогии и пародийные параллели. Выходило забавно.

- А главное, - горячо продолжал он, - эротическая платформа партии легкодоступна для всех умов и позволяет наиболее тесно на ней сплотиться. Эротическое учение легкодоступно. Каждый носит в себе эту искру. Из искры возгорится пламя, если ее умело раздуть. Надо держаться вместе. Вместе мы - масть. И большевики, и меньшевики и эсеры.

- Эсеры?

- Средний, так сказать, размер. На первых порах можно привлечь и наиболее ярких представителей сексуальных меньшинств. Передовые педерасты могут поднажать с тылу. Главное - не замыслить идею излишним теоретизированием. И откладывать нам никак нельзя. С чего, спрашиваете, начать? - Я не спрашивал, но он, тем не менее, ответил на им же поставленный вопрос. - А Великая Октябрьская Социалистическая Революция (ВОСР) - с чего начиналась? С выстрела. Наша ВОСР тоже начнется с выстрела. Я уже присмотрел ТТ.

- У кого? - живо поинтересовался я.

- У ваших палачей, маркиз.

- Только не делайте из этого гражданской войны, - попросил я. - Зачем ненужные жертвы?

- Мы сумасшедшие, но не глупые. Но революция не бывает без жертв, как дым без огня, как огонь без любви. К тому же, - добавил он, - плюс-минус пара покойников на правоте нашего дела не отразится никак.

Я спросил, выбрали ли уже предводителя.

- Думаю, какой-нибудь ефрейтор или еврей, - сказал он и скромно потупился.

- Так вы были ефрейтором! - догадался я. Вот откуда у него задатки лидера. - Значит, возглавите вы?

- При условии, что вы будете нашим знаменем.

- А нельзя ли меня другим знаменем заменить?

- Нашему Саду нужен маркиз, - сказал Маргулис, твердо глядя мне прямо в глаза.

На это мне возразить было нечего. Так я стал их знаменем, о чем тов. Маргулис пообещал в скором времени оповестить всех.

Немного позже, мучаясь ролью, навязанной мне, я поинтересовался, нельзя ли прийти к власти мирным путем, используя парламентские методы и возможности демократии, как то: подкуп, шантаж, компромат э сетера.

- Чем мы и занимаемся, - сказал Маргулис, - сочетая подпольную работу с работой на поверхности.

- Как вам это удается, - спросил я, - не покидая территории клиники?

- Учимся работать подпольно у большевиков. Они тоже не очень-то в Россию совались, предпочитая осуществлять свою деятельность в Лондоне или Цурихе. Извиняюсь, Цюрихе, - поправился он. - Мы хоть и живем изолированно, но слухами пользуемся. А то и сами распускаем их. Вы, верно, о падишахе слышали?

Вот, значит, откуда слухи брались. Змейками распускались и расползались по городу. Я кивнул:

- Интересный слушок.

- У нас на воле свои информаторы и распространители слухов и наших идей. Кроме того, есть и другие способы сношения с внешним миром.

- Откуда у вас деньги на деятельность? - поинтересовался я.

- Видите ли, - начал издалека Маргулис. - Люди существуют на разных уровнях. Бывают люди - и их большинство - приземленные, населяющие поверхность планеты. Бывают, но реже, те, что умеют летать. Но эти сгорают быстро. И бывают подземные жители, обитающие в жирной почве, которая служит им и средой, и пищей. Таких вообще единицы. Они питают корни травы, тянут деревья в рост. Они заправляют водой ваши источники, мертвой или живой. Их трудно увидеть, имена их известны немногим, и лишь посвященным внятен их язык. Словом, это мы. Наша диаспора, - продолжал он, - пользуется некоторым влиянием. Мы ведь чем интересны? Оригинальностью мышления. Сумасброды и офигении, среди нас неоригинальных нет. Нормальные люди пороха не придумают. Чтобы что-то изобрести в любой области, надо быть слегка шизофреником. Надо привить себе шизофрению, сосредоточиться на проблеме, как на идее фикс, и жить с этой идеей, может быть, годы. Нам же не надо ничего прививать. Любые вопросы мы решаем мгновенно.

Я вновь вспомнил о проблеме метемпсихоза, но едва затронул этот вопрос, как Маргулис ответил резко, что это чушь и всякая попытка толкования этого абсурда обречена на неудачу. Но именно по резкости его тона, непривычной в отношениях со мной, по тому, как живо отреагировал он на мой вопрос, как прятал глаза, я еще более утвердился в том, что тема для него не нова и более того - актуальна, но по каким-то причинам он вынужден обходить ее молчанием. Попыток, разумеется, я решил в дальнейшем не оставлять, только действовать более осмотрительно и осторожно.

- Считается, что мы циники и отщепенцы, - продолжал он, твердо следуя избранной теме, - каковые природе не нужны. Некий противоестественный отбор. Поэтому гении и философы так плохо размножаются. Природа благосклонней всего к посредственности. Вот еще один повод к сексуальной революции, - в скобках заметил он. - Иначе природа, перемудрив, может остаться в дурах. Женщины любят других героев. Им плечистых всё подавай, каковых среди нас практически не бывает. Но можно ли в этом деле полагаться на женщин? Один раз они нас уже подвели. Ева должна была от змия раждать, игнорируя этого придурка Адама.

Змий! Сравнение, а то и родство каждого из нас со змием мне неожиданно приглянулось.

- Поэтому спецгенофонд, который мы собой представляем, так надежно охраняется от вторжения извне, - продолжал Маргулис. - Стены видели? Да и нам на руку переждать здесь смутные времена, пока снова мода на мозги не откроется. Подальше от всех козлов, коих презираю, потому что с гениальностью несовместны. Государство - это коллективный козел. Здесь разные, - говорил он далее. - Есть люди, естественно отобранные антиэволюцией и помещенные в эту среду. Есть те, что по разным причинам отвержены обществом в силу их несовместимости с посредственностью. Мы, гении - раковая опухоль в организме человечества, предмет изучения онко - и онтологии. - Он вновь нахмурился, вспомнив, видимо, о врачах, что нас изучали. - Мы ведь плачевны чем? Неспособны мы на злодейство. Мы - маргиналы, среди нас и убийцы есть. Но злодеев вы не найдете в этих стенах. В нас - воля к великому.

Чем больше он говорил, а я слушал, тем большим уважением проникался я к нам обоим, да и ко всем остальным обитателям нашего заповедника. Слова покойного моего садовника, брошенные им мимоходом - о том, что здешние умы имеют влияние на городскую администрацию, уже не казались мне небылицей. Да вот сейчас и проверим, решил я и спросил:

- Наверное, с мэром сотрудничаете?

- Не скрою, он с нами советуется по наиболее важным административным вопросам. Кроме того, мы занимаемся и техническими разработками, и через его научно-производственные и коммерческие фирмы внедряем и продаем. Так что, первое: денежки к нам так и сыплются. Если врачи рассчитывают на попечителей, то мы - только на себя. И второе: мэр и его компания перед нами, как на ладони. И всегда и где только возможно мы действуем в интересах нашего дела. Подцарство простейших и одноклеточных, чье летаргическое существование всецело зависит от нас, и не подозревает, в чьих руках его участь. Инженеры человеческих душ - не терапевты. - Так он иногда обобщенно называл врачей. - Инженеры людских душ - мы. Это то, что касается нашей полулегальной деятельности.

- Как же так, что о вас не знает никто?

- Гений редко бывает признан при жизни, - с горечью заметил он. - Тем более в своем отечестве. У общества инстинкт самосохранения срабатывает, что ли. Боится влияния? Или зависть причиной тому? Скорее, все вместе, а так же нежелание признать в человеке, определенное мнение о котором уже сложилось, крупицы этой самой гениальности. Гениев так мало осталось. Но Россия, где мы еще есть, будет гордиться нами.

Я спросил о мотыгинских и городских: кто, по его мнению, победит на ноябрьских выборах? И как далеко зашел конфликт властей с этой мятежной окраиной?

- Мотыгинские и городские? Что за чушь! Битва оловянных солдатиков с тряпичными человечками. Война летучих мышей с ветряными мельницами. Это ж мы сами и инспирировали и раздуваем. Придав вражде исторические корни. Исторические источники сфальсифицировав, события подтасовав. Они ж - ни те, ни другие - в библиотеки не заглядывают. На самом деле, сей Мотыгин у поручика Ржевского в денщиках проживал. И жили они душа в душу, и вместе по бабам хаживали. И оргии устраивали в этих самых помещениях, где теперь мы с вами живем. И даже Мотыгин, бывало, барина опережал, нарушая помещичье право первой ночи. Сейчас-то и не поймешь, кто от кого. Которых барин беременнел, которых денщик. Современные мотыгинские, правда, отличаются некоторой косолапостью, возможно, дело и впрямь в денщике. Природу этой их косолапости нужно прилежнее изучить, не будем догадки строить.

Я вернул его к мысли о подпольной деятельности, вспомнив о нетрадиционных методах, на которые намекал мэр.

- Ну, про слухи я уже упоминал, - сказал Маргулис. - Мы их, бывает, через газеты запускаем. Или вверяем ветру. Чиж - знаете ее? С нами сотрудничает под другим псевдонимом - Уж. Чрезвычайно талантлива и резва. Вся медиа, магия и медицина держится на том, что человек внушаем.

- А еще?

- Идолы. Вы, вероятно, видели следы нашего творчества в общественных местах.

- Идолы?

- Ну да. Бюсты, статуи, куклы, памятники. Чучела...

Памятники! Я вдруг вспомнил, что как-то в поздний период проживания моего на воле, объезжая город, был поражен обилием истуканов, попадавшихся в самых неожиданных местах. Почти все они, появившись утром, к обеду, как правило, исчезали усилиями расторопной городской администрации, но успев, тем не менее, внести смятение, а то и панику в умы обывателей.

- Идол гнездится в душе. Идола можно сокрушить только идолом. Моя мысль, - похвалился Маргулис.

Ползали слухи, словно мухи по газетным столбцам, что нашествие идолов предшествует еще большей беде, чуме или концу света. В сплетении сплетен и слухов не одному автору современных романов удалось бы начерпать тем для своих триллеров и боевиков.

Памятники поражали неожиданностью воплощенных в них тем. Была, например, Русалочка (копия копенгагенской), Местный Всадник (вариант Медного), Медный Дворник (слепок с Местного), рабочий со своей колхозницей - в обнимку и без орудий труда. Разумеется, Ржевский - множество их.

Но в основном это были бюсты и статуи представителей местной администрации, как правило, голые, запечатленные за обыденными занятиями или в несвойственных им качествах, в виде лингама, к примеру, или врача. Преобладала ироническая эротика. Мэру больше всего доставалось. Его статуи, с пенисами и без, возникали ежедневно дюжинами в самых разных местах и ракурсах.

Материалы использовались различные - от стойкого к условиям среды металла или бетона до скоропреходящих и быстропортящихся. Так, скульптуру из брынзы, двуглавый лингам, съели собаки. Соломенного Соломона скинхеды сожгли. Пирамида из тухлых куриных яиц простояла дольше.

При всем том истуканы могли достигать небывалой степени правдоподобия. Я помню Памятник Женщине, отличавшийся таким жизнеподобием, что вводил в соблазн. Этот памятник, чья фигура, отличалась линией, был установлен в парке. Я видел, как некто мотыгинский все ходил мимо да около, пытаясь обратить на себя ее внимание, и даже два раза задел за нее, возбуждая ответное чувство. Но памятницу собой не прельстил, а к вечеру ее убрали.

Детям же нравились деревянные куклы, особенно Буратино.

- Да, но какой во всем этом смысл? - спросил я.

- На памятник можно смотреть, как на чудо или как на чучело, от точки зренья зависит. Смысл? Я вам говорил уже о сокрушении идолов. А сумятица в умах? А путаница для тупиц? Кроме того, эротическое содержание подавляющего большинства скульптур наводит на мысль о сексуальной революции. Эволюция в умах. Сочетание революционного и эволюционного подходов. И еще тоже существенно: замена административных лиц их искусственными фигурами с последующей анимацией. В том случае, если наша революция потерпит поражение на первых порах, мы, вертя вертепом, все равно будем руководить. Через мэра команды подавать, попутно дискредитируя и разоблачая. Принудительно нудировав их. Только так нам удастся выбить идолов из их голов. Наши умники и умельцы и над другим проектами непрерывно работают. Бог нашими руками творит. Да и вы бы, маркиз, не сидели б без дела. Уж скорее определили бы для себя: быть как все или взять на себя повышенные обязательства? Вам, титулованным, вечно раскачка нужна. А между тем, как человек чистых кровей и при наличии величья, вы нам очень бы пригодились. Вашей прозе свойственно будоражить умы. Но заметьте: только будучи маргиналом можно написать нечто достойное. Написали б, 'Что делать?' нам, - сказал он, когда мы уже пробирались к выходу.

- Как что делать? Да неужто нечего? Да вы и без меня ...

- Кстати, я вспомнил седьмой симптом, - перебил меня он. - Обратите внимание на эту генитальную деталь. - И указал на божка.

Мудила смотрел по-прежнему вдаль, но деталь, действительно, со времени нашего первого посещения заметно выросла.

Позже мы навестили ателье Девятого. Тот самый подвал, в который вы мельком и другими глазами уже заглядывали. Только сейчас он был густо уставлен скульптурами. Сей Пракситель нашим посещением был раздражен, ибо ваял Ваала, поэтому мы не стали долго задерживаться, лишь мельком осмотрев помещение. Здесь были сатирические статуи представителей администрации, которые в несколько ином исполнении я уже видел в пригороде. Были и другие: огородные пугала; Каменная Баба и Командор; надменный медный идол, смутно напоминавший постаревшего Пушкина. Был скульптурный портрет Президента - статуя в этом статусе требовала бы отдельного рассмотрения, кабы на рассматривание нам не были отпущены несколько жалких минут.

Было несколько деревянных корыт с глиной, замешанной на крови.

- Обратите внимание: эти резиновые, - указал мне Маргулис на группу кукол в человеческий рост, занимавших юго-восточный угол. - Если с ними заговорить - испускают вонь. Эти надувные бздуны нами еще не применялись. Однако пойдемте, маркиз, а то он на нас злится. Сейчас он наращивает интенсивность, не будем мешать. - Мы поднялись наверх. - Пигмалион настолько искусно изобразил одну женщину, что влюбился в нее и оживил. А другой дурака ваял и сам стал ему подобен. Боюсь, как бы этот человек сам не стал чучелом.

Мы еще постояли у решетки, отделявшей нас от белых. Маргулис задумчиво тронул ее рукой, потряс. И обернувшись ко мне, сказал:

- Это ж не Бастилия, взять можно.