Последний звонок. Том 2

Глава 105 Дима

Солнце уже зашло, когда мы выехали с больничного двора. Николай Васильевич вел машину молча. То и дело он закрывал глаза и будто «умирал», но тут же включался, не успевал я проявить беспокойство. После третьей такой отключки Николай Васильевич перехватил мой взгляд и пояснил:

— Курирую.

Я кивнул. Собственно, и так все было очевидно. Я представлял себе огромную нейросеть, обменивающуюся импульсами, и Николай Васильевич, словно паук, сидел у сигнальной нити, ждал.

Он остановил машину на перекрестке, хотя светофор горел зеленым. В ответ на раздавшийся сзади сигнал открыл окно, поставил на крышу проблесковый маячок и закурил. Я бросил взгляд в зеркало. Ярко-красный автомобиль перестроился и покатил дальше.

— Старика идентифицировали. Положенцев Александр Эммануилович, академик. Прикладная математика. Семьдесят шесть лет.

— Дурдом, — откликнулся я.

— Почему же? Все более чем логично. Придурок метнулся в Москву, попытался найти кого-то, занимающегося интеллектуальной деятельностью. Положенцев, видимо, попал под руку и, как похотливая сучка, с радостью принял в себя космический бонус. Если вы не обратили внимания, то первая инкарнация Придурка тоже была работницей умственного труда. Может, не самая умная, но обладающая властью.

— А каким боком сюда можно приплести Антонова? — Я тоже достал сигарету и скептически посмотрел на Николая Васильевича. Тот ответил мне беспощадным взглядом:

— А кто вам сказал, что Антонов был глуп? Ум — это не «влезть на крышу и собрать с неба все звезды», как бы вам того ни хотелось. Петр Антонов был достаточно умен и достаточно любопытен, чтобы захотеть познать нечто для себя новое. А когда это желание направилось на интересующий Исследователя объект, цепь замкнулась. Ваш сын — ребенок, ребенку свойственна жажда познать мир. Вот и все. Хреново то, что Положенцев, при прочих равных, интеллектуально порвет Брика, как щенка, не говоря уже о нас с вами. А это означает огромную ментальную силу Придурка.

Я молчал, и Николай Васильевич, поняв, что я слишком туп, вздохнул и перевел:

— Если Брик может выкосить всю Москву за пару-тройку часов, то Положенцеву на это хватит пяти минут. Разумеется, нас с вами это не касается, мы «в домике», на Разрушителей нет прямого воздействия. Но и устраивать вселенскую бойню нам не с руки. Надо действовать очень осторожно, я сейчас подтягиваю снайперов. Положенцева необходимо грохнуть тихо и наверняка, причем так, чтобы я был рядом. И… Черт! — Он врезал по рулю. — Если это просечет Принц, то сумеет воспользоваться моментом… В общем, поздравляю вас, Дмитрий Владимирович, мы в полной заднице. Единственная надежда на то, что Юля решит сыграть за нас, а потому готовьтесь включить все свое обаяние.

«Обаяние!» В который уже раз я подумал о Юле и не нашел в душе ничего, кроме раздражения. Соображает ли эта бестолочь, что сейчас вокруг нее вертится? Нет, конечно. Ей весело, она с новыми друзьями играет в Робина Гуда. Впрочем, в прозорливости ей не откажешь: хотела досадить маме и учителю — преуспела так, что в глазах темно.

— Стоим-то чего? — спросил я.

— Жду инфы с той камеры, — показал куда-то вперед и вверх Николай Васильевич. — Долгая песня. А, вот. Едем.

Мы ехали еще минут двадцать, периодически останавливаясь, и, наконец, свернув, уперлись в ворота, за которыми виднелось погруженное во тьму здание.

— Больница Академии Наук, — сообщил Николай Васильевич, отстегнув ремень. — Заброшена с черт знает какого года. Идемте, посмотрим.

Теплый ветерок мягко коснулся лица. Я поднял голову, поморщился: опять тучи, звезд не видно. Хорошо, хоть дождя пока нет.

Николай Васильевич подошел к воротам, и те, будто убоявшись его решительного взгляда, со скрипом отворились.

— Замка нет, — прокомментировал Разрушитель. — Электрику всю, как я понимаю, тоже отрубил. Ублюдок. Так-то тут тоже камеры… И фонари на улице должны гореть.

Я достал телефон. Повозившись, включил фонарик. Не бог весть что, но составить впечатление о больнице получилось.

— Мы всю ночь будем по ней бегать, — сказал я. — А еще подвалы…

— Это да, под землей тут развитая сеть туннелей, — неизвестно чему рассмеялся Николай Васильевич. — Но двери вроде бы закрыты. Думаю, он оставил Марию в машине. Идите направо, я — налево.

Мы разошлись. Я, подсвечивая фонариком, обогнул здание. С каждым шагом сердце колотилось все громче. Изо всех сил старался представить себе, что вот, сейчас, где-то здесь, на этой раздолбанной асфальтовой дорожке обнаружится «скорая», а внутри, живая и здоровая, — Маша. Я так четко представлял ее себе, лежащую на зафиксированной каталке, с закрывающей лицо маской, что перестал сам себе верить. Никогда, никогда не сбывается то, что воображаешь столь ярко. Лишь однажды видение такой силы сделалось явью. Давным-давно, после Осеннего бала, когда Жанна подарила мне мой «идеальный поцелуй» и исчезла, оставив меня умирать и рождаться заново. За такие подарки надо платить страшную цену. Но даже если ты готов платить, не факт, что судьба захочет продать.

«Возвращайтесь, Дмитрий Владимирович», — произнес в голове голос Разрушителя.

Я стиснул зубы. Восторг не переполнял его голос, скорее наоборот.

Спотыкаясь о пробоины в асфальте, я побежал назад. Луч фонарика бешено прыгал передо мной, не столько помогая, сколько сбивая с толку. Чертыхнувшись, я выключил его и бросил в карман. Глаза, привыкшие к темноте, видели достаточно, чтобы не полететь носом в землю.

Поворот, парадное крыльцо, крыло… За следующим поворотом я увидел Николая Васильевича. Он сидел на подножке «скорой». Свет в салоне горел, и я видел за сгорбившейся фигурой пустую каталку.

— Маши там не было? — выдохнул я, остановившись.

— Была, но я переложил — специально, чтобы вас попугать, — проворчал Николай Васильевич. — Положенцев опередил нас — неужели не ясно? Я дал команду отследить его автомобиль. Но…

Он встал, выпрямился. В темноте, усугубленной слабым светом сзади, его глаза казались чернее черного.

— Мы не поедем за ними, Дмитрий Владимирович.

— Хрена с два не поедем. — Я сжал кулак. — Что этот психопат с ней…

Удар я проморгал. Сообразил, что происходит, лишь когда очнулся, лежа навзничь на земле с гудящей головой.

— То, что я позволил вам однажды меня ударить, не значит, что можно будет делать это постоянно, — произнес Николай Васильевич. Носок его туфли ударил мне в ребра.

Я вскрикнул, попытался встать и напоролся на новый удар. Откатился к машине.

— Не вставайте до тех пор, пока не осознаете, что я вам скажу. — Теперь я видел Николая Васильевича отлично — свет падал прямо на него. Он упер руки в бока, и пальцы правой лежали в опасной близости от расстегнутой кобуры. — Положенцев забрал Марию не для того, чтобы позлить вас. Вы для него мертвы, как буквально, так и фигурально. Она нужна ему, чтобы воздействовать на Юлю. А это значит, что он не позволит Марии умереть до тех пор, пока не покажет девчонке.

— Да, конечно! Профессор математики — это именно тот человек, которому можно доверить пациентку с лопнувшим легким.

Я попытался встать, ухватившись за кузов, но Николай Васильевич пнул меня по руке.

— В ее состоянии, с установленным дренажем, наилучшее лечение — это покой. У академика хватит ума не заставлять Марию бегать кроссы. Но вот если на горизонте нарисуемся мы, охваченные праведным гневом, все может закончиться очень и очень плохо.

— Нужно хотя бы попытаться. — Больше я не делал попыток подняться. Понял, что бесполезно. Только смотрел снизу вверх, не скрывая ненависти к этому хладнокровному монстру.

— Положенцев ищет Юлю. Мы ищем Юлю. Давайте найдем ее раньше, и тогда сможем хоть о чем-то с ним говорить.

— Знаете, что? В гробу я видел вашу Юлю! Если нужно выбирать, то… — Я перевел дух, сплюнул в сторону и снова посмотрел на внимательно слушающего Николая Васильевича. — То я бы сказал, что такой матери, как Маша, она не заслуживает.

Он расхохотался, задрав голову. Я впервые услышал, как смеется этот человек. Жуткие звуки, глухие, гортанные, разносились по безжизненному пространству, окружившему нас. Воспользовавшись тем, что ледяной взгляд Николая Васильевича больше не удерживает меня, я медленно встал, придерживаясь за дверь машины.

— То есть, все, что я говорил о гибели галактики, — по боку, да? — Николай Васильевич опустил голову. — Вас вполне устроит, если до апокалипсиса вы успеете кинуть пару палок?

Я не успел даже подумать, тело дернулось само в попытке убить, или хотя бы ударить эту мразь. Николай Васильевич оказался быстрее. Меня снова как будто выключило на мгновение. Затрещали сухожилия в вывернутой руке, грудью и лицом я ударился в борт «скорой помощи».

— На хер, — просипел я.

— Раскройте мысль, я весь внимание, — произнес над правым ухом Николай Васильевич.

— На хер спасать галактику такой ценой. Предавать все, во что веришь. Да, мы выживем, и что потом? Смотреть друг на друга, думая: «Что же мы натворили?» Я предпочту сдохнуть, зная, что сделал все, во что верил.

Он рассмеялся вновь, а я застонал — плечо пронзила новая вспышка боли.

— Вам нужно было, чтобы я жертвовал — я жертвую. Собой, всем миром, — ради того, во что верю, ради…

— Довольно, — оборвал меня Николай Васильевич. — Арсен только что тронулся с места, и времени у меня очень мало. С вами или без вас я доведу дело до конца. А пока у меня есть пара минут, заткнитесь и слушайте. Потому что я расскажу, во что вы «верите», Дмитрий Владимирович. Я расскажу о вашей «вере».

Он отпустил меня, сделал подсечку. Я упал на колени, но не успел дернуться — он развернул меня, бросил спиной на колесо, а сам навис, будто летучая мышь, готовая вцепиться в жертву.

— Меня поражает, сколько романтического дерьма может накрутить незрелый ум вокруг банального стояка. Вот в чем ваша «вера», нравится вам это или нет. Вы предпочитаете хотя бы попытаться спасти Марию только потому, что гипотетически ее можно будет иногда потрахивать. Я утрирую самую малость. Называйте это нежной дружбой, если вам угодно.

— Ты рехнулся? — Теперь уже засмеялся я. — Ты не психолог, ты — Разрушитель. Хватит нести чушь.

Он, казалось, не слышал, продолжая ронять слова, которые приколачивали меня к земле, мешали двигаться, заставляли давиться своим смехом, своими возражениями:

— Не приплетайте благородства туда, где его близко нет. Вы готовы смириться с гибелью Юли, потому что не рассматриваете ее как сексуальный объект. Потому что знаете, что Мария рано или поздно сможет пережить утрату. Потому что легко представляете, как будете ее утешать, когда все это закончится, особенно теперь, получив карт-бланш на блядки от законной жены. Что же вы замолчали, Дмитрий Владимирович? Миг назад жизнь казалась налаженной?

Я молчал. Миг назад жизнь казалась налаженной, несмотря на хаос и кошмар, творящиеся вокруг. Теперь хаос проникал внутрь, сжимал сердце ледяными щупальцами.

— Вы как это здание. — Разрушитель показал на больницу, к которой я сидел спиной. — Оно тоже когда-то служило людям и спасало жизни, но вот теперь — стоит пустое, никому не нужное, занимает место в мире. Место, на котором мог быть жилой дом, завод, торговый центр, парк. Но для этого нужно разрушить то, чем это здание было раньше, сломать его и построить заново. Вам кажется, что вы уже достаточно прозрели с тех пор, как началась эта история. Что вы уже достаточно изменились, достаточно вынесли. Нет, Дмитрий Владимирович, не достаточно. Мы здесь не блокбастер снимаем, который заставит зрителя жрать попкорн без остановки, глядя, как красивый хлыщ в модном костюме спасает красотку. И не пишем сказочку для подростков-задротов о том, что, наполучав по роже, можно достать с неба звезду. Если где-то там, в глубине ваших гниющих мозгов, еще может случиться проблеск, то сейчас самое время. Осознайте, что все то, чем вы старались быть всю свою жизнь, — дерьмо. Все, что вы в себе пестовали, — гроша ломанного не стоит. Человек, жертвующий миром во имя эрекции, — не герой, и вообще не человек, а животное. Вы подписываете приговор запутавшемуся ребенку только потому, что этого ребенка нельзя поиметь!

Последние слова он прокричал, и эхо донесло до меня отголосок. Потом, в тишине, я различал лишь тяжелое дыхание Николая Васильевича.

— Я не буду вас убивать, Дмитрий Владимирович, — проговорил он вполголоса. — Если хотите — забирайте «скорую» и летите искать свою драгоценную Марию. Но если вы хоть что-то сейчас поняли, то смиритесь: Мария — кусок мяса, живущий лишь для того, чтобы заставить Юлю уничтожить мир. Мне жаль, что так вышло. Я понимаю вашу ненависть к девчонке, от которой вы не видели ничего хорошего. Но вот такая уж дерьмовая история нам досталась.

Николай Васильевич развернулся и ушел. Просто исчез — быстро, бесшумно, не прощаясь.

Я встал. Колени тряслись, руки — тоже. Что-то внутри колотилось в истерике, вопило, жаждало возражать, спорить. Но слов не находилось.

Я любил Юлю. Я хотел ей помочь. Ровно до тех пор, пока она не стала проблемой. Пока не потребовалось сделать выбор. Ведь первый раз я предал ее еще тогда, на пути в аэропорт, когда согласился сдать ее Исследователю, чтобы спасти семью.

— Но как же можно иначе? — шептал я, глядя под ноги. Ноги сами собой куда-то шли. Будто они знали, «как».

Николая Васильевича я нагнал у ворот.

— Все люди так живут! И это нормально — мыслить так!

Он повернулся ко мне. Лица я снова не видел — весь мир погрузился во тьму.

— А я не говорил, что весь мир — лучше вас. Он еще хуже. Однако существенная его часть поклоняется мужику, который позволит приколотить себя к кресту во имя человечества, вместо того чтобы сбежать и трахать Марию за сараем. Вы прибежали, чтобы рассказать, что я не прав?

— Нет. — Я подошел к левой двери, толкнув его плечом. — Я пришел, чтобы сказать: «Мне нужны ключи».

— Ключи? — В спокойном голосе прорезалось удивление.

— Хочу погонять с мигалкой. Мы ведь торопимся? На скорости я легче перевариваю перемены.

Пару секунд спустя в воздухе что-то мелькнуло. Я поднял руку, поймал ключ с брелоком.

— Наслаждайтесь, Дмитрий Владимирович. Рад, что вы все еще с нами.