Повелительница пустыни

4

Эта новость наполнила меня двойной радостью. Во-первых, чаша сия миновала меня, пусть на какое-то время, во-вторых, я искренне радовалась за тётю.

Не каждой женщине в столь зрелые годы даруется шанс познать истинное женское счастье, а то, что у неё оно будет, не вызывало сомнения.

Из обрывков разговоров я узнала, что Ромхат давно одинок. Первая жена его покинула этот мир много лет назад, и с тех пор он не позволял никому войти в его сердце.

Оказалось, он был не просто нашим верным помощником, но и служил самому Повелителю, исполняя долг джемата, нашего защитника.

И как только появилась возможность, он, не медля ни мгновения, обратился к отцу с просьбой о союзе с Карой.

Отец, безусловно, был изумлен, но, видя его неподдельное стремление связать свою жизнь с ней, долго не раздумывал.

Тётя приняла предложение, хотя в первое мгновение на её лице отразилось неверие, сменившееся затем робким смущением.

Я и не подозревала, что для таких союзов не требуется пышных торжеств, а достаточно лишь торжественного ужина в присутствии мейна. После него молодожены могли спокойно отправиться в дом мужа.

Тёти, оживленно переговариваясь, хлопотали над столом, словно птицы, вьющие гнездо.

Кара и Ромхат стояли возле мейна, в руках невесты трепетала алая ленточка, вторую часть которой она передала мне со словами о счастье и благополучии.

— Пусть боги одарят тебя бесконечной любовью, терпением, взаимопониманием и крепкими детьми, — пожелала мне тётя, вкладывая ленточку в мою ладонь.

С тех пор каждое утро я доставала эту ленточку из шкатулки, улыбалась и предавалась мечтам.

Пролетали дни, приближая знаменательный и волнующий день, и никто не догадывался, что на пороге нашего дома стоит роковая встреча, перевернувшая привычный ход вещей.

Начало нового дня ознаменовалось ярким солнцем, суетой на кухне. Тётя с мамой уехали на базар, а мы с Амией потихоньку сбежали под тень вяза, где проводили последние дни вместе, вспоминая наши забавы и игры.

Мы просто хотели насладиться общением друг с другом. Вполне возможно, что я потом с Амией долго не встречусь, как-никак расстояние между нашими домами будет очень велико.

Появился ветер, пригнавший с собой тучи, и вскоре закапал дождь, постепенно превращаясь в ливень, который выгнал нас из уютного гнездышка и загнал под крышу дома.

На дворе послышались голоса, и в дом вошли промокшие мама с тётей, а за ними и Ромхат с корзинами.

Шум дождя, приглушенный стенами, не мешал нам наслаждаться тихим чаепитием.

Почти вся семья собралась за столом, но в воздухе витала едва уловимая тень пустоты. Отца снова не было дома, как это очень часто случается в последнее время.

Раньше его частые отлучки в лабораторию ощущались лишь как временное отсутствие, его незримое присутствие всё равно наполняло дом. Теперь же его отсутствие стало зияющей пустотой, безмолвной трещиной, которая отражалась на нашей жизни.

Мы все только и жили ожиданием его возвращения домой. И если я раньше гордилась, что он великий целитель, спасающий людей от болезней, то сейчас его признания и достижения вдруг стали ни так важны для меня.

Я ждала его самого. Его крепких объятий, его доброго взгляда, его простого человеческого тепла.

Внезапный оглушительный стук в ворота расколол тишину. Мы обменялись взглядами, и сердца наши замерли в предчувствии, пока Ромхат отворял створки.

Надежда, что это, наконец, вернулся отец, хрупкой бабочкой трепетала в груди, но вместо него во двор въехали всадники, и во главе их восседал принц.

— Девочки, по комнатам! — властно скомандовала мама.

Пока внизу суетились, принимая нежданных гостей, мы затаились в своих комнатах, стараясь не издать ни звука, и этот строгий запрет, казалось, касался в первую очередь меня: я бы не прочь подглядеть за гостями

Амия же вся сжалась от страха — испуг темной тенью залёг в глубине её глаз.

В моей комнате воздух наэлектризовался предчувствием чего-то дурного, неотвратимого.

Неужели их просто застал дождь, и они решили переждать непогоду в нашем доме? Или все же нет? Может быть, его приезд связан с чем-то другим…

— Папа, — невольно вырвалось у меня, — с ним что-то случилось?

Но тут же я одернула себя. Если бы с отцом стряслась беда, принц бы не приехал лично; о таком сообщают совсем другие люди и совсем иначе.

И все же я чувствовала, что витающая в воздухе тревога как-то связана с этими незваными гостями.

В глубине души еще теплилась наивная мысль: он же принц, что дурного он может нам сделать?

Когда шум внизу утих, я поняла, что гостей накормили, предложили нехитрую сухую одежду и предложили отдохнуть, пока за окном бушевал дождь.

Рано утром свита вместе с принцем отбыла, и я с облегчением выдохнула.

Спустившись вниз, я ощутила, как напряжение немного рассеялось, и увидела, что лица родных, хоть и тронутые усталостью, вновь обретали спокойствие.

Главное, что кошмар миновал. Принц со своей свитой уехал, и можно возвращаться к обычной жизни, к прежним заботам и радостям.

Не привыкли мы принимать таких высоких гостей, и среди нас иногда раздавался вопрос: сумели ли мы угодить ему или нет?

Мама держалась скованно, никак не могла отпустить напряжение. Пусть принц и не высказал недовольства ни едой, ни отдыхом, сомнение, словно въедливый червь, грызло её изнутри, не давая поверить его словам.

Мы сели завтракать, как раздался голос тёти:

— А где Амия?

Вопрос повис в воздухе, словно ледяная сосулька, мгновенно заморозив пространство предчувствием беды.

Тишина стала осязаемой, тяжелой, словно войлочная ткань, накинутая на наши плечи.

В глазах, устремленных друг на друга, читалось не только беспокойство, но и какое-то предчувствие неотвратимости беды.

Казалось, даже время замерло в ожидании ответа. Секунды тянулись мучительно долго, превращаясь в вечность.

Мама побледнела, ладонь судорожно прижалась к груди, словно пытаясь удержать застучавшее сильнее сердце.

Тёти синхронно выдохнули сдавленно, будто подавились невидимым комком, и замерли, обратившись в безмолвные каменные изваяния.

Мама взметнулась вверх по лестнице, и её торопливые шаги громом раскатились в тишине дома.

Никогда бы не подумала, что в её поступи столько тяжести. Вслед за ней мешая друг другу, в дверном проёме, метнулись тетушки, внося суетливый хаос.

Дверь в комнату сестры захлопнулась прямо перед моим носом, отрезав меня ото всех.

Сколько бы я ни давила на ручку, не дергала её, казалось, за той стороной дверь подперли грудой камней.

Прильнув ухом к холодной поверхности, я тщетно пыталась услышать хоть что-то.

Тишина… лишь едва уловимый приглушенный всхлип пробился сквозь толщу дерева.

Почему меня не пускают? Что с Амией? Отчего такая зловещая тишина и никто не выходит? Что произошло?

Ледяной коготь страха сжал мое сердце, а воображение уже рисовало самые жуткие картины.

Амия! — вопль сорвался с моих губ, полный отчаяния. — Мама! Тёти! Откройте! Умоляю, пустите!

Я билась в дверь, и она внезапно открылась, что, потеряв равновесие, упала в руки тёти Селим.

Она подхватила меня, словно хрупкую куклу, и вынесла в коридор. Дверь за нами захлопнулась с глухим стуком, отрезая от остальных.

.— Пустите! — я билась в её руках, захлебываясь криком… — Да пустите же меня.

Слезы отчаяния обжигали щеки, спутанные волосы хлестали по лицу. Я повисла на руках тёти Селим, обессиленная и сломленная.

— Пойдём, эврам, тише, тише, — шептала она, ее голос дрожал, как осенний лист на ветру. — Не кричи так громко. С Амией всё будет хорошо, она жива. Просто… просто немного приболела.

Она незаметно подталкивала меня в мою комнату. Я видела, как слезы блестят на её щеках в полумраке коридора.

Если с Амией всё хорошо, почему же она плачет? И почему волосы её не покрыты платком, как будто случилось непоправимое?

Я уцепилась за дверной косяк, вцепившись пальцами в дерево.

— Не врите мне! Я знаю! — хрипела я, чувствуя, как в горле поднимается ком, не дающий дышать. — Что случилось? Что с Амией? Где мама? Где все?

Тётя Селим обхватила мое лицо ладонями, большим пальцем вытирая слезы.

Ее взгляд был полон боли и отчаяния, зеркально отражая моё собственное состояние.

Она притянула меня к себе, крепко обнимая.

— Эврам, милая моя, все очень сложно. Мама сейчас там, она нужна Амии. А Амия… Амия нуждается в покое. Ей сейчас очень тяжело, и ей нужно, чтобы ты была сильной. Ты же моя умница, ты справишься. Пожалуйста, не кричи. Не делай ей ещё больнее. Пойдем, я напою тебя чаем, а мама потом всё тебе объяснит.

Так под тихий шепот тёти я оказалась в своей комнате. Меня усадили на постель, и тётя напоила меня чаем, вкус которого я не чувствовала.

Мои мысли все были в комнате Амии, моей сестрёнке, которой я не в силах помочь.

Я была в неведении, не понимала всего произошедшего и это меня больше всего угнетало.

Тётя выскользнула из моей комнаты, лишь тогда, когда я, окончательно обессилев, рухнула на кровать и смежила веки.

Слёз не осталось, лишь судорожные всхлипы терзали грудь.

Тишина, нависшая в моей комнате, звенела в ушах оглушительнее самых громких взрывов.

Она давила, словно вакуум, высасывая остатки ясности из сознания. Вопросы кружились хаотично, не находя ответов, сталкивались друг с другом, порождая лишь новые порции неразберихи.

Чувствовалось, что где-то рядом, совсем близко, кроется ключ к пониманию, но он ускользал, как вода сквозь пальцы.

Сон, целительный и милосердный, укрыл меня в своих объятиях, воздвигнув хрупкую преграду между мной и той всепоглощающей болью, что сдавливала грудь.

Но с первым лучом рассвета ворох неразрешенных вопросов вновь нахлынул, требуя ответов, словно голодные птицы.

Мать сидела рядом. В некогда лучистых глазах плескалась лишь выцветшая тоска.

Нервный трепет пронизывал руки, губы кровоточили от искусанных ран, а безупречно приглаженные прежде волосы, непокорные и взъерошенные, обрамляли осунувшееся лицо.

Передо мной сидела женщина, постаревшая в одночасье на целую вечность.

— Мама, — прошептала я, касаясь ее руки дрожащими пальцами.

Где-то в глубине души змеился ледяной ужас, подсказывая, что случилось непоправимое, то, что-то, изменившее мать до неузнаваемости.

Я не могла понять, что именно? Что за чудовищная тень прокралась в наш дом, заставив его замолчать, словно кто-то внезапно выключил звук?

Она резко обернулась, и вырвавшийся из груди вздох разорвал тишину. Мгновение — и она заключила меня в объятия с такой силой, словно боялась, что я исчезну.

Я чувствовала, как ее беззвучные рыдания сотрясают её плечи, и мои глаза наполнились слезами.

Она почувствовала влагу на моей щеке, опустила голову и дрожащими пальцами смахнула мои слезы.

— Мы должны быть сильными. Главное, что мы все живы…

— Мама. Амия… — я задохнулась от волнения, ища ответа в ее глазах, и увидела лишь тоску, непроглядную, как ночная тьма.

— Амия жива, только… — она запнулась, подбирая слова, и по ее лицу пробежала тень, отражающая внутреннюю борьбу: сказать правду или умолчать? Собравшись с духом, она продолжила:

— …только свадьбы не будет. Принц обесчестил ее.

Эти слова рухнули в моё сердце, словно груда камней, погребая под обломками все мои девичьи мечты о прекрасном рыцаре.

— Госпожа, — прозвучал приглушенный голос тети, словно эхо в пустом коридоре, — Господин приехал.

— Не выходи пока, — предостерегла мама, нервно приглаживая растрепавшиеся пряди.

В усталом взмахе руки читалась обреченность. Дверь за ней неслышно прикрылась, оставив меня наедине с тишиной.

Я вскочила с постели. Внутри клокотала буря, требуя выхода. Хотелось ринуться к сестре, заключить в объятия, передать безмолвную поддержку, чтобы она знала: я люблю ее и всегда поддержу.

Резко распахнув дверь, я замерла на пороге. Впервые остро осознала, что запрет оставаться в комнате — не просто прихоть.

Сейчас, именно в этот момент, необходимо дать родителям решить всё самим, не вмешиваясь, не добавляя лишнего волнения за меня.

И я медленно, с тяжелым сердцем закрыла дверь.

Дом погрузился в могильное безмолвие. Ни звука, ни шороха, ни обрывка голоса. Лишь давящая тишина свисала плотной тканью, пропитанная тихой яростью и бессилием.

Постепенно жизнь по капле возвращалась в наш дом, изменив моих родителей: они постарели лет на десять.

Я невзначай услышала, как отец винил себя за то, что случилось, и я первый раз увидела, как он плачет.

Мама прижимала его голову у груди и тихо говорила:

— Он принц. Ты не смог бы ему противостоять, тем более он не только запугал Амию расправой над нами, но и применил магию. Она не могла ничего сделать…. Мне жаль…, жаль растоптанную любовь…, но мы живы и все вместе. Нам нужно уехать в другое место, где забудется горе, где нас не знают. Тебе решать, господин мой.

— Он же мог просто забрать её в свой гарем и не обрекать её на позор. Почему он не сделал этого? — Вопрос повис в воздухе, и отец замолчал, лишь судорожно вздрагивала его широкая спина.

Вся сила, вся уверенность, которую он всегда излучал, словно испарилась, оставив лишь оболочку из сломленного горем человека.

Я тихонько присела у двери, прислушиваясь к каждому слову, пытаясь осознать смысл сказанного. У принца магия?

Нет, я знала про свой дар, но магия…, что это? Но, подумав, решила, что это одно и то же.

Просто отец не хотел мне давать надежду на что-то большее, потому что от этого зависела моя жизнь.

«Женщина только тень мужчины…»

Спустя несколько дней мне удалось проскользнуть в комнату сестры. С того рокового дня она не покидала её, и по перешептываниям тетушек я знала, что Амия сидит на кровати, почти не притрагиваясь к еде, и безутешно плачет.

Тихонько притворив дверь за собой, я приблизилась к сестре, но она даже не удостоила меня взглядом.

Вся её поза источали отрешенность и безучастность. Её мир рухнул, обратившись в безжизненный пепел, из которого, казалось, уже никогда не восстать.

Застыв в безмолвном объятии, ощутила её тепло и услышала, как моё сердце забилось в унисон с её сердечком, словно оно делилось с ним жизненным импульсом.

Лицо Амии, пылающее от непрошеных слез, тихо струившихся из глаз, медленно повернулась ко мне.

В этом повороте читалась отчаянная попытка усмирить рвущееся наружу, подобно дикому зверю, рыдание.

Она смотрела долго на меня, словно пытаясь в моих чертах отыскать утешение или сказать что-то важное.

— Я с тобой сестрёнка, — выдохнула я, собрав воедино остатки воли, нарушая безмолвное созерцание.

— Всё будет хорошо. Мама предложила уехать далеко — далеко, где ты обретёшь покой и новую жизнь.

— Глупенькая ты, — тихо прозвучало от неё. — Я потеряла всё в своей жизни, а возможно, что и саму жизнь. Это как подстрелить птицу в небе, сломать ей крылья и обречь на жалкое существование на земле без неба и свободы полета.

— Не говори так! Я буду с тобой всегда, даже замуж не выйду…, — рассердилась в ответ, и в голосе сквозила обида.

Но сердилась больше на себя, на собственное бессилие: слова не желали выстраиваться в стройные ряды убеждения, не могли доказать, что жизнь, быть может, не столь безжалостна, какой кажется сейчас.

Неожиданно лицо Амии расцвело улыбкой, словно утренний цветок под лучами солнца. Легким прикосновением руки она коснулась моей щеки и прошептала, словно клятву:

— Я горжусь тобой, моя маленькая сестренка. Сердце моё жаждет, чтобы жизнь твоя была полна счастья, чтобы дом твой утопал в достатке и любви. И знай, я всегда буду рядом, готовая нянчить твоих детей, одаривая их всей своей любовью, словно они продолжение меня самой.

С того дня Амия стала покидать свою комнату, но в каждом её движении чувствовалась настороженность, словно она боялась обжечься о чужое неосторожное слово.

Она не замечала, как родные, оберегая ее, прятали глаза, полные слёз, за маской шуток и беспечных разговоров.

И тогда я осознала истинное значение нашей семьи. Вспомнились слова отца: «Семья — это крепость, где горе и радость делятся на всех, где каждый чувствует боль другого, как свою собственную».

В последнее время отец почти не покидал дом. Казалось, его оставили последние силы — силы находиться там, где по коридорам дворца безнаказанно ходит человек, способный по прихоти своей растоптать чужую жизнь, словно хрупкий цветок.

Ему пришлось отправить письмо, горькое, словно полынь, и разорвать помолвку.

Тяжело даже вообразить, какой бурей отчаяния и скорби отозвалось в его душе это решение, сколько выстраданных слов он вложил в весть, обрывающую нить надежды.

Тихонько собирая пожитки, мы готовились покинуть этот край, надеясь найти приют для наших израненных душ.

Но беда, словно ненасытный зверь, редко приходит в одиночку — за ней неотступно крадётся другая.

Родители решили уехать в Кимшар, дальнее королевство. Мы, словно раненые птицы, искали покоя в чужих краях.

Дорога в Кимшар была избрана не слепо, не наугад. К этому государству также тянулись нити торговых караванов, соблазняемые невидимым магнитом прибыльных сделок и диковинных товаров.

И самое главное путь вёл вдали от нашего родного дома.

Сердце рвалось посетить свой дом, увидеть Салима и Зухру, но эта встреча несла с собой ядовитый шепот пересудов.

Каждый знал, что союз, некогда скрепленный дружбой, рухнул, оставив зияющую трещину между соседями.

— Не будем будить прошлое, — с болью в голосе произнес отец, словно каждое слово отзывалось эхом в его душе. — Они не ведают истинной причины, по которой мы разорвали союз. Сначала доедем до города Остар, а оттуда, с караваном в Кимшар.

Ему предстояло попросить ещё и свою отставку, подобно просящему милостыню, и у отца не было уверенности в успехе этого прошения.

Ибо должность эта, словно небесный дар, была дарована самим Повелителем, и ледяной страх сковывал сердце перед тем решением, что примет тот.

Тем более требовалась веская причина ухода с поста главного целителя, но возможно ли открыть истинный мотив?

Как донести до Повелителя боль, грызущую душу за дитя, чье счастье украдено?

Как поведать о горечи погребенных надежд?

Ведь перед ним не просто Повелитель, а воплощение власти, чья воля — закон, а слово — приговор.

Отказ от предложенного поста означал не только личное неповиновение, но и тень сомнения на его мудрость и справедливость.

Как воспримет он эту просьбу? Не сочтет ли пренебрежением и, не дай Богам, и вовсе предательством?

Мы ждали с волнением возвращения отца из дворца. Мама то и дело выходила во двор и прислушивалась к каждому шороху.

Только на следующее день уставший отец появился на пороге.

— Он тебя отпустил? Что ты ему сказал? — прозвучал нетерпеливый голос мамы, которая подбежала и обняла его.

— С неохотой, но отпустил, — глухой голос выдавал его сомнения.

Видимо, отец не до конца верил в правдивое решение Повелителя.

Он до сих пор помнил каждое движение, каждый его жест, каждое слово.

Перед его взором встал момент, когда он, низко склонившись в поклоне, стоял напротив Повелителя, облаченного в шелка и бархат, и ощущал себя нагим перед его всевидящим взором.

Слова, словно комья глины, застревали в горле, отказываясь формироваться в стройные фразы оправдания.

В голове бились обрывки фраз, слов, лишь бы смягчить гнев Повелителя.

Его взгляд устремлялся к вышитым золотым узорам на ковре, к дрожащим отблескам света в хрустальных люстрах, к любым деталям, лишь бы не встречаться с пронзительным взглядом Повелителя.

Ведь в этих глазах он видел не просто власть, но и подобие раздражения и ярости.

Он постарался придать голосу твердость, но понимал, что ему удается это с трудом: "Повелитель, я глубоко тронут оказанной мне честью. Но смиренно прошу позволить мне уйти с этого поста. Сердце мое сковано иными заботами, и не позволит мне всецело отдаться служению на столь высоком посту. Я боюсь, что не смогу оправдать Ваше доверие, и это причинит лишь боль и разочарование Вам и мне."

И тишина, повисшая в зале, казалась в тот момент невыносимой. Он ждал, затаив дыхание, готовый к любому исходу.

Лицо Повелителя оставалось непроницаемым, словно высеченным из камня.

Лишь легкое движение губ выдавало течение его мыслей. И в этот момент он понял, что его судьба зависит не только от сказанных слов, но и от того, насколько искренне они прозвучали в этом зале, полном власти и молчаливого ожидания.

Повелитель даже не удосужился ему ответить, а только отмахнулся рукой, словно от надоедливой мухи.

Так и склонившись в поклоне, он вышел за дверь, где советник Повелителя проронил:

— Ты свободен. Повелитель сегодня в хорошем расположении духа, а то не сносить тебе головы, несчастный.

Отец обнял маму, и они вошли в дом, где все мы ждали его с нетерпением.

Теперь не было преград для нашего отъезда. Уже был назначен день нашего путешествия, были решены все вопросы с нашим транспортом и….

Раздался громкий стук в ворота и крик:

— Именем Повелителя! Открыть ворота.

И во двор хлынули всадники, словно бурный поток, врывающийся в тихую гавань.

Джемат заполонили весь двор, ворвались в дом и стали производить обыск.

— Что случилось? Почему вы вламываетесь в мой дом? — воскликнул отец, и в его голосе клокотало возмущение.

— Заткнись, предатель! — выплюнул ичар(главный у военных), словно змея яд, и обрушил удар на лицо отца.

Кровь хлынула из разбитого носа, окрашивая землю багрянцем, но отец, казалось, не замечал боли.

Он стоял, оглушенный обвинением, пытаясь осмыслить происходящее.

И вдруг, словно молния, мысль пронзила его сознание: неужели его отказ так взбесил Повелителя, что тот счел это предательством?

Он застыл, словно изваяние, посреди двора, не зная, как поступить, как развеять это чудовищное недоразумение.

Из дома доносились истошные крики и рыдания женщин, разрывая тишину, а он стоял, парализованный страхом и непониманием.

— До особого распоряжения Повелителя вашей семье предписано оставаться в стенах дома, ожидающим милости или гнева. — Распорядился ичар, оставляя джемат для охраны.

Всё в доме было перевернуто и раскидано, словно здесь пробежали дикие звери.

Женщины, вытирая слёзы и дрожа от страха, столпились у порога дома и не знали, что им делать.

Все терялись в догадках, и никто не хотел верить, что простая просьба отца покинуть дворец обернулась таким обвинением.

Тишина в доме стала гнетущей, лишь изредка нарушаемая тихим плачем женщин.

В голове отца роились мрачные думы, отражаясь в морщинах у переносицы, ставших глубже и резче.

Мать, напротив, пыталась сохранить подобие спокойствия, но даже ее игра в невозмутимость не могла скрыть страх, мерцающий в глубине глаз.

Оставалось лишь ждать. Ждать, пока воля Повелителя не определит нашу судьбу, пока не станет ясно, будем ли мы и дальше пленниками в своем доме, или же нас ждет иная, более страшная участь.

Придется ждать с замиранием сердца и надеяться на чудо.

Отец терзался виной, осознавая, что его решение обрушило на семью неминуемую беду.

Все же он лелеял слабую искру надежды на милость Повелителя и на его мудрость, но слова Ромхата, оброненные словно камни вечером, низвергли его в бездонную пропасть отчаяния.

Его Ахмед, — надежда в этом мире, смысл жизни, — угасла в пламени неудавшегося покушения на принца.

— Зачем я открыл ему правду? Зачем? — рыдал отец, обезумев от горя, словно зверь, загнанный в угол.

Он терзал волосы, шатаясь, как тростник на ветру.

— Зачем? Ахмед, сын мой, ты обрушил гнев Повелителя на наш дом. Это моя вина, я не уберег ни тебя, ни их…

Весть о гибели сына обрушилась на мать, словно удар грома. Она рухнула без чувств, а когда очнулась, в ее глазах плескалось лишь ледяное безмолвие.

Сорвав с головы платок, она обнажила черные, словно вороново крыло, волосы, рассыпавшиеся по плечам.

Слезы иссякли, оставив лишь тихий надрывный вой, подобный предсмертному стону раненой волчицы, вырывающийся из глубины ее истерзанной души.

Сестра захлебывалась в слезах, тонущих в пучине отчаяния:

— Зачем, зачем он это сделал? Мою честь не вернуть… зачем он мстил? Проклятый принц! Из-за него рухнула наша жизнь!

Ее крик, полный боли и клокочущей ненависти, змеей проскользнул по дому.

Я, дрожа от страха, зажала ей рот ладонью, боясь, как бы ее слова не достигли ушей джемат, застывших у ворот подобно зловещим теням.

Отчаяние и страх пропитали стены нашего дома. В самой глубине души ещё тлела искра надежды на милосердие Повелителя: неужели он казнит невинных, тех, кто ничего не ведал о замыслах Ахмеда?

Но тогда хотя бы допросили отца или нас… Но молчание Повелителя давило, словно погребальный саван, удушая своей непроницаемой тяжестью.

И надежда таяла с каждым восходом, словно призрачный утренний туман, растворяясь в безжалостном свете нового дня.

Каков будет его приговор? Обрушится ли карающий меч правосудия на наши головы? Или нас ждет участь горше самой смерти — ссылка в проклятый Худор, в каменоломни, где влачат жалкое существование души, запятнанные убийством и воровством?

Судьба наша, словно хрупкая бабочка, трепещет на тончайшей нити, завися лишь от ЕГО воли, от ОДНОГО лишь слова Повелителя.

И оно прозвучало. Ссылка.

Тихий, надрывный плач заполнил дом, некогда искрящийся радостью и надеждой.

Словно беспощадный вихрь, это слово разметало осколки былого счастья по углам, оставив лишь зияющую, леденящую душу пустоту.

Даже солнце, казалось, отвернулось от этого скорбного места, навеки окутанного тенью отчаяния.

В глазах родных, некогда лучистых и полных жизни, отражалась теперь лишь страх и безнадежная обреченность.

Отцовские руки, словно иссохшие ветви старого дерева, безвольно сжимались в бессильные кулаки, выдавая бездну терзающего душу отчаяния. Каждый вздох, сорвавшийся с наших губ, каждый тихий шепот эхом метался в осиротевших комнатах, разрывая сердце острыми осколками воспоминаний о невосполнимой утрате, о погребенных под пеплом надеждах, о будущем, сотканном из зыбкого тумана.

Что ждет нас впереди? Как распорядится судьба, безжалостно вырвавшая нас из привычного течения жизни и бросившая в свою ледяную купель?

С горсткой дозволенных вещей, со слезами, застилающими взор, мы стояли, сбившись в кучу во дворе, ожидая своей участи.

Вот-вот нас, словно преступников, посадят на телегу и повезут по улицам города, дабы стали мы живым предостережением всем, кто осмелится пойти против Повелителя.

Предстояло испить до дна чашу унижения, прочитать в глазах горожан и презрение, и осуждение, и мучительное непонимание.

Словно вихрь, во двор ворвался принц в сопровождении своих свирепых воинов.

Он спрыгнул с коня и, пощёлкивая хлыстом, окинул нас взглядом хищника, выбирающего рабов на невольничьем рынке.

Затем он надменно приблизился и застыл напротив Амии, которая съежилась под тяжестью его взгляда, словно под ударом плети.

Я чувствовала, как её пальцы превратились в ледышки, а дрожь пронзила всю руку.

Она судорожно прижала вторую руку к себе под плащом, словно пытаясь вернуть ускользающее тепло.

Заметив страх, отразившийся в её глазах, и потупленный взор, принц криво усмехнулся.

— Её ко мне в гарем, — приказ прозвучал резко, как удар клинка.

— Нет! — голос Амии, полный отчаяния и решимости, остановил джемат, уже бросившегося к ней. — Я никогда не оскверню себя с насильником! Никогда!

Взмахнув кинжалом, она вонзила его себе в самое сердце. Алая лента расползлась по ткани платья и, сорвав с лица покрывало, она прохрипела сквозь кровь, хлынувшую из горла:

— Будь ты проклят…

Её слова врезались в тишину набатным звоном, разорвав её отчаянным криком женщин.

Отец, обезумевший от горя, бросился на принца, словно лев на палача. Клинок, сверкнув в полуденном свете, оборвал его жизнь, а я застыла в беззвучном крике, погребенная под лавиной рыданий матери и угасающим взглядом отца.

Сквозь пелену отчаяния донесся гневный рык принца:

— Убить всех! Сжечь этот дом дотла, чтобы и следа от них не осталось! А эту — ко мне!

Я почувствовала, как чьи-то руки подхватили меня, укрыли грубой тканью и закинули на лошадь, но никто не видел, что душа Олики умирала, умирала вместе со своей семьей.

Её душа, покинув оболочку, парила над землей, наблюдая, как тела родных безвольно падают на окровавленную траву, а дом вздымается к небу огненным саваном.

Её больше ничего не держало в этом мире…

Вынырнула из вязкой темноты и услышала тихий голос:

— Выпей, эврам(деточка, дитё).

В рот полилась немного горьковатая жидкость, которая проскользнула в желудок, попутно распространяя тепло по всему телу.

И спасительный сон принял меня в свои объятия.